Дан
Этой ночью Дан долго не мог уснуть. Ворочался на тюфяке, вспоминая то сожженную ведьму, то ее ребенка. Когда наконец задремал, увидел перед собой лицо Кильхен. Живой Кильхен. Девушка нежно улыбалась, манила к себе. Потом ее улыбка вдруг изменилась: верхняя губа задралась, обнажая острые клыки, из горла вырвалось рычание…
Под утро суровый голос брата Готфрида выдернул его из неприятного сна:
– Клинок! В пыточную! Брат Яков ждет, живее!
В пыточной, несмотря на ранний час, уже собрались Шпренгер, подтянутый и бодрый, позевывающий Инститорис, недовольный герр Фиклер. В углу трясся под охраной стражников какой-то бродяга.
– Я хотел, чтобы ты увидел это, Клинок, – сказал Шпренгер. – Ее убили в Равенсбурге, у мастерской шорников, сегодня ночью.
Девушка лежала на лавке – маленькая, хрупкая, длинные серебристые волосы спускаются до пола. Под обрывками платья – страшные раны, половина правой щеки вырвана, так что обнажилась челюсть. По розоватой надкостнице ползала большая мясная муха.
– Какие интересные увечья, – проговорил Инститорис, жадно разглядывая тело несчастной.
– Жертва в Ребедорфе была так же покалечена? – спросил Шпренгер.
Дан молча кивнул, всматриваясь в изуродованное лицо. Девушка была ему как будто знакома.
– Не узнал? – нахмурился инквизитор. – Это Марта Шлуттербауэр, та, которую ты спас от колдунов.
Доктор Фиклер долго изучал раны, потом вынес заключение:
– Такие укусы не мог оставить ни человек, ни волк. У зверя огромная пасть, гораздо больше волчьей… что это?
Он разжал стиснутый кулак покойницы и показал всем клочок серой шерсти.
– Но если убийства продолжаются, значит, Катарина Блау не была оборотнем, – проговорил Дан.
Шпренгер помрачнел еще больше:
– Как я уже сказал тебе, Клинок: нам ничего не известно о вервольфах. Возможно, их несколько. И вот еще что: зря ты не позволил сжечь покойницу в Ребедорфе.
Дан удивленно смотрел на инквизитора.
– Брат Юрген сказал мне, что ты ознакомился с трудами о вервольфах и оборотнях. Это похвальное рвение, Клинок, но мы не знаем ничего достоверного. Книги о них суть предположения ученых и собрание народных сказок. Кто знает, быть может, девушка действительно встала и обратилась вервольфом…
– Я видел его! Видел! – заныл из угла бродяга.
– Ведите сюда, – приказал Шпренгер.
Человека подтащили ближе, так что Дан явственно ощутил исходившую от него вонь.
– Рассказывай, – велел инквизитор.
– Я шел из трактира, добрые господа, – распространяя тяжелый сивушный дух, заговорил бродяга. – Старый Фило подает знатное пиво…
– К делу.
– Я видел его, вервольфа. Он вытащил девчонку прямо из дома, добрые господа… Бросил на землю и стал пожирать ее, пожирать… Рвать на куски… – Пьяница обвис в руках стражников и заплакал.
– Как он выглядел?
– Он очень высокий, выше любого человека, стоит на задних лапах.
– Он имеет обличье волка?
– Это волк, добрые господа, – прошептал бродяга. – Огромный волк…
– В камеру его, – приказал Шпренгер.
– За что? Я ничего не сделал! Я просто упал от страха… и больше ничего не помню…
Бродягу увели.
– Его нашли спящим неподалеку от тела Марты. Когда протрезвеет, будет допрошен со всей строгостью, – пояснил инквизитор. – Быть может, убийца именно он, хотя я в это не очень верю. Что ж, братья. Вынужден признать: вервольф до сих пор не найден или их несколько. Нужно спасать горожан, и это – дело воинов Христа. Клинок, так как, ты говоришь, звали ту девушку из Ребедорфа?..
Волчьи головы, выбеленные инеем, словно сединой, и, несмотря на холод, густо покрытые мухами, смотрели на всадников пустыми глазницами – глаза повыклевали вороны. Только их хриплое карканье нарушало тишину над Ребедорфом. Все вокруг будто вымерло – не слыхать было даже скотину.
Отряд встретил Одо – сгорбленный, похудевший и постаревший за эти два дня на десять лет.
– Пришли нам мужчин с мотыгами и лопатами, – приказал Шпренгер. – Клинок, веди на кладбище.
На погосте было множество ворон. Сидели на кустах, деревьях, ограде, черным ковром покрывали землю, смотрели на людей требовательно – будто ждали кормежки.
– Плохо будет, – прошептал Ганс. – Дурной знак…
Дан шикнул, боясь, что услышит Шпренгер. Странные способности товарища могли вызвать у инквизитора недобрый интерес.
Отыскав свежую могилу, Шпренгер вопросительно взглянул на Дана.
– Да, здесь похоронили Кильхен, – подтвердил он.
– Копайте, – приказал инквизитор. – Остальные ступайте за дровами. Тело Марты я тоже приказал сжечь, – тихо добавил он. – И если, да не допустит этого господь, будут еще жертвы, с ними поступят так же.
Смерзшаяся земля трудно поддавалась мотыгам, откалывалась кусками. Вскоре крестьяне скинули теплые поддевки, остались в одних рубахах.
– Ну вот, – пробубнил тощий жилистый мужик, – дали б нам вчера с ней расправиться, раз так. Только нос мне зря разбили. Да еще выкапывай теперь ее, ведьму проклятую…
– Клинок сделал правильно, добрый человек, – строго произнес Шпренгер. – Нельзя допускать самоуправства. Ваш поступок стал бы бунтом и осквернением тела усопшей, по моему же приказу, сожжение – законное деяние.
Прошло довольно много времени, пока не раздался глухой стук мотыги о крышку гроба. Домовину вытащили из ямы, поставили возле уже готового кострища.
– Открывайте, – приказал Шпренгер.
– Ну уж нет, господин, – заныл тощий крестьянин, – уж пусть твои люди сделают. А нам страшно. Как выскочит оборотница…
Инквизитор кивнул:
– Волдо, Клинок, займитесь.
Дан взял у одного из крестьян топор, сбил крышку, оттащил в сторону. Кильхен выглядела так, словно заснула: тление не коснулось ее, лицо лишь слегка осунулось, но от этого странным образом девичья миловидность превратилась в яркую, соблазнительную женскую красоту. Губы на фоне бледной кожи выглядели неправдоподобно алыми, словно покрытыми кровью.
– Как живая, – ахнул тощий, глядя на тело с почтительного расстояния. – Совсем ничего с ней не стало, похорошела только. Точно оборотень…
Холод стоит, вот тело и сохранилось, подумал Дан, но вслух говорить не стал – бесполезно бороться с суевериями, все слишком напуганы. К тому же Шпренгер был прав: неизвестно, как укус вервольфа действует на людей. Платье покойницы, с глухим воротом и длинными рукавами, скрывало увечья на теле Кильхен.
– Нужно осмотреть труп, – тихо сказал Шпренгеру Дан.
– Зачем?
– Если она оборотень, раны должны были затянуться.
– Мы не можем раздевать ее при людях, – шепнул инквизитор. – Это будет выглядеть глумлением. А везти тело в Равенсбург слишком опасно.
Кильхен уложили на кострище, гроб разломали на дрова. Сухо щелкнуло огниво – костер занялся, жарко полыхнул в безветренном морозном воздухе. Возле часовни постепенно собиралась толпа: жители Ребедорфа пришли полюбоваться зрелищем.
– Нет! Нет! Не надо! – к костру подбежал староста. – Зачем, зачем, добрые господа?..
Шпренгер кивнул Волдо, солдаты оттащил несчастного. Одо забился у них в руках, вырвался с неожиданной силой, бросился обратно, прямо в огонь:
– Погоди, Кильхен, я сейчас…
Его вовремя вытащили, сбили пламя, толкнули прочь. Староста уставился безумными глазами на костер и затрясся в тихом смехе.
– Ума лишился, – подходя, сказал Энгель.
– Кильхен, доченька моя, встает, – хихикал Одо.
В толпе раздались крики ужаса, заплакали испуганные дети. Покойница медленно поднимала объятые огнем руки.
– Вставай, Кильхен, – кричал староста.
– Ведьма! Оборотница! – шептали крестьяне.
– Подкиньте дров, – невозмутимо командовал Шпренгер.
Костер пылал долго. Поднималась в воздух жирная сажа, оседала на белом снегу. Наконец от Кильхен остались одни обгорелые кости.
– Закопать, – приказал Шпренгер. – Надеюсь, теперь убийства в Равенсбурге и окрестностях прекратятся.
Наутро к ратуше принесли искалеченный труп десятилетней девочки. Неизвестное чудовище изуродовало ребенка, вырвало из тела большие куски плоти. Вервольф продолжал охотиться.
Настя
– Твоему преступлению нет оправдания. – Взгляд матери Анны был суров и холоден, осунувшееся лицо выдавало усталость. – Обет, данный Господу, непреложен, сестра Агна, и ты это знаешь.
Настя молчала.
– Куда ты шла, дитя? – в который раз уже спросила аббатиса. – Скажи мне лишь одно: ты бежала от Бога или к человеку?
– К человеку, к любимому. – Настя не нашла более достойного ответа, брякнула, чтобы отвязаться, надеясь, что долгий допрос наконец закончится.
Суровое лицо матери Анны смягчилось, взгляд стал задумчивым и… мечтательным?
– Любовь… – медленно проговорила она. – Что ты знаешь о ней, дитя? Человеческая любовь быстротечна и неверна. Бог – вот настоящая любовь, когда-нибудь ты это поймешь. – Аббатиса подошла к Насте, положила руки на плечи, вгляделась в глаза. – Ты отдала жизнь Господу, сестра. Теперь ты невеста Христа, возлюби его, смирись, раскайся в греховных желаниях, откажись от них.
Настя, опять не зная, что ответить, молча кивнула. «Опять невеста, теперь уже самого Христа… Поразительным спросом пользуюсь. Скорее бы в карцер, что ли. Отсижу и снова свалю, но теперь буду умнее, сразу уберусь из города». Жаль только, денег не было: мешочек с золотом, украденным из дома тетушки Гретель, она потеряла в лесу.
– Я должна назначить тебе наказание, дитя, – мягко произнесла аббатиса. – Розги, многие недели тюрьмы и строгого поста. Но ты молода, хрупка здоровьем, и я не хочу, чтобы сердце твое ожесточалось, вместо того чтобы открыться для любви к господу. Верю: ты сумеешь преодолеть сомнения и примешь свое предназначение… Трое суток карцера и семь дней строгого поста, сестра. После отправишься в скрипторий[18], там ты сможешь принести наибольшую пользу. Сестра Ортензия! Уведите… – Мать Анна отвернулась.
Скользкие ступени, сочащиеся влагой стены, тяжелый воздух, запах гнили и сырости, вальяжные жирные крысы, железные решетки вместо дверей… Насколько она могла рассмотреть, все помещения в подвале пустовали. Бесноватых куда-то увезли, наверное, к инквизиторам.
На трое суток это место должно стать ее домом, и соседей не будет. Так даже спокойнее, решила Настя, никто по ночам орать не станет. Вошла в уже знакомую камеру, дождалась, пока лязгнет засов верхней двери, отделяя ее от внешнего мира, погружая в полную темноту, уселась на прелую солому и задумалась.
Одно дело знать о Средневековье по книгам, другое – оказаться в нем. Женщина здесь совершенно бесправна: в лучшем случае ценный товар, в худшем – просто вещь. На каждом шагу норовят то замуж выдать, то поиметь, а если недовольна – ступай на костер или вот в монастырь. Настя никогда не причисляла себя к феминисткам, но сейчас ощутила настоятельную потребность бороться за свои права. Правда, толку от этой борьбы? Дадут по башке топориком, как она тетушке Гретель, – и поминай как звали.
Без защиты здесь не выжить, одинокая молодая девушка везде привлекает внимание, она слишком желанная добыча. Нужно срочно найти Данилку. Только вот как? И вдруг он вообще не здесь? Хотя что-то подсказывало: здесь, и совсем недалеко.
Настя прилегла на солому, задремала. Проснулась от странных звуков. Сначала где-то вдалеке, в другом конце коридора, загрохотало, лязгнуло железо – кто-то изо всех сил тряс решетчатую дверь. Потом все прекратилось, наступила тишина. Через мгновение ее нарушило уже знакомое неприятное хлюпанье.
«Хлюп… хлюп… Шлеп… шлеп…» – вкрадчиво, тихо, осторожно…
Настя уселась на подстилке, настороженно смотрела в темноту. Звук вроде бы сделался чуть громче:
«Хлюп… хлюп… Шлеп… шлеп…»
Опять задрожала решетка, уже ближе, затем лязганье вновь сменилось странным:
«Хлюп… хлюп… Шлеп… шлеп…» – как будто по коридору тащилось кто-то мокрое, склизкое. Сразу вспомнились страшные сказки про утопленников, рассказ Кинга про водяного, фильмы о монстрах и даже почему-то Ктулху. «Успокойся, – одернула себя Настя, – никто не доберется до тебя через решетку».
«Хлюп… хлюп… Шлеп… шлеп…»
Теперь к этому добавился еще звук дыхания – тяжелого, натужного, с постаныванием и всхлипами. Кто-то шел к Настиной камере.
Наконец существо, кем бы оно ни было, остановилось прямо напