Пока я разбирался с деталями, выписанными в сменном задании, началось интервью с Геннадием Даниловичем. Тот справился с бледностью, но,конечно, был без настроения, понимал, что я взял его за задницу. Как бы он ни хорохорился, скоро придётся отмазываться и искать оправдания. Ну а кто возьмёт верх в нашем споре, мы ещё посмотрим.
В связи с новыми вводными, интервью получилось куда короче, чем планировал главред. Старый козёл отвечал на вопросы скомкано и односложно. Поэтому общую фотографию сделали на полчаса раньше.
Было начало одиннадцатого утра.
— Куда идти, знаешь? — спросил главред, когда всё закончил.
— Вы лучше расскажите, — попросил я.
Куда идти, я прекрасно знал, но не хотелось отвечать на лишние вопросы, откуда я могу это знать.
— Ну хорошо, жду, а я как раз начну пленки проявлять, — сказал тот напоследок.
Мы ненадолго попрощались, а через полчаса, быстренько доделав все детали из сменного задания, я уже стоял возле небольшого одноэтажного здания, где и находилась редакция заводского еженедельника. Чем ближе к делу, тем больше меня беспокоило, что там вышло на снимках. Всё-таки плёнка и засветиться может, и ещё много есть всяких факторов, а ведь снимки — на данный момент моё единственное оружие.
Я зашёл внутрь и попал в творческую обстановку, на стенах висели портреты известных писателей, имелся отдельный уголок, где «обитал Ленин», на стене распят флаг СССР и куча вымпелов болтаются, а бюст Ильича стоял на тумбочке, как на постаменте.
Но я не успел озадачиться тем, куда он мог подеваться, потому что из из-за двери с надписью «не входить», послышался шорох. Судя по всему, как и обещал главред, он проявлял плёнку.
Процесс проявления плёнки — дело крайне непростое. У меня, когда я сам фотографией увлекался, получалось скверно — не то чтоб даже через раз. То пленку засвечу, то ещё что-то испорчу. Поэтому ломиться в лабораторию я не стал и терпеливо ждал — у главреда наверняка рука набита, пусть он справляется.
Я услышал из лаборатории плеск воды — это главред уже промывал плёнку, удаляя закрепитель. А ещё минут через пять дверь лаборатории открылась.
— О, Егор ты уже тут тут!
— Ну как, получается? — я не сдержался.
— Получается, куда оно денется… — кивнул тот, но расслабляться было рано. Он тут же добавил: — Правда, насчёт твоих снимков не уверен, но посмотрим
— Почему? — насторожился я.
— Да боюсь, как бы они засвечены не были у тебя, — подкрепил мои опасения журналист. — Они были первыми кадрами, первые кадры могут быть хреновые.
— Ну так посмотри, чего ждать?
— Фиксируется пленка в растворе… Потом сушить.
— Я и мокрую могу глянуть. Можно?
— Ну если сильно нужно… А что там у тебя?
— Пошли. Вместе и посмотрим. На словах долго объяснять.
— Сейчас… Еще пять минут. Закрепится как надо.
Я облизал пересохшие губы, нетерпеливо дожидаясь, момента, когда можно будет уже сказать — получилось или нет. На всё про всё ушло минут двадцать. Главред, наконец, пошёл за плёнкой, когда я уже нетерпеливо поглядывал на часы.
Я пошёл следом и наблюдал, как он промывает плёнку и смотрит на то, что получилось. Смотрит и хмурится.
— Так, первый снимок у нас всё-таки засвечен, сейчас посмотрим второй.
Говорил он легко, не подозревая, что для меня значат эти снимки. Мне, как назло, ничего не было видно, я напрягся. А вот главный редактор долго смотрел на плёнку, потом вздохнул и повернулся ко мне.
— Егор, извини… — растерянно пожимал плечами фотограф.
У меня внутри всё оборвалось. Накаркал главред, и второй снимок тоже оказался засвеченным?
— Что там? — я подошел и выхватил мокрую пленку у него из рук.
Глава 6
— Егор, извини… — редактор медленно покачал головой и отрезал, как лезвием. — Но такое я печатать не буду!
— Какое такое? Засвечены? — нахмурился я, пытаясь разглядеть на просвет и найти нужный кадр.
— Такое! — и Вениамин Лютикович возмущённым жестом ткнул в то, что было запечатлено на втором кадре от начала плёнки.
Лично для меня — ничего удивительного, а вот моего собеседника заметно напрягал вид ветерана труда в трусах.
— Мужика в одних трусах… — пояснил он, процеживая слова через стиснутые губы, как через ситечко.
Затем вдруг замер, дёрнулся вперед, пригляделся и воскликнул:
— Погоди, так это ж наш ветеран труда!
Повисла неловкая пауза. Журналиста можно было понять, но и меня тоже. В принципе, я никого не обманывал, и сказал, что возьму фотоаппарат, чтобы использовать его в личных целях. Просто не уточнил, в каких.
По лицу журналиста можно было прочесть, как в голове происходит мыслительный процесс. Он пытался осознать, как вообще фотография полуобнаженного работника попала на его фотоаппарат. Нет, как попала — оно, по большому счёту, понятно, но вот для чего эта фотография мне, главред никак не мог для себя объяснить.
— Ты чего, совсем сдурел? — наконец, видимо, так и не найдя объяснения, выдал он. — Ты что вытворяешь? Геннадий Данилович — заслуженный человек, я о нём буду статью в еженедельнике выпускать, а ты…
Он запнулся и тяжело вдохнул воздух через ноздри, на которых даже проявились сосудики. Я, дабы малость сбавить драматизма, решил пошутить.
— Ну, может, он не против был. И вообще, чем не репортаж — один день из жизни нашего ветерана. От и до.
Судя по тому, что у главреда начал дёргаться глаз, шутку он не оценил. А потом вовсе выдал:
— Не знал, что ты таким увлекаешься, Егор, — сказал он чуть ли не замогильным голосом.
Понятно, мой юмор не сработал. Придётся рассказывать журналисту, для чего я сделал эту фотографию — и почему её нельзя просто выбросить.
— Давай-ка присядем, — спокойно сказал я. — Мне надо кое-что тебе рассказать.
Он посмотрел на меня с сомнением, но поговорить согласился. Мы сели за стол, только главред сделал это, охая и ахая, и то и дело качая головой. Надо было срочно исправлять ситуацию, пока он ещё хотя бы слушает, а не выволок меня за шкирку и не запер дверь.
Он с шорохом подвинул к себе пепельницу. Та уже была настолько забита, что напоминала ощетинившегося ежика, но хозяина кабинета это ни чуточки не смущало. Он вытащил пачку сигарет из нагрудного кармана, закурил и продолжил стряхивать пепел в «ежика».
— Очень надеюсь, что ты найдёшь нужные слова, чтобы мне все объяснить.
Придётся постараться. С другой стороны, Вениамин Лютикович ведь — пресса? Вот и хорошо. Я принялся рассказывать подробно и с самого начала. Я поведал, как этот так называемый ветеран труда на самом деле ветераном может называться только номинально. Звание у него такое есть, а заслуг соответствующих — нет. Потом надо было поделиться, как я накануне вдрызг разругался с начальником, которому ветеран как раз и стучал на коллег. И как этот самый Геннадий Данилович, уважаемый человек, пытаясь от меня избавиться, украл у другого рабочего золото и подложил мне в тумбочку.
Я говорил и говорил, и можно было заметить, как меняется лицо журналиста.
— Во как, оказывается, бывает! — изумился он и и растёр тыльной стороной ладони нос. — Егор, а ты уверен, что это он? Он такой мужик дельный, вроде, обстоятельный. Я бы даже сказал, обаятельный, в каком-то смысле.
Вениамин, наверное, много лет уже работал, прославляя завод, и никак не мог поверить, что тут прячутся такие химеры.
— Потому и обаятельный, что у него язык без костей, и он его из одного места у начальства просто-таки не вытаскивает.
— Откуда? — не сразу догадался мой собеседник.
Ах да, белый воротничок. Пришлось говорить как есть, чуточку грубее и более доходчиво.
— Из жопы начальника.
Главред поперхнулся сигареткой, но кивнул.
— М-да, дела! Ну всё-таки, как ты понял, что это он?
— Он в тот день, когда участковый в цех приходил, куртку порвал, а на руке ссадины остались, а у меня в тумбочке есть такой задир металла — заусенец, что ли. Об него как раз можно зацепиться, — спокойно объяснил я суть одной из главных улик, которые вывели меня на подозреваемого. — Ну и понятно сразу, что на такую подлость способен только стукач со стажем. Всё вовремя сделать и перед коллективом не расколоться, понимаете? А потом,когда я его сегодня щелкнул, он ведь сказал, что я ничего не докажу. Так и сказал, а это что значит? Стало быть, признался, но на словах и только мне. А вообще, я поспрашивал, мужик он с запашком. Рабочих сдает за милу душу, это многие говорят.
— Ха, точно ветеран! — грустно усмехнулся главред. — Представь, такой заголовок в нашем еженедельнике выйдет. Ветеран стукачества! — он с сокрушённым видом помотал головой. — Жаль, после такого и меня попросят с работы. Сам понимаешь, цензура. Нам такие громкие заголовки нельзя писать про уважаемых людей. Тут тоньше надо сработать.
— Поэтому мне очень нужен снимок, — настоял я.
Разговоры — это хорошо, но хорошо в меру, потому что времени у меня было в обрез. Не знаю, сколько займёт печать фотографии, но лучше начинать прямо сейчас.
— И куда ты эти фотографии нести собрался? — спросил он.
— На доску отчёта повешу.
На этот раз журналист шутку оценил, улыбнулся. А я ещё пояснил ему задумку.
— Последнее спрошу, — серьёзно произнёс редактор, — я правильно понял, что ты его в раздевалке подкараулил и сделал снимок?
— Правильно, — подтвердил я.
— Ну, я не понимаю. Мужик и мужик, только полуголый. Как ты собираешься доказывать, что это он, а не ты золото украл?
— Распечатаешь фотографию, и сразу все поймёшь, — заверил я, сворачивая разговор.
Вопросов у Вениамина не осталось, сомнений, судя по решительному виду — тоже. Мы пошли распечатывать снимок. Как раз, пока мы чесали языками, плёнка, подвешенная на специальной леске, подсохла.
Главный редактор опять выключил свет и подошел к фотоувеличителю. При помощи этого нехитрого прибора с тридцатипятимиллиметрового негатива можно было распечатать снимок необходимого размера. Журналист включил специальный фонарь, горевший красным светом. И начал аккуратно регулировать масштаб с помощью перемещения цилиндра с объективом. Принцип был понятен — опускаешь кронштейн с цилиндром ниже, и масштаб уменьшается. Поднимаешь — наоборот, увеличивается. Потом он настроил резкость.