— Я не помню. А ты… Ты помнишь моё имя?
Дядя Денис попытался рассмеяться, напугав Роже мерзким хрипом.
— Пока мы выбирались из города, твоя мать их столько перебрала, что в какой-то момент сама запуталась…
Мать… Мать… Мать… Кровь закипала в моих жилах каждый раз, когда я слышал из чужих уст, как эту женщину называют моей матерью. И сколько бы я не говорил людям, что она мне не мать, никто не верил моим словам. Никто…
— Она мне не мать!
— Да, ты прав! — мухи будто обрушились на меня, слетели со стен и упали с потолка прямо на мои плечи, забились в трещины и принялись покусывать мой доспех. — Она не твоя мать. Тебе стало легче? Признайся мне, честно, тебе стало легче?
Смутно, но я припоминаю один момент из прошлой жизни, когда мне по-настоящему стало «легче». Тогда я перешёл все границы дозволенного. Никогда не думал, что душевная боль может быть такой невыносимой. Колотящееся в груди сердце с каждым ударом вынуждало разум рисовать перед глазами ужасные картинки прошло, от которых я не мог нигде скрыться. Не мог забиться в угол кровати, и хотя бы на миг забыть обо всё. Ни единой секунды спокойствия. Каждый вздох — словно обжигающий дым наполнял лёгкие и тут же выворачивал их наизнанку. Каждый день подводил меня к черте, которую неизбежно придётся переступить. Таков путь. Нет дороги назад. А потом полегчало, но, к моему сожалению, ненадолго.
— Да! — выпалил я. — Мне полегчало, но ненадолго! И до сих пор внутри меня бушует гнев, который сводит меня с ума. Каждый день! И я никак не могу угомонить…
— А мне полегчало. И всё благодаря тебе. Подозреваю, ты уничтожил ту часть разума, в которой я упрятал что-то невероятно страшное. Самые худшие мои деяния. Демон, пожирающий меня изнутри. Теперь я могу спокойно сидеть в кресле и наслаждаться закатом, или рассветом…
— Я могу напомнить тебе о твоих деяниях. Хочешь, мы вместе вспомнить всех твоих «демонов», которых ты упрятал в мешок, который мне пришлось выбросить?
— Твой гнев деструктивен, — произнёс дядя Денис. — Своей глупость ты навредишь не только себе, но и своим друзьям. Друзья! У тебя есть друзья! Фантастика. Зная тебя, я бы никогда бы не подумал, что ты способен на такое. Бедующий правитель, воительница, толстая сирота, сбежавший раб, друг из прошлой жизни. Кстати, где он?
— Погиб…
— Или ты убил его?
— Я был вынужден его убить.
— Да-да. Мы все убивает лишь по нужде.
— Тогда, в прошлой жизни Марию ты тоже убил по нужде?
Маслянистые мухи слетелись мне на лицо. Я испытал сотню болезненных укусов, прежде чем ладонью смахнул копошащихся на коже паразитов, большую часть из которых раздавил. Мне не хотелось, чтобы Гнус чувствовал хоть крупицу власти надо мной. Мне хотелось, чтобы он страдал. Сидит передо мной в кресле, и считает, что отмылся от всех грехов. Не быть этому!
— Не надо… — прожужжал он. — Твои воспоминания нас ни к чему хорошему…
— Ты сварил её по нужде? — перебил я Гнуса. — Только потому что тебе хотелось угомонить боль?
— Она была избалованной девкой! Наглой и заносчивой!
— Мария просто хотела любить! — рявкнул я на разлагающийся труп.
— Она была ебанутой стервой! Не питай иллюзий на её счёт, она не была избалованной. Она просто была ебанутой! Каждый день она просыпалась в концлагере, кропотливо возведённым руками её родителей. Да, там была мягкая постель, вкусная еда, горячая вода, и множество запретов, от которых ей хотелось лезть на стену. Каждая её татуировка — протест против своих надзирателей. Но они упорно этого не замечали, и она была вынуждена сделать еще… а потом еще… и еще! Её кожа — список желаний! Список дерьмовых желаний, которыми она безвозвратно испортила не только свою кожу, но и разум. Микки-Маусы, гитары, надписи, открытые окна, запертые двери с огромным глазком, исписанные тетради, колючая проволока вокруг сердца, закрытый глаз, увядшая роза, сломанная рука, пустой шкаф — все эти татуировки крик её души. Каждый раз, когда я видел эту несчастную девку у дверей твоего подъезда, внутри меня что-то сворачивалось, вызывая нестерпимую боль. Твоя мать… Она заставила меня держаться себя в руках… Но я не смог… Прошу, прекрати! Прекрати мучить меня!
Почерневшие руки схватились за подлокотники из переплетения кровеносных сосудов, и неожиданно тело Гнуса оторвалось от кресла. Мухи валились с его кожи на пол, захрустели суставы. Он почти встал, но так и остался в полусогнутом состоянии палиться на меня пустыми глазницами.
Гнус слишком быстро выходил на эмоции, воспоминания о терзающей душу боли были свежи, и никто в здравом уме не хотел бы повторить такой страшный опыт. Жалко мужика, столько пережил, и, справедливости ради, лично он не выбирал столь сложный путь. Общество. Окружение навязало ему стандарты, в которые он так и не сумел влезть. Я могу попытаться сыграть на этом, ведь козыря для того и нужны.
— Где остальные дети?
