Пухлая тётя выдаёт мне горсть таблеток, а затем пристально наблюдает, как я закидываю их в глотку и проглатываю все до единой. Из бумажного стаканчика я делаю глоток, вполне хватившего, чтобы все пилюли моей новой здоровой жизни попали в желудок. Первое время я давился, кашлял, часть таблеток вылета изо рта и падала на грязный линолеум. Влажные от слюны пилюли становились магнитом для грязи. Меня заставляли поднимать с пола таблетки, на которые налипали волосы, крошки, чужая слюна пациентов, поперхнувшихся до меня.
Каждый день я обязан проглотить все таблетки. Неотъемлемое условие содержания меня в чистоте и сытости в подобном учреждении.
В тот день я достиг своего совершеннолетия. Она решила забрать меня по одной простой причине — выживать в стае проще.
Когда санитарка вкатила меня в кабинет доктора, я услышал знакомый голос. Мягкие волосы, пахнущие свежесрубленной розой, рассыпались по моим плечам и упали на лицо. Обдолбанный утренним приёмом таблеток, я бессмысленно пялился в стену, но до боли знакомый запах вынудил поднять глаза.
Она смотрела на меня сверху со зловещей улыбкой. Наши кончики носов практически касались, и я мог видеть в её глазах своё отражение. Моё лицо напоминало выстеленную скатерть на кухонный стол — такое ровное и безразличное. Но придут гости, и после ужина скатерть уже не отстирать. Ей место на помойке. Но она решила забрать меня.
— Елена, — сказал тогда доктор. — Вы уверены, что хотите забрать сына домой?
— А есть какая-то опасность для моей жизни? Вы должны были его вылечить!
— Его состояние не поддаётся лечению. Но вы можете контролировать его психику, убрав из жизни все стрессовые факторы, — доктор сделал тяжёлый вдох и положил карандаш на стол, рядом с кипой бумаг. — Нам не удалось выявить причину резких вспышек агрессии, после которых, по-вашему, утверждению он становиться сам не свой, но нет никаких сомнений в наличии сложного психического заболевания. С ваших слов у него было спокойное детство в любящей семье, а когда его отец ушёл, и на место привычного мужчины, дарившего любовь и ласку, пришёл другой — ребёнок стал сам не свой. Я не судья, и не клинический психолог, но случившееся явно нанесло неизгладимый отпечаток на его психике. Он убил человека. И с этим вам жить. Пубертатный период пройден, и мой опыт позволяет мне утверждать, что именно буйный коктейль из гормонов неудачно наложился на нестабильное психическое состояние, полученное детской травмой. Так сложилось, здесь нет вины Артёма. Его состояние нормализуется, но, если только будет протекать в полном спокойствии. Вы понимаете, что я имею ввиду? Дурные компания, алкоголь, драки, бесчисленное количество половых партнёров — вам нужно максимально огородить своего сына от этого. Мы не знаем при каких обстоятельствах может раскрыться его психика в совсем ином цвете. Ваша внимательность — главный инструмент в выздоровлении вашего сына. Ваша забота — залог душевного спокойствия. Вы должны окутать его любовью, понимаете, что я имею ввиду?
Только потом я понял, что женщина, называющая себя моей матерью ничего из вышеперечисленного не поняла, или восприняла иначе. А быть может она и вовсе не слышала врача, а уже давным-давно для себя всё решила. Хоть я и ума не приложу, как можно было решиться зайти в ванную к человеку, которого ты вырастила с юных лет и скинуть перед ним халат.
В тот день мы вернулись домой, и первым моим желанием было принять душ. Мне не терпелось смыть с кожи образовавшийся за несколько лет налёт крахмала и глубоко забившиеся в поры куски хозяйственного мыла. От меня разило стариком. Зубы стали походить на гниющие пни в сыром лесу, а речь можно было разобрать только с третьего раза. И вроде бы я должен отпугивать от себя людей, отвращать, но моя мать была другой.
Она зашла ко мне в ванную, когда я стоял голый под душем. Я даже не сразу её ощутил, лишь когда женская ладонь скользнула по моей грязной коже.
— Не бойся меня, Тёмчик, — сказала она, плывя глазами по моему телу.
Пока я был в лечебнице, моё созревание остановилось. Когда все взрослели, я будто бы был в заморозке, и то, что меня трогала взрослая женщина оставалась для меня той самой редкой лаской, которой меня одаривали в детстве. Ничего серьёзного, лишь прикосновение тёплыми пальцами, а потом мягкое поглаживание, успокаивающие мятежную душу. Так мать касается своего ребёнка. Так человек гладит любимую кошку. Так убийца успокаивает жертву перед смертью. В тот момент именно так я это и воспринял. И никак иначе.
— Дай я тебя помою, — сказала она, снимая с крючка мочалку.
Мне хотелось постоять под горячим душем, не более. Мне хотелось сделать то, чего я был лишён последние несколько лет. И только! Но я неумел противиться. Я не мог ей сказать: нет!
Намылив мочалку, она начала натирать мне спину. Затем ноги, потом руки, а когда моя грудь была чиста, она опустила руки.
— Здесь мочалка мне не понадобится, — сладко прошептала она.
Мне стало мерзко. Так делали нянечки в больнице. Они были грубы и жестоки, а их пальцы напоминали шершавый кусок дерева, прикоснувшись к которому на ладонях остаются глубокие занозы.
Она обхватила мой дрын и начал его намывать. Медленно, словно боясь причинить боль.
— Тебе не больно? — спросила она.
Мне было приятно, но воспоминания не давали мне полноценно расслабиться. Я согнулся и стиснул зубы в ожидании неминуемой боли. Я был тем животным, которое не могло привыкнуть к новым хозяевам, хоть те постоянно одаривали нового любимца лаской, гладили и кормили. Слишком свежи воспоминания, и я даже не знаю, от этого можно отвыкнуть…
Она чуть сдавила пальцы и дёрнула сильнее. Вместо боли я ощутил нечто приятное, необъяснимое. Дрын начал набухать, и я никак не мог этого остановить. Он будто зажил своей жизнью. Её ладонь заходила рывками, грубыми, и на каждый рывок моё тело содрогалось. И я никак не мог повлиять на это, только наблюдать за тем, как дрын с каждой секундой разбухает, а она облизывает губы, не отрывая от него взгляда.
Я не мог сказать «нет». Я не мог запретить ей делать это со мной. Я не мог её прогнать, а ведь мне так хотелось остаться наедине. Казалось, что вся моя воля и нервная система плотно сдавлена в её ладони. Сейчас я — послушная собачонка на привязи. Сейчас я — ничто, ведомое животными инстинктами.
— Сегодня ты стал совершеннолетним, — произнесла она, — и у меня будет для тебя подарок. Не бойся, тебе понравиться. Я обещаю. Ты только расслабься, а то сжался так, будто я замахнулась на тебя ремнём.
— Я хочу остаться один, — сказал я.
— Ты помнишь слова врача? Я должна окутать тебя заботой и лаской. И ничего страшного, если я подарю тебе чуть больше. Я подарю тебе своё тепло.
Улыбнувшись, она выпустила мой дрын, и развязала пояс на своём пушистом халате. Халат она скинула не сразу. Отодвинула края, показывая мне свою кожу, часть груди, овальный пупок и выбритый лобок. Я взглянул лишь на мгновение, затем сразу же отвернулся.
— Дай мне свою руку, — сказала она, и не дожидаясь моего ответа схватила за запястье и притянула к себе мою руку. Ладонь скользнули ей под халат, а затем я нащупал нечто мягкое и тёплое. Непроизвольно мои пальцы сжали её грудь, стиснули так сильно, что вставший сосок выдавило между ними.
— Мягкая, правда? Все мужчины, побывавшие со мной в постели, так говорят.
Я неуверенно кивнул, уставившись на затекающую в слив воду. Мне хотелось стать частью стремительно ручейка, прячущегося в гнилой трубе от реального мира. Забиться, хоть куда-нибудь. Сбежать прочь, и даже возвращение в лечебницу мне не покажется наказанием. Мне хочется вырвать руку, но её хватка крепка, прям как у собаки. Почувствовав моё желание вырваться, её пальцы сильнее стягиваются на моей коже.
Мне не выбраться, мне не убежать, мне не спрятаться.
— Чего ты боишься? — спросила она. — Стать мужчиной — не страшно. Наоборот. Приятно. Тебе понравится, доверься мне.
Я молчал, и моё молчание она приняла за согласие, а всё потому что я не мог сказать ей «нет».
Она надавила на мою руку и потянула вниз, скользя моими пальцами по своей мягкой коже. Кончики пальцев стали микро-сканерами; я прочувствовал сотни мурашек с крохотными волосками, незначительные выпуклости в области живота, несколько огромных шрамов и неглубокий пупок. А затем я ощутил нечто сухое и неприятное, будто сухой бутон розы зажал в ладони, но чем дольше мои пальцы скользили по бутону, тем больше он становился влажным.
Она застонала, а я не выдержал и посмотрел на неё. Глаза прикрыты, язык скользит по губам, она успела распустить волосы и скинуть на пол халат, пока всё это время моя ладонь была между её ног.
— Я больше не могу терпеть, — простонала она и залезла ко мне в ванную.
Тонкие струйки горячей воды, бьющие из насадки над нашими головами, омыли наши тела. Она приблизилась ко мне вплотную, прижалась так сильно, что я ощутил на своей руке одну из её грудей. Набухший сосок скользнул по коже и уткнулся мне в плечо. Она хотела, чтобы я взял его в рот, помассировал губами, прикусил. И я взял. Я не мог сказать ей «нет».
— Не бойся, — сказала она, кладя руку мне на волосы, а затем надавила с такой силой, что моё лицо полностью вжалось в её груди. — Нравится? Всем мужчинам это нравится, не борись со своей натурой…
Мне хотелось побыть одному, я не хотел держать во рту чужую плоть, и я не собирался быть одни из тех мужиков, которым всё нравится. Я хотел, чтобы от меня просто отстали!
— Открой глаза! — рявкнула она. — Немедленно!
Я отпрянул от её груди, а когда открыл глаза, увидел, как она задирает левую ногу и ставит на край ванны, открывая свою промежность. Я даже не успел моргнуть, как мой дрын снова отказался в её ладони и уже через секунду погрузился во влажную промежность бритого лобка.
Она стала мне противна. Женщина, называющая себя моей матерью, была мне противна. Её губы, её щёки, её закрытые глаза — это всё во мне вызывало неприязнь и отторжение. Это было настолько неестественным, что мой дрын начал сдувать, чем вызвал недоумение на её лице.