Мне даже мерещатся зеленоватые блики — и ещё запах вербены.
Хочется выкрикнуть имя или рассмеяться, но из груди вырывается только птичий клёкот. В раздражении я взмываю выше, закладываю петлю… и вижу, как от горизонта поднимается желтоватая стена, зыбкая, как туман или дым.
Становится страшно; страх обращает меня в камень.
Горчично-жёлтый дым наползает неторопливо, но неотвратимо. За ним я вижу тень смерти, слышу хрипы, стоны, крики; ношусь, как безумная, над рвами, пытаюсь предупредить, но меня никто не слышит и не замечает.
Отчаявшись, поднимаюсь выше — и, сложив крылья, падаю вниз.
За миг до столкновения Лайзо вдруг открывает глаза — и всё меняется.
— Виржиния?
Алманских полей нет; птичьих крыльев тоже, и хорошо, но в горле по-прежнему саднит, а сердце колотится по-птичьи часто. Вокруг живёт и дышит прохладой ночь, по-особенному прозрачная и глубокая, точно омут, какая бывает лишь в начале осени. Пахнет сухой травой, уставшей землёй, дымом из труб и немного — прелыми листьями. Лайзо одет в дурацкий наряд вроде тех, что я видела в таборе гипси; он отпустил бородку и усы, а волосы стянул на затылке кожаным шнурком.
Худым или измученным он, впрочем, не выглядит.
— Я… я видела сон, — говорю я и наконец с неимоверным облегчением сознаю, что и рвы, и истощённая земля, и отравленный дым лишь видение, нечто, чему ещё предстоит случиться. Или не случиться; как знать. — Ты там сидел в какой-то яме, и по полям катилась жёлтая смерть, как туман, стелилась по земле, и люди кричали.
Чем больше я говорю, тем меньше смысла нахожу в собственных речах. Но Лайзо смотрит серьёзно — такой чужой, почти неузнаваемый с этой клокастой бородой.
— Значит, буду держаться подальше от земли, — говорит он без тени усмешки. — Не зря ведь Элейн и Клод вручили мне крылья.
Я смотрю на него так внимательно, что исчезает всё вокруг.
Да, всё, кроме него.
— Ты шутишь, — понимаю вдруг. — И не шутишь в то же время.
— Глупо колдуну пренебрегать вещими снами, — усмехается он. И — с нежностью касается моего лица; меня кидает в жар, я обхватываю себя руками и понимаю, что стою перед ним босая и почти нагая, в одной лишь тонкой ночной сорочке из белого батиста, но уйти сейчас и оставить его выше моих сил. — А ты, кажется, очень спешила ко мне… Я рад тебя видеть, особенно здесь, но прошу, будь осторожней, — взгляд его темнеет. Лайзо снова проводит мне пальцами вдоль скулы, по виску, по волосам — и снимает с них не то белую нитку, не то паутинку. — Кто-то следил за тобой. И если б ты по случайности не оказалась гораздо быстрее его, то дело бы кончилось плохо.
С запозданием сознаю, что он говорит о Валхе.
Плохо.
Так спешила, что едва не попала в ловушку… и ведь не в первый раз.
— Иногда мне хочется столкнуться с ним лоб в лоб, сразиться честно, — вырывается у меня. Почти сразу я жалею о словах, понимая, что веду себя слишком самонадеянно, но, Небеса, как надоели подлые ловушки! — Он всегда действовал окольными путями, бил исподтишка. И в меня… и в леди Милдред. Был рядом, изводил уколами, истощал, а когда силы жертвы ослабевали, то завладевал ею.
Лайзо улыбается мягко, словно извиняясь, но с его бородой это выглядит по-разбойничьи:
— Так поступают все колдуны. Колдовство слабеет при свете дня, когда разум ясный, а воля тверда; оно прокладывает путь через сомнения и соблазны, во тьме. Впрочем, есть и сильное колдовство, но и платить за него приходится много. Я-то сам дюжину раз подумаю, прежде чем решиться, а уж Валх… Не думаю, что тому, кто застыл между жизнью и смертью, вообще есть чем платить. Всё, что мог, он уже отдал — просто чтобы не умереть.
Словно воочию, вижу снова горчично-жёлтый дым, ползучую смерть, гадкую и неотвратимую, и пугаюсь.
«И ты тоже не умирай, пожалуйста», — проносится мысль.
Во рту становится сухо.
— Ты… ты сам говорил, что меня ему так просто не достать. А я буду осторожнее.
— Пока судьба на твоей стороне, — отвечает Лайзо уклончиво, и неясно, то ли он предостерегает меня, то ли утешает. — Сейчас, спустя время, я задумываюсь о том, не Валх ли внушил Фрэнсис Марсден желание поквитаться с Эллисом любой ценой. Конечно, она и без того давно была ближе к демону, чем к смертному человеку, но всё же десять лет жить в покорности и скорби, а затем взбелениться… А Валху было бы это только на руку. Если б ты потеряла разом и двоих, и близкого друга Эллиса, и Мэдди, что тебе как сестра…
С обескураживающей ясностью я сознаю, что он прав, а Валх и впрямь мог вмешаться. А это значит, что он начал всерьёз бить по тем, кто мне дорог, и отныне никто не в безопасности, и надо поспешить, надо найти способ избавиться от него…
Вот только способа пока нет.
Я чувствую горечь на губах — от страха.
— Умолкни! Довольно об этом, правда, не желаю слышать. Ни к чему меня пугать, если я и так осторожна… И ради всех святых, побрейся! — в моём голосе сквозит раздражение, и становится стыдно. Я понимаю, что уже наговорила лишнего — лишь оттого, что несколькими минутами раньше сильно испугалась за него, и добавляю, исправляясь: — Как ты здесь? Это ведь не Алмания.
Взгляд у него темнеет.
— Нет, но почти. Я… мы на северо-востоке Марсовии, у самой границы, которую пересечём завтра, самое большое, дня через два, когда откроется путь. Границу сторожат и с той стороны, и с этой, и тот, кто сунется, рискует получить пулю… Но с чем человеку не сдюжить, с тем справится колдун, — он коротко и зло смеётся, так непохоже на себя. — Когда я обещал твоему маркизу послужить Короне, то не об этом думал.
Ему ведь тоже страшно. Я понимаю не сразу, но когда вижу, то всё становится на свои места. Он боится — а кто бы не боялся смерти? И ведь под его началом есть ещё люди, за которых он отвечает… О которых заботится не только ради собственной выгоды.
— Ты справишься, — говорю я уверенно, поднимая на него взгляд. — Кому как не тебе ходить по тайным тропам? Крысолов…
— Крысолов — всего лишь маска, — прерывает меня он. — А здесь всё по-настоящему.
Я делаю маленький — по правде сказать, совсем крошечный — шаг ему навстречу.
— А настоящий ты ещё сильнее.
И — встаю на мыски, чтобы поцеловать его.
…у него обветренные, потрескавшиеся губы; на языке — вкус терпкого травяного отвара, который заменяет чай; руки горячие, шероховатые — каждое ласкающее движение, каждое прикосновение ладоней к спине ощущается остро и ярко.
То, как я себя веду, для леди недопустимо… но единственно возможно для наследницы Алвен, сновидицы из рода, что древнее окрестных холмов.
— Удачи, — шепчу я в приоткрытые губы.
И просыпаюсь.
…Было утро; судя по шуму и суете в особняке, уже позднее, хотя из-за пасмурной погоды казалось, что ещё не рассвело. Пахло сырым бромлинским туманом, выстывшими стенами — и вербеной.
Губы у меня горели, словно поцелуй случился наяву. Но я не стыдилась; всё ощущалось правильным. Пальцы мои сжимали ловец снов, который вчера совершенно точно лежал в ящике стола, надёжно запертый на ключ.
— Леди Виржиния? — робко заглянула в спальню Юджи. — Вы велели вас разбудить, если… Ох, вы ведь уже не спите!
«К сожалению», — подумала я.
Но сказать так вслух, конечно, не могла.
— Осенью просыпаться сложнее… Что там с газетами? Можно ли мне принести одну к завтраку, как и дяде Клэру? Хочу почитать, что пишут об Алмании.
Когда я листала шелестящие страницы, то ощущала себя, пожалуй, немного ближе к Лайзо.
Иллюзия, да; но её хотелось продлить.
Завтрак в итоге изрядно затянулся. Потом пришлось ещё покорпеть над делами: было несколько писем, требующих срочного ответа.
Часть из них касалась текстильной фабрики.
Ещё летом, до отъезда из Бромли, меня пригласили на аудиенцию в королевскую резиденцию. Встретиться пришлось не с Его величеством, разумеется, но с особой весьма высокопоставленной. Меня попросили — о, не приказали, конечно, ибо леди, женщине, не приказы не отдают, пусть и леди из рода, который всегда верно служил Короне — поставить некоторое количество сукна для нужд армии… И, хоть это и была просьба, высказанная в личной беседе, отказать я не могла. А благоразумие подсказывало, что скоро таких «бесед» станет больше — значит, и расходов. Следовало временно перераспределить доходы, а ещё устроить на фабриках нечто вроде врачебного кабинета, позаботиться о запасе необходимых лекарств, чтоб их хватило хотя бы до весны… И о запасе провизии, пожалуй, тоже. С любой смутой, какой бы ни была причина, неизменно приходят болезни и голод, а даже если и отбросить человеколюбие и иные мотивы, угодные Небесам, то останется простая корысть — рабочие не смогут усердно трудиться, если заболеют или им будет не хватать самой простой еды.
Закончив с перепиской и, сказать по правде, возложив самую трудную часть на незаменимого мистера Спенсера и его помощников, я наконец отправилась в кофейню.
День выдался пасмурный и тихий. Облака спустились так низко, что почти что лежали теперь на крышах и смешивались с густым туманом на улице. При виде белого зыбкого марева, в котором люди точно бы растворялись, как призраки, я снова вспомнила свой сон — и отравленный дым. Мне было неизвестно, ни что он собою представляет, ни какую угрозу несёт, ни даже кто и как его создал… создаст? Но я знала наверняка, что этот дым принесёт много горя.
«Может, сообщить кому-то, кто имеет отношение к армии? Полковник Арч как раз недавно упоминал о своих связях…» — промелькнула мысль.
Но тут же я её отбросила: в лучшем случае на меня бы не обратили внимания, а в худшем — посчитали сумасшедшей. Но теперь знал хотя бы Лайзо; возможно, он сумеет что-то сделать.
Лайзо…
Против собственной воли я бросила взгляд на водителя. Седой мужчина, грузный, невзрачный, немой — и, похоже, имеющий прямое отношение к Особой службе. Когда Лайзо исчез, некоторое время я обходилась без автомобиля, просто не могла себе представить другого человека за рулём. Но затем сделала над собой усилие и обратилась за помощью к маркизу. Письмом — лично встретиться не могла, просто не хватало сил после разрыва помолвки… Человек, который пришёл по рекомендации, был не столько водителем, сколько охранником и соглядатаем. Безупречное решение, чтобы чувствовать себя чуть спокойнее в смутные времена, да, но поставить подпись под договором оказалось нелегко. Ведь мне хотелось сохранить место для Лайзо, а иное казалось предательством.