Дряхлое тело обрушилось обратно в кресло. Падение было столь стремительным, что лопнувшие рёбра выступили буграми на почерневшей коже. Челюсть снова повисла на паре уцелевших лицевых мышцы. Роже бросилась к нему, её руки уже были готовы к колдовству, но Гнус взмахом руки запретил ей помогать.
— Не надо! — прожужжал он на всю комнату. — В этом нет никакого смысла. Ты показал мне, что боль может вернуться в любой момент, овладеть тобой, и ты снова будешь жить как марионетка, только с тем отличием, что тебе самому надо будет дёргать свои тонкие ниточки, только чтобы поднят ручку или ножку, ради того, чтобы пойти против себя. Я больше не хочу воевать сам с собой. Милосердия — всё, чего я прошу.
— Милосердия? Ты не заслуживаешь его!
— Ты слишком жесток. Ты хуже своей матери!
— Она мне не мать…
— В тот день, когда умерла Мария, я попросил милосердия у твоей матери, и знаешь, что она сделала? Она освободила меня! В заброшенной квартире готовящегося под снос дома она придушила меня, угомонив боль навсегда. Как же я ошибался… Дети… А ты знаешь, кто спас их? Кто помог им бежать?
— Господин Родер, вроде так его звали, — я положил ладонь на висящую на поясе булаву.
Трущиеся друг о друга миллионы полупрозрачных крыльев издавали звук, похожий на хруст битого стекла. Он был таким сильным и невыносимым, будто стекло у меня на зубах, а пыль попала в глаза. Даже в ушах постоянно что-то терлось, стоял невыносимый лязг, который после моих слов стал оглушительным.
— Нет! — прожужжали мухи, где-то над головой. — Господин Родер к этому не имеет никакого отношения. Местный мужик, из которого высосали все силы и должны были отправить в порт для мелкой работы. Кстати, а что с ним случилось…
Гнус не пытался узнать правду из моих уст. Его вопрос был адресован лично самому себе. Видимо, он действительно потерял большую часть личности, а вместе с ней и воспоминаний. Однако в его действиях можно было что-то нащупать и уловить. Что-то разумное и дальновидное. Прибывая в полном здравии, он решился на странный план, в котором я принимал непосредственное участие. Мне даже показалось, что в его задумке мне выделили главную роль. Видимо, жизнь в новом мире не приносила ему никакого удовольствия, и просто уйти он или боялся, или не имеет никакой возможности. Испытав один раз облегчение, он уже не мог больше выносить терзающую его разум боль.
Мухи шевельнулись в моём ухе, мягко коснувшись своими мохнатыми пузиками моей кожи.
— Роже, — сказал Гнус. — Девочка моя, ты же еще помнишь дорогу к детям?
Пребывая в полной растерянности, я перевёл взгляд на Роже. Девочка послушно кивнула, вглядываясь в пустые глазницы гнилой головы.
— Помню, — прошептала она, теребя ладонями свою робу. — В конце улицы Победы.
— В конце достроенной части улицы Победы, — уточнил Гнус, а затем его голова уставилась на меня, — а ты помнишь, что в конце этой улицы?
— Нет, — ответил я, но привкус лжи вызвал горечь во рту; нет никаких сомнений, что я знаю эту улицу, но как бы я не напрягался, воспоминания упорно не желали вылезать наружу.
— В конце улицы Победы всё и началось…
— Что началось⁈ — я жаждал ответов.
— Твоя боль зародилась там.
Я не понимаю, о чём он говорит. Быть может уже бредит?
— Я не понимаю! — обрушился я на Гнуса. — Объясни!
— Умерь свой гнев, иначе он уведёт тебя с намеченной дороги. Всему своё время, наберись терпения. Всё, что тебе нужно, — правильно расставить приоритеты, и только тогда ты сможешь совладать со своей болью, и даже подчинить себе.
— Сейчас моя боль — это Судья Анеле! Где мне её искать⁈
— Доберись до начала своего нелёгкого пути. Встань напротив места, где твоя судьба оступилась, а когда встала, все ориентиры были утеряны.
— Гнус, если ты знаешь, где её отыскать — ты обязан меня провести! Ты обязан мне показать!
— Я никому ничего не обязан! — ползающие по стенам и потолку насекомые обезумели, в едином порыве сорвались с места, и казалось, что комната стремительно уменьшается в объеме. Стены и потолок словно полетели на нас с одним желанием — расплющить, превратить в пахучую массу из костей и плоти, чем-то напоминающую ту, что налипла мне на подошву сабатонов.
Я прижал к себе Роже и накрыл её голову ладонью правой руки, когда левой — отгонял бросившихся на нас мух. Мне не хотелось отпускать Гнуса, не хотелось его оставлять сидящем на полном расслабоне в своём уютном кресле. Он не заслуживал удобной жизни. Он обязан отработать свой кровавый долг!
— Ты поможешь мне найти её! — взревел я на Гнуса.
— Нет! Ты сам найдёшь свою мать! Это твой путь, и никак не мой. Я свой прошёл, больше не хочу.
На мгновение я целиком окостенел. Прожужжавшее слово «мать» разлилось по моим костям липкой массой, превратив меня в неподвижную фигуру. Я даже не замечал, как мухи целиком облепили моё лицо, залезли в ноздри, в уши, сумели протиснуться в узкую щель между приоткрывшимся губами и уже ползали по языку. Меня жалили всюду. Боль разлилась по всему телу, каждый участок тела подвергался нешуточному насилию со стороны тончайших хоботков, проникнувших в мой доспех. Мать…