– Ну, продала, да… – сверкнув глазищами, все же призналась боярыня. – Голландцам… Африканскую землицу.
– И много ль?
Марта не стала скрывать, чего уж:
– Так от Карлсборга до Белой скалы, а там и до саванны…
– Хо! – услыхав, Бутурлин чуть не свалился с лавки. – Так это ж, почитай, весь датский Золотой берег!
– Ты ж сказал, его шведы обратно вернули. Вот пускай теперь с голландцами за него и воюют!
Про то, что шведы все же забрали у датчан часть своих африканских факторий, Никита Петрович узнал еще в августе от знакомых купцов, и нисколько по этому поводу не переживал – знал, это все ненадолго! Не удержать шведам Африку! Ни при каком раскладе. Они вон, даже разорив Курляндию, на курляндскието фактории в Гамбии рта не разевали. Не дураки, понимали – не удержать! А кто все там замутил? Хенрик Карлофф! Ну, и Никита Петрович его подтолкнул… Так, немножко…
– Нам бы не худо корабликов прикупить, – усевшись на лавку рядом с мужем, Марта прижалась плечом. – Хотя бы парочку. Можно – двухмачтовых. Только надежных, морских.
– Негров в Америки возить решила? – сразу смекнул Бутурлин. – Что ж, попробуй. Только, если пираты вдруг? Нам кораблито никак не защитить будет!
– Да какие пираты? Все же плавают и ничего!
– Твои деньги. Ты и рискуй.
– Значит – разрешаешь! Ах, милый…
Юная боярышня с жаром поцеловала супруга в губы. Тот хмыкнул и погладил жену по животику, немного уже округлившемуся. Ну что – скоро пора и рожать было.
– С банейто у нас нынче как? – вдруг осведомился Никита.
– Велю натопить…
– Да я про общую!
– Аа! К концу недели доходы посмотрим… Отцуигумену долю не забыть.
– Да уж, милая, не бойся. Забудем – напомнит!
Засмеявшись, Бутурлин чмокнул жену в шею и принялся расстегивать сарафан, вообщето считавшийся одеждой домашней. Но Марта в нем ходила везде, летник только сверху накинет.
– Ох… Судя по животику – мальчик будет!
– Да не видно ж еще!
– А нука, иди сюда, моя краса… Ах…
Минут десять слышались охивздохи, да поскрипывала широкая лавка, накрытая для мягкости волчьею шкурой. Крепкая, вроде, лавка, тогда почему скрипит?
Располагавшаяся на посаде баня (владельцы – Бутурлины и отецигумен) работала четыре дня в неделю, и управлялась двумя целовальниками, собиравшими деньги за мытье и обеспечивавшими баню дровами, водой и березовыми вениками. Еще были наняты два водолея и два сторожа, следившие за одеждой клиентов – а то ведь народецто на посаде ушлый, на ходу подметки режут!
Баня пользовалась большим успехом, количество посетителей в день достигало сотни человек, а в ярмарку да в зимнее время – и куда больше. Небольшое помещеньице при входе в баню снимал продавец кваса, он же мог пригласить и веселых дев – для такого рода свиданий имелась пристроечка на задворках, ее очень любили неженатые купеческие приказчики…
Со стороны монастыря целовальником был монах Ипатий, от Бутурлиных же – некто, записанный в грамоте, как Жузеп Алвишев, он же – Жозео Алвиш.
Едва не угодив на виселицу в Дании, прощелыга уехал вместе с Бутурлиными, вернее сказать, бежал. Никита Петрович его не прогонял, да и Марта давно успокоилась – такой хитрованвыжига вполне мог пригодиться для разного рода дел.
Назначенный целовальником португалец очень быстро обрусел, облачился в кафтан и, отрастив живот, сделался важным – чистый боярин! Да и успел уже жениться на местной вдове, между прочим – небедной. Та его и откармливала.
За Алвишем негласно приглядывала Ква, Квада, в православии – Феврония. Чернокожая красавица на посаде привлекала многих – от женихов не было отбоя… Впрочем, девушка пока выбирала, а все домашние звали ее постарому – Квася.
Алвиш же…
– Ты Жузепа на корабли не пускай, – на всякий случай предупредил Никита Петрович. – У меня тут для него дело найдется.
– Как скажешь, – Марта повела плечиком. – Моряков и в Ревеле нанять можно, и в Нарве… А что за дело?
– Так…
– Нуу… мы же «одна сатана», нет?
– Ты знаешь, сколько стоит в Стокгольме одна медная крица? И сколько – здесь?
Устраивая свои дела, Никита Петрович не забывал и о государевой службе. Летом одна тысяча шестьсот шестьдесят первого года, он – опять же, вместе с князем Прозоровским – участвовал в переговорах со шведами на мызе Кярди близ ЮрьеваДерпта. К тому времени военное положение России в войне с Речью Посполитой снова ухудшилось, и новый конфликт со Швецией мог стать гибельным для России.
Переговоры шли туго, Прозоровский с Бутурлиным отстаивали каждую мелочь… уж, что могли. Швеции пришлось отдать все завоеванные и отошедшие к ней по Валиесарскому перемирию земли – эстляндские и лифляндские города: Кокенгузен, Дерпт, Мариенбург, Анзль, Нейгаузен, Сыренск, со всем, что в этих городах было взято, и, кроме того, русские обязались оставить в этих городах запасы из десяти тысяч бочек ржи и пяти тысяч бочек муки. Была восстановлена граница, установленная еще Столбовским миром тысяча шестьсот семнадцатого года.
Но, коечто удалосьтаки отстоять: русские гостикупцы получили право держать торговые дворы в Стокгольме, Риге, Ревеле и Нарве, шведы же – в Москве, Новгороде, Пскове и Переславле. Купцы свободно могли отправлять свои религиозные обряды и богослужения, нельзя было только строить новые церкви. Потерпевшие крушение у берегов Швеции русские купцы попали под его защиту.
Русские и шведские послы могли свободно проходить через все их территории, «если они едут к дружественным народам». Пленные подлежали возвращению; перебежчики выдавались. Для пограничных споров назначался третейский суд из высланных на границу представителей от каждого союзного государства.
Вот так вот…
Сей договор сильно облегчил России продолжение войны с Польшей, однако задачу получения выхода к Балтийскому морю пришлось отложить на будущее. Которое уже очень скоро настало…
Александр КурзанцевПрепод
Пролог
— Ох, гравитация, бессердечная ты сволочь, — простонал я, лёжа на чём-то твёрдом.
После вчерашней попойки на день преподавателя высшей школы состояние было, — лучше умереть чем так жить. Вся наша кафедра истории безбожно накидалась водки, и даже Светлана Сергеевна, миниатюрная и похожая на подростка лаборант, лихо закидывала стакан за стаканом и порывалась станцевать на столе.
Голова трещала, во рту была великая сушь как в Долине Смерти и ещё, почему-то, онемели и совершенно не чувствовались руки, словно я их напрочь отлежал.
Воспоминания тоже возвращались какими-то урывками. Помню только, что до дома меня тащили две наши старшие преподавательницы: Нина Владимировна и Евгения Константиновна. Обе дамы лет сорока, были вполне ещё ого-го, по крайней мере, их оценивающие взгляды я ловил на себе постоянно и такое внимание мне, — тридцатилетнему, отчасти даже льстило. В конце-концов, не женат и даже не в отношениях, имею право. А то что дамы на десяток лет постарше, только добавляло перчинки.
— Профессор, профессор, — откуда-то послышался испуганный юношеский голосок.
— Ох, — снова простонал я.
Попробовал пошевелиться, но не преуспел. Голос неизвестного был мне незнаком, но, судя по источаемым им эмоциям страха и тревоги, меня он знал. Правда чрезмерно мне льстил, называя профессором, я-то был всего-навсего доцентом, кандидатом исторических наук.
С трудом приоткрыв глаза, я уставился на склонившегося надо мной паренька, по виду явного студента младших курсов, пожаловался, борясь с стрелявшей в голову болью:
— Что-то я рук не чувствую.
— А их нет, профессор, — губы паренька затряслись, а глаза наполнились слезами.
«Как нет?! — мысленно ахнул я, преодолевая тошноту, повернул голову, кося глаза, сначала вправо, а потом влево, и действительно, увидел только обрубки плеч, с начисто отсутствующими руками, — и правда, нет».
Сама эта мысль, внезапно, не вызвала во мне особой паники. Видимо, отсутствие болевых ощущений, которые, по идее, должны были присутствовать, как-никак, обе конечности как отрезало, сказывалось. Скорее было какое-то удивление напополам с растерянностью. Вроде же просто на кафедре бухали, что такого могло произойти? По дороге, что-ли под поезд попал? Так вроде от института до дома, нигде железной дороги нет.
Тут, внезапно, тишина вокруг словно рухнула, и, разом стало шумно. Кто-то визжал по девчачьи высоким тонким голосом, кто-то ругался, чей-то властный баритон раздавал указания.
— Расступитесь, расступитесь! — послышался мужской голос, лицо паренька сдвинулось в сторону и в поле зрения возникло морщинистое лицо весьма немолодого гражданина, однако, с ясными, я бы даже сказал, пронзительными ярко-синими глазами.
— Так, — произнесло это лицо, осмотрев меня, — он жив, это уже радует.
Повернувшись куда-то в сторону, спросило:
— Что произошло?
— Я, мы… — послышался заикающийся голос давешнего паренька, — магический опыт…
— Всё понятно, — вздохнул неизвестный, — ладно, потом разберёмся, а пока профессора надо в лазарет.
Я было вознамерился сказать, что я никакой не профессор, но, внезапно, сам же резко захлопнул приоткрывшийся было рот. Просто потому, что если уже два человека говорят одно и тоже, то это уже не случайность, а закономерность. Как говаривал мой товарищ с кафедры философии:
— Прежде чем что-то спросить, дважды подумай, что хочешь услышать в ответ.
А я с этим ещё сам не определился.
Тут моё тело, будто подхватил тёплый поток воздуха, приподнявший на метр от пола, слегка стиснув с боков, не давая пошевелиться. Затем моя обездвиженная тушка поплыла куда-то плавно перемещаясь.
— Куда вперёд ногами-то?! — раздалось чьё-то раздраженно-возмущённое шипение.
Моё движение тут же остановилось, тело повернулось на сто восемьдесят градусов и дальше мы уже двигались как положено.
Мимо меня проплыл дверной проём, я успел заметить массивную деревянную дверь с фигурной бронзовой ручкой, затем мы оказались в коридоре. Смотреть я мог только вверх, да немного косить в стороны, но и этого оказалось достаточно, чтобы понять, что я точно не в своём родном Гуманитарном институте НГУ. Да и на другие известные мне ВУЗы увиденное походило мало. Просто потому, что нигде в коридорах я не видел на потолке столь искусно выполненной росписи. Вернее, иногда видел, но не в коридорах, а в актовых залах старых советских институтов, но там больше на тематику социалистического строительства, партии и дружбы народов было, а тут картины сплошь фэнтезийной направленности: драконы, рыцари, прекрасные дамы, всевозможные маги хлещущие молниями направо и налево. Что-то там было, в стилистике, от работ Бориса Вальхео, что-то от Луиса Ройо, а что-то и напоминало нашего Анри. Весьма необычно, надо сказать.