Честно сказать, особенной ненависти к шведам и к жителям Ниена в частности Бутурлин не чувствовал, скорее даже наоборот. Однако чувства — чувствами, а война — войною. Родина есть Родина, а он — человек служилый. Приказано воевать, значит надо воевать, и иные рассуждения тут не уместны. Тем более эта невская землица испокон веков русским людям принадлежала, и шведы тут — захватчики, а захватчикам надо дать укорот! Обязательно. И думать по-иному — поруха чести.
Повернувшись на ложе, Никита Петрович заложил за голову руки. Подушка-то была низковата, а он любил — чтоб повыше. Ну уж, что есть, в гостях воля не своя. Парни — Ленька с Игнаткой и Флорианом — спали по-летнему, на сеновале, а вот почетному гостю Алатырь Татарин постелил в горнице, положив на широкую лавку мешковатый матрас, набитый свежей пахучей соломою, от которой не отказалась бы не только корова, но и хорошая скаковая лошадь.
Солома зашуршала под сильным молодым телом, сквозь отворенное окно, занавешенное от мух да комаров тонкой бумазейной тканью, пахнуло ночной свежестью. Где-то свербел сверчок, откуда-то из близкого леса доносилось унылое кукованье кукушки, а чуть в отдаленьи, в селе, нет-нет да и вскидывались, поднимали шум, псы. Лаяли, впрочем, не зло, а так, больше для порядку, чтоб хозяин знал-ведал — бдит, бдит собаченька, не зря свой кусок мяса ест.
Горница в просторном доме Алатыря, как водится, располагалась под самой крышей и не отапливалась, этакий летний вариант для приема гостей. Вдоль стен тянулись широкие лавки, кроме них имелись и гнутые шведские стулья и шведские же резные шкафчики с дорогой фаянсовой посудой с синей французской росписью. Ну, а как же — Спасское, это ведь почти Европа… даже и без всяких там «почти»! Как принято, стены, на европейский манер, украшались картинами. У Алатыря Татарина их было две — на обеих изображалась какая-то местность с деревьями и рекою, и назывались опять же на французский манер — пейзаж. И еще прямо над ложем — над лавкою — висела одна гравюра, оттиск с чрезвычайно четким рисунком какого-то городка… вернее даже — крепости!
Крепости! Вот то-то и оно! Не рисунок вовсе, а целый план. Вид сверху, вроде как с высоты птичьего полета или с какой-нибудь горы. Эх, хорошо — ночи в июне светлые, «белые», видно все. Пусть не так, как днем, но разглядеть можно, тем более сейчас, уже под утро.
Возбужденный неожиданно пришедшей в голову мыслью, Бутурлин еле дождался утра и, как только пропели петухи да замычали коровы, тут же спустился в светлицу, где, дожидаясь хозяина, уселся у печки, покрытой желто-синими изразцами. Да уж, зажиточно жил Алатырь, ничего не скажешь! Так ведь на торговом-то пути. Ежели б еще шведы налогами да податями не примучивали… Если бы!
Относительно гравюр Татарин подтвердил — да, мол, есть такая мода. Ниен тоже рисуют, Ниеншанц-крепость или по-русски — Канцы. В Спасском вряд ли такое есть, а вот в самом городе в богатых домах точно что-то подобное сыщется. Никита Петрович не скрывал радости — хоть что-то прояснилось, хоть какой-то появился план. План ради получения плана, так вот!
Теперь дело оставалось за малым — походить по зажиточным ниенским домам да поглазеть на стены. И придумать, что делать с гравюрами дальше? Перерисовать или просто-напросто выкрасть?
Ага, походить! — усевшись на крыльце, охолонул сам себя лоцман. Кто ж невесть кого в чужой дом пустит? Как-то туда надо попасть… забраться, что ли? Или вон, послать отроков?
За дальним лесом, за густым сосновым бором, показался золотистый край солнца. Вытянулись, потянулись от забора и построек длинные темные тени. Ходили по двору работники, таскали дрова, разжигали печи в летней кухне да в дощатой риге — посушить сенца. Потянулся по двору, уходя в небо густой синеватый дым.
Дым…
— Эй, Флорка! Флориан, тебе кричу. А ну-ка, поди сюда, парень, — увидев вышедшего на двор мальчишку, по-немецки закричал лоцман. — Да, да, подойди.
Подбежав, отрок вежливо поклонился:
— Звали, господин?
— Звал, звал… Скажи-ка, тебе трубы чистить не приходилось?
— Какие, господин, трубы? — не поняв, переспросил оборвыш.
Бутурлин усмехнулся:
— Да которые в каминах, в печах.
— А-а-а! — воссиял глазами Флор. — Не, не приходилось. Но всех трубочистов знаю. А что?
— А то! — рассмеявшись, Никита Петрович довольно потер руки. — Давай, зови сюда всех: Игната, Леньку. Не-е, трубы чистить вам не надо будет. Просто походите по домам — наниматься. А сами по стенам глазейте, ага!
Сэр Томас Кинемонд, шотландец, волею его величества короля Карла Густава коменданта крепости Ниеншанц проснулся нынче рано и, сделав обязательную выволочку слугам, пил утренний кофе в компании своей дородной супруги и двух дочерей-подростков. Коренастый, с вытянутым мосластым лицом и лихо закрученными усами, сэр Томас был нынче одет по-домашнему — в длинный атласный халат, называемый шлафроком, вошедший в моду совсем недавно, с легкой руки юного французского короля Людовика.
Лично намазав хлеб желтым коровьим маслицем, комендант лениво беседовал с домочадцами, одновременно просматривая рапорта, доставленные утром специальным курьером. Просматривать приходилось внимательно: ввиду присутствия в крепости высокого начальства — самого генерал-губернатора Горна — нужно было немедленно реагировать буквально на каждую мелочь, изображая самое искреннее усердие в несении службы.
— А это хлыщ с напомаженным щеками, он-то зачем приехал? — мадам Кинемонд, допив кофе, самолично налила себе еще одну чашку из надраенного до блеска кофейника.
— Ты про Мернера? — поднял глаза комендант. — Так он из Дерпта.
— Вот! Из Дерпта! — супруга сэра Томаса наставительно подняла вверх указательный палец. — А какого ж дьявола он сюда приперся? Небось, тебя собрался подсидеть?
— Ну, ты сравнила — Дерпт и Ниен! Хотя… Ниен-то побогаче будет, да. И поспокойнее.
— Поспокойнее? Это с этими-то русскими под самым нашим боком поспокойнее?
Дородная госпожа комендантша явно разволновалась, даже чуть было не пролила кофе на белоснежную скатерть, покрывавшую стол.
— Да уж, не только с русскими… — согласно кивнув, сэр Томас возмущенно взмахнул желтоватым бумажным листком — жалобой. — Вон, что пишут. Некий герр Бойзен, негоциант из Риги. Жалуется на нападение пиратов!
— Пираты! — разом ахнули дочки. — У нас?!
— У нас, у нас, — начальник крепости раздраженно покивал. — Дожили! Купец пишет, пираты напали прямо в дельте! На двухмачтовом судне. О! Кто-то из разбойников прикинулся лоцманом и посадил его корабль на мель!
— Лоцманом!
— На мель!!!
— Вот ужас-то!
— И все купеческое добро — разграбили! — хмыкнул сэр Томас. — Все унесли, до последнего гвоздика. Так купец и пишет, ага. Мол, посадили на мель его хольк…
— Хольк! — мадам комендантша жахнула ладонью по столу и громко захохотала, колыхаясь всем своим грузным телом. — Хольк! Ну и прощелыга этот твой купчина.
— Прошелыга? А что? Что такое?
— Ты знаешь, какие трюмы у холька, милый? Не знаешь. А я — знаю! Недаром мой папенька шкипером был. Так вот! Трюмы у холька очень и очень вместительные. Весьма! Туда целое стадо коров влезет, между прочим.
— Так ты хочешь сказать…
— Да! Не все у купца эти пираты вывезли, не все. Да, может, и не было никаких пиратов. Пьяный лоцман завел корабль на мель да сбежал — эка невидаль!
Выдав сие безапелляционное заявление, мадам Кинемонд вновь потянулась к кофейнику:
— Остыл уже… Марта! Да где там тебя носит? Марта! А ну-ка, сделай нам горяченького…
— Папенька, — подала голос одна из дочек, пухленькая, с удивительно милым, усыпанным веснушками, личиком. — А вдруг и правда — пираты? Русские, да?
— Ага, как же, русские! — насмешливо скривился комендант. — Куда им! Если это и пираты, так это датчане — точно… Ого! Вот еще рапорт. Какие-то неизвестные люди угнали с верфи господина Свенсона недостроенное судно.
— Недостроенное? — дочки и их дородная матушка недоверчиво переглянулись. — А зачем красть недостроенное? Да и как?
— Ну, оно уже на воду было спущено, — пояснил сэр Томас. — Только без парусов. Так пишут.
— Так, верно, это русские!
— Может, и русские. А может… Да сами знаете, тут ведь кого только нет! Ага… — допив остывшее кофе, комендант перебрал оставшиеся бумаги. — Кажется, последнее. Да. Некий герр Герхард фон Ванзее, суб-лейтенант. Мой непосредственный подчиненный…
— А это тот молоденький! — услыхав знакомое имя, тут же оживились дочки.
— Хм… молоденький. Тот еще прощелыга, между нами говоря!
— Да у тебя, Том, как послушаешь — все прощелыги!
— Ну, так ведь так оно и есть! Этот вон, проявляет бдительность… Мол, русского шпиона узнал! Этим немцам, знаете ли, везде русские шпионы мерещатся. Нет, вы только послушайте, что пишет! Он и его знакомый, некий Антон Байс, негоциант — тот еще фрукт, между прочим! Опознали… Опознали!.. в таверне «Три короны» некоего Никиту Буту… Бутю-р-ли-на… черт бы его… лоцмана. Между прочим, повешенного в прошлом году в моей крепости!
Мадам опрокинула на скатерть только что налитую служанкою чашку:
— Как это — повешенного?
— Да так! — побагровев, сэр Томас двинул кулаком по столу, так, что вся стоявшая на нем посуда подпрыгнула, жалобно зазвенев. — Так и пишет — повешенного! Мол, не того тогда повесили, помогли сбежать. А вы говорите — не прощелыга!
— Чушь какая-то, папенька!
— Вот и я полагаю — чушь! В таверне-то, с пьяных глаз, и не то еще увидишь. Бывали случаи… Да я не про себя!
Вздохнув, комендант взял салфетку и вытер выступивший на лбу пот:
— И все ж таки придется служебную проверку проводить. Ох, придется!
— По верфи?
— По висельнику! Эх, если б не генерал-губернатор… Эх!
Парни обрядились, как положено. Черные кафтанишки, на плечах — смотанные веревки с гирьками. Еще и лица в саже запачкали — настоящие трубочисты. В доме Алатыря Татарина, кстати, сыскалась не только бумага, но и графитный нюрнбергский карандаш! Алатырь все же работал на верфи!