Хмыкнув, ван Леевен взял со стола колокольчик…
– Каспар! Ты же знаешь господина Алвиша? Так вот, сделаем так…
В конце июня одна тысяча шестьсот пятьдесят восьмого года от Рождества Христова легкий фрегат «Глюкштадт», выйдя из гавани Карлсборга, взял курс на Европу, домой. Командовал судном все тот же капитан «Николаус ван Хеллен» – русский помещик и преданный государев слуга Никита Петрович Бутурлин. Та же была команда и те же наемники во главе с бессменным своим ротным Герхардом Ланцем. Кроме тех, кто погиб и остался навеки в непроходимых африканских дебрях, царствие небесное им всем.
Хенрик Карлофф, директор и губернатор, тоже возвращался в Копенгаген, к семье… Прохаживалась по палубе и Марта в сопровождении черноголовой Квады.
Припекало. Дул легкий бриз… Марсовый – юнга Эрик Сконнбладт – внимательно обозревал синие воды Гвинейского залива. Вот чтото увидел, закричал:
– Прямо по курсу остров!
– Остров… – в задумчивости повторил капитан.
– Это Андоманго, сэр, – не отрываясь от штурвала, тут же просветил шкипер. – Маленький такой островок. Безлюдный.
– Вижу лодку! – снова закричал юнга. – Плывет наперерез, к нам…
– Лодка?
Сунув под мышку зрительную трубу, Бутурлин с любопытством зашагал на полубак, глянуть. За ним потянулись и девушки, и свободные от вахты, те, кто не спал.
– Утлый какойто челн… – оторвавшись от окуляра, пробормотал Никита Петрович себе под нос. – А гребец, кажется, белый… Только страшно оброс. Прям отшельник! А еще говорят, остров – безлюдный.
– Отшельник? Дай, дай поглядеть! – Марта нетерпеливо приставила к глазу трубу и ахнула.
– Так это ж… Ну, посмотри самто!
– Алвиш! – посмотрев, хмыкнул капитан. – Вот же сволочь! Он что же, не узнал «Глюкштадт»? Или ему уже все равно? Неужто, попросится на борт? И не боится же петли!
– Не надо его брать! – прищурившись, заявила Марта. – Пусть там и пропадает, на острове. Ишь!
– Да возьмем, – подойдя, Карлофф благодушно махнул рукой. – Запрем пока в трюме. А в Копенгагене предадим суду. Как и положено законопослушным людям!
– Эй, на судне! Возьмите меня на борт! Возьмите! – подплыв к борту корабля, жалобно заголосил португалец. – Я на все готов. На все…
– Не боишься, что вздернем на рее? – склонившись с борта, язвительно осведомился Бутурлин.
Моряки грохнули смехом.
– Не боюсь, господин капитан! Тут змеи, крокодилы, москиты… Я тут умру! Марта! Баронесса, миленькая… Ну, хоть ты заступись…
– Возьмем, – хмыкнув, кивнул Никита Петрович. – Христиане мы или нет? Только в трюме он отсиживаться не будет. Боцман, сыщешь ему работу. Самую тяжелую!
– Уж это запросто! Сыщу.
– Вахтенный! Трап с левого борта.
– Есть, господин капитан.
Никита Петрович вернулся на Родину лишь к Рождеству, еще успев поучаствовать в знаменитом сражении в проливе Зунде, закончившимся поражением шведского флота. Дело шло к миру, и разоренная войной Дания этого мира жаждала, и была готова пойти на уступки – шведы все же еще оставались сильны.
Однако Россию куда больше тревожила Речь Посполитая. Со Швецией же царь Алексей Михайлович решил пока что заключить мир, тяжелый и, наверное, необходимый – войны на два фронта Россия не потянула бы, разоренная Дания тот еще был союзник!
Немного отдохнув в поместье Марты под пока еще российским Кокенгаузеном (он же – Куконос или ЦаревичДимитров), Никита Петрович, получив новый приказ от наместника в лифляндских землях, старого своего знакомца Афанасия Лаврентьевича ОрдинНащокина, немедленно примкнул к посольству во главе с князем Иваном Семеновичем Прозоровским, коего тоже хорошо знал еще со времен польской кампании.
Прозоровский – красивый и статный мужчина с буйной темной шевелюрой и аккуратно постриженной бородою – встретил Бутурлина с радостью, обнял, усадил рядом с собою за стол на постоялом дворе:
– Ах, Никитушка… Хорошо, хоть тебя прислали, а не какогонибудь, прости, Господи, дурака! Честно тебе скажу – с поляками дела все хуже. А тут еще шведы!
– То есть миримся? – Бутурлин покусал губу.
– Миримся, – печально кивнул князь. – Но потянем, елико возможно, время. Пока что перемирие заключим на год, а лучше – на три. А там как пойдет… Нам бы пока с поляками сладить! Да… – Иван Семенович вдруг хитро прищурил правый глаз и склонил голову набок. – Как там с Африкой? Сладил государево дело?
– А ты сомневался, княже? – покачал головою Никита Петрович.
Князь дернул шеей:
– Я? Сомневался? Ничуть! Уточнил просто… Как там ныне Шведский Золотой берег?
– А никак! – расхохотавшись, Бутурлин развел руками. – Нет больше никакой шведской Африки! Есть датская… А те не удержат, так будет голландская, французская, английская… Но шведской – не будет!
Прозоровский тоже рассмеялся:
– Так, значит, Карлуто кукиш с маслом, а не золото, слоновая кость и рабы?
– Верно ты говоришь, Иван Семенович! Именно кукиш и есть. И даже – без маслица!
– Ох, и молодец же ты, Никитушка! Давайка за тебя и выпьем. Да – за исполненное государево дело! Мне все обскажешь в подробностях, а я уж – государю… Хотя… – князь ненадолго задумался и решительно взмахнул рукой. – Потом со мной и поедешь! В Москву. Сам там и расскажешь что да как. Ныне же… Скрывать не буду – помощи от тебя жду и подсказки. Ты ж свеев, как облупленных, знаешь. На то, брат, тебя и ко мне…
– Сделаю все, князь! – поставив кружку на стол, со всей серьезностью заверил Бутрулин. – Могу спросить – а далеко ли ехать?
– Да рядом тут. Под Нарвой, на Валиесарской мызе…
Валиесарское перемирие, заключенное в конце декабря 1658 года, оставляло за Россией право на три года сохранить контроль над завоёванными территориями в Ливонии, в пределах которых находились Кокенгаузен, Юрьев, Сыренск и прочие…
Всего на три года…
Из Москвы Никита Петрович вернулся в начале марта, еще по зимникам. Не заезжая в тихвинские свои земли, сразу помчался под Куконос – ЦаревичДимитров. Вообщето соскучился по юной своей красотке!
За исполненное в далекой Африке дело государь Алесей Михайлович жаловал бывшего лоцмана боярским чином и преизрядно землицею к западу от Тихвинского посада по рекам Тихвинке и Сясь. Правда, землицата оказалась болотистой, да зато – целая дюжина деревень, и две больших пристани на Сясиреке!
Марта встретила новоявленного боярина в русском – длинном до пят, сарафане поверх белой сорочки с оборками, правда, с непокрытою головой, лишь перевязав волосы шелковой лентой.
– Привыкаю, видишь, – поцеловав жениха, девушка сверкнула глазами. – А покупателя на землицу свою я уже нашла. Да, милый, мне надо бы в Ревель съездить, в банк… Кваду с собой возьму. И приказчика.
– И я с вами поеду, хмыкнув, заявил Бутурлин. – Неужто, будущую супругу одну отпущу? А ну как тебя вражины твои старые узнают да снова на костер поволокут?
– Да я ж Нарву объеду!
– Все равно!
– Нуу… ладно, – махнув рукой, согласилась юная баронесса. – Только завтра же выедем – до оттепели успеть! Сейчас же переоденусь и – пир! Должна же я жениха как подобает встретить…
Девушка повернулась к дверям:
– Квася! Ква! Ах, я ж ее за вином в лавку послала… Ну, что стоишь, Никитушка? Помоги… С сарафаномто я одна не управлюсь…
Тяжелый, темноголубого сукна, сарафан мягко упал на пол. Схватив суженую в охапку, Никита Петрович отнес ее в опочивальню, на ходу целуя в губы.
– А ну, отпусти! – смеялась невестушка. – Поставь, кому сказала? Постой, сорочку сниму. Вот так теперь лучше?
– До чего ж ты душа моя, хороша! А ну, идика… Ох, Господи прости нас, грешных… Господи, прости…
Вскоре сыграли и свадебку. Как водится, осенью, в конце сентября, в новых хоромах, на посаде Тихвинском выстроенных. Как и было принято, еще загодя до венчания в СпасоПреображенском соборе, Марта приняла веру мужа, став в православии Марией Федоровной.
Неожиданно для Бутурлина, у новоявленной боярыни вдруг оказалось невероятное количество денег! Хватило на три мельницы и даже на общественную баню, открытую на посаде по разрешению отцанастоятеля (с ним же и на паях) Богородичной обители, которой, собственно говоря, и принадлежал весь Тихвинский посад и еще многие окрестные землицы.
Баня! Мельницы! Аа, вот зачем она ездила в Ревель, в контору Амстердамского банка! Похоже, вовсе не только затем, чтоб оформить сделку по продаже землицы. Вот вам и бедная бедолажка!
Никита Петрович, конечно, прекрасно себе представлял, что за поместье под Кокенгаузеном столько не выручить… Тут всю Лифляндию продать надо! Откуда такие деньжищито, а? На прямой вопрос супружница ответила тоже, вроде бы, прямо – мол, коечто в Африке продала… А что это – коечто?
– Ты, милая моя, давайко расклад полный! – перекрестившись на висевшие в красном углу образа, строго промолвил Бутурлин.
С небольшой аккуратной бородкой и длинными, как у князя Прозоровского, волосами, он сейчас выглядел куда как солидней и строже, нежели с бритым лицом и в немецком платье. Впрочем, кафтан Никита Петрович ныне носил легкий, польский. Хоть и боярин, а всякие там шубыферязи не жаловал – неудобно дела делати! Впрочем, таковые деловые и при царском дворе преизрядно имелись. Тем более – чинто Бутурлину был жалован вполне себе европейский – рейтарского полка подполковник! Да, уже не майор, и жалованье на целый рубль выше – не четырнадцать рублей, как у майора, а все пятнадцать! Между прочим, справный дом на Москве десять рубликов стоил! Вполне можно было и выстроить, прикупить. Что Никита, конечно же, давно уж и сделал.
Вздохнув, Никита Петрович, прищурившись, глянул на супругу:
– Как у нас говорят, муж и жена – одна сатана! Давай, рассказывай, а то осерчусь!
– Ты? На меня? – Марта, а ныне – Маша – хмыкнула и расхохоталась. – Сарафан мой не смеши, тоже!
Сарафан она полюбила носить – удобно. Особенно хорошо, что пуговицы жемчужные спереди, да и фасон Мария Федоровна заказала такой – впритык! – изгибов своих пленительных не скрывала. А что? Пущай мужу завидуют! В церковь, правда, нескромно… Так в церковьто, чай, можно и сверху легонький летник накинуть, да и голову платочком невесомым покрыть. Тем более, обителито, да игумену лично, изрядно пожертвовано, изрядно!