— Полагаете, им можно надеяться на успех?
— Отчего нет! Ведь это они выпустили кинокартину «Побег грабителя»… — Паола разомкнула сложенные на коленях руки, а потом снова сцепила в замок; единственный жест, который выдавал её волнение. — И я вышила для Рэйвена платок.
— Чудесно!
— И собираюсь его подарить.
— Очаровательная идея! Уверена, что подобное никому ещё не приходило в голову.
— Вы шутите надо мной.
— Разве я похожа на человека, который станет так шутить? — ответила я, хотя и впрямь чуть не рассмеялась. Паола выглядела непривычно взволнованной — впервые с тех пор как её шумное семейство отбыло обратно в Романию. — И маркиз тоже не станет шутить с вашими чувствами, а потому вы можете говорить с ним открыто.
Паола отвела взгляд и уставилась за окном; вдали, над крышами, мелькнул купол собора святой Люсии — мы уже подъезжали к месту.
— Я не надеюсь на то, что он полюбит меня, — едва слышно произнесла она. — Место в его сердце занято… занято другим человеком, пусть его сейчас и нет в живых. Он рассказывал мне, и…
Повисла пауза.
— Что ж, тогда он был с вами более откровенен, чем со мной, — заметила я вскользь. Реплика прозвучала так, словно меня это задело, хотя на самом деле не было ни ревности, ни сожаления… только печаль, потому что и моё сердце принадлежало тому, кто мог уже и не вернуться. — Хороший знак, полагаю. А что до любви, то она бывает разной. И яркой, похожей на вспышку, и тихой, спокойной. Вы тоже не похожи на человека, одержимого страстью… и ваше сердце тоже было разбито, пусть и иначе, разве не так? Пообещайте мне, что подарите этот платок, — закончила я невпопад.
Паола не ответила — но еле заметно кивнула.
Около храма было на удивление пустынно. Может, этому способствовала погода — приятная, но слишком тихая, точно убаюкивающая. Даже попрошайки подевались куда-то. Одно семейство — степенная пара, полдюжины детей, несколько тётушек, хромой старик в мундире — спускалось по ступеням; другое, почти в таком же составе, наоборот заходило. Молодой послушник, отложив в сторону метлу, читал собравшимся у боковой лестницы детишкам-беспризорникам книгу. Я удивилась было благочестию, с которым внимали ему мальчишки, но, проходя мимо, увидела, что в руках у него не Писание, а «Большая иллюстрированная книга рецептов миссис Мюм».
— С чем-чем можно запечь кролика? — зачарованно спросил один оборванец, аккурат когда я проходила мимо.
— С ананасом! — гордо, с отчётливо голодным взглядом ответил послушник. — Слушайте дальше, отроки…
«Может, отправить в приют святого Кира Эйвонского ананасов и апельсинов? — задумалась я не на шутку, невольно ускоряя шаг, так что Паола за мной едва поспевала. — Надо будет узнать, что поставляют нынче из Колони».
Под сводами храма царил полумрак, прохладный и ароматный; было по-особенному тихо — тот вид тишины, который близок чем-то к пустоте и заставляет ощутить печаль. Свечи горели, но совсем немного. Иногда потрескивали фитили. Слабо пахло воском и остывшим камнем стен, чуть сильнее — хризантемами, которых была целая гора, разных, и мелких, и крупных, и свежих, и уже увядающих… В основном лиловых, цвета заката, багровых и бледно-жёлтых.
Паола с моего согласия пошла осмотреться по сторонам. Особенно, кажется, её заинтересовали витражи; она даже пожалела, что не захватила с собой альбом и карандаш — и попросила разрешения привести сюда потом мальчиков, чтобы показать им что-то. На секунду я почувствовала себя даже уязвлённой, потому что не поняла, о чём речь. Стыдно, конечно, если кругозор у Лиама станет шире, чем у меня…
«Ничего не стыдно, — оборвала я сама себя. — Сначала надо избавиться от Валха, а потом уже думать об образовании… И, пожалуй, в следующий раз внимательнее слушать, когда Глэдис будет рассуждать об искусстве».
Впрочем, и до рассуждений Абигейл о финансах и управлении мне в своё время требовалось дорасти.
Пока Паола неспешно прогуливалась от витража к витражу, я застыла в нерешительности, сжимая в пальцах подсолнух, изрядно осунувшийся с утра. Да, граф Ллойд оставил мне знак, но что делать теперь? Обыскивать храм? Как вообще нечто настолько нечестивое, как тело злого колдуна, не мёртвого и не живого, может находиться здесь?
Ллойд сказал — «следы»… Может, сюда приходит кто-то, имеющий отношение к Валху? Абени точно заглядывает на кладбище, ведь там похоронена леди Милдред. А где-то в склепах под храмом покоится сам Вильгельм Лэндер…
К слову, а с чего я решила, что тело Валха — где-то в храме? Ведь совсем рядом — старинное кладбище, где каких только склепов нет, а уж заброшенных могил… Эллис сказал недавно: «Подобное прячут среди подобного». Что может быть логичнее, чем укрыть тело среди других тел?
Но тогда я не найду его никогда.
Кладбище огромно.
— Какой красивый цветочек, — раздался вдруг заинтересованный голосок, скрипучий, старушечий. — И откуда он взялся в середине осени?
— Мне его подарили, — откликнулась я, бездумно оборачиваясь к говорившему, вернее, к говорившей. — А расспрашивать дарителя о подарках невежливо… О, это вы!
Как ни странно, я узнала её.
Это была сухонькая монахиня, уже весьма немолодая, в великоватом одеянии, точно с чужого плеча. Пышная седая коса спускалась на плечо, переплетённая с зелёной лентой; ясный, светлый взгляд лучился добродушием — и любопытством, чуть наивным, свойственным либо совсем маленьким ещё детям, либо глубоким старикам.
Именно ей Клэр в прошлый раз и вручил свой подсолнух, вместо того чтоб возложить к алтарю.
Сейчас мне показалось это хорошим знаком.
— Я, — согласилась монахиня, пригладив растрепавшуюся косу. — А тот, молоденький, сегодня не с вами?
Когда я поняла, что «молоденьким» она назвала Клэра, то невольно рассмеялась, представив, как бы тот воспринял подобный комплимент. Монахиня заинтересованно выгнула брови; пришлось объяснить, что меня так развеселило, но она просто махнула рукой:
— Конечно, молоденький, если он от всей жизни только треть и прожил ещё, может, чуть-чуть побольше… Так значит, подсолнушек-то не от него?
— Нет, это… — «моё», хотела сказать я, а потом раздумала и протянула цветок ей. — Это просто так. Возьмите, пожалуйста. Мне кажется, он пойдёт к вашим волосам.
— Давненько мне такого не говорили, — хихикнула монахиня, но всё-таки украсила косу чахлым подсолнухом. Он тут же словно воспрянул духом: поникшие лепестки развернулись, засияли, и даже, кажется, разлился в воздухе медовый, щекочущий, чуть терпкий подсолнуховый аромат. — Приятно вспомнить юность… А ты что стоишь тут такая потерянная? Будто ищешь кого-то.
— Мёртвого колдуна, — по привычке честно ответила я и лишь потом запоздало сообразила, что монахине, да ещё прямо в храме такого лучше не говорить. — Ох… Простите, это было неуместно!
Она лишь улыбнулась:
— Отчего же. Мы ведь тут не ханжи! Рассказами о мертвецах даже в храме попугать друг друга любят. Особенно послушники и певчие, ну так и понятно, молодые ещё… Но если хорошенько попросить, и я могу страшную небылицу рассказать, — вдруг подмигнула она. — Хочешь?
— Хочу, — кивнула я растерянно… и вздрогнула, когда монахиня цепкими пальцами ухватила меня за рукав и заставила к ней наклониться.
— Слушай внимательно, — зашептала она. — На этом самом месте, где храм стоит, ещё язычники своих жрецов-колдунов хоронили. Давно-давно это было… И не просто хоронили, а в каменных гробах опускали в глубокие-глубокие пещеры. Говорят, в самой-самой глубине, в тёмной-тёмной темноте спала их главная жрица, ни жива, ни мертва. А потом увидела во сне красавца-рыцаря и полюбила всем сердцем, и приняла его веру, и стала его женой. Язычники отсюда ушли, но пещеры-то остались… Шли годы. Окреп и разросся город, который назвали Бромли. Место — по старой памяти — считалось хорошим, и потому тут возвели храм… Ну как храм — сперва-то деревянную часовенку, которая горела раз пять, — с некоторой досадой вздохнула монахиня. — В склепе под храмом король повелел ставить саркофаги для особенно преданных вассалов и в целом для людей важных и нужных, видать, у святого Игнатия в соборе места уже не хватало. Ну, и пришлось нам тут потесниться… Кого-то здесь сразу хоронили, а чьи-то останки уже потом перевезли. Бывало, что и совсем древние захоронения тревожили, чтобы переместить покойника к нам. Когда места в склепе стало не хватать, то вспомнили о пещерах под храмом, тех, где раньше покоились языческие жрецы, — понизила голос монахиня ещё сильней. — Говорят, гробов там бесчисленное множество. Но однажды… лет тридцать, пожалуй, тому назад появился там ещё один гроб, большой и тяжёлый, из чёрного дуба. И лежит, сказывают, в том гробу колдун; если подойдёшь к нему слишком близко — он ка-а-ак вскочит тебе на плечи и ну подхлёстывать, словно лошадь, а ты его катай, катай, ух!
Она дунула мне в ухо и меленько, по-старушечьи рассмеялась, но я даже не вздрогнула, точно оцепенела от ужаса — и от осознания.
«Валх. Это точно он!»
— Какая… какая страшная история, мороз по коже, — с трудом произнесла я, выпрямляясь. — А вы видели тот гроб?
Монахиня погрустнела:
— Мне из храма ходу нет — разве что на ступенях посидеть в солнечный денёк. Но ты уж поверь, милая, если я того колдуна вблизи увижу — я ему спуску не дам… Куда торопишься? Или нашла, что искала?
— Может быть, — откликнулась я, оглядывая храм. Паола как раз завершила свой круг почёта и направлялась ко мне. — Но, так или иначе, мне пора домой.
— Поезжай, — милостиво разрешила монахиня. — А я поднимусь, пожалуй, на самый верх, в колокольню, и оттуда за вами присмотрю. Что-то тревожно мне… Будь поосторожней, милая, недобрых людей-то много.
— О, сердечно благодарю за заботу, — машинально откликнулась я, и она снова захихикала.
Уже позже, когда мы садились в автомобиль, мне пришла в голову странная мысль: первая половина байки, которую рассказала монахиня, уж слишком напоминала историю Алвен и Вильгельма Лэндера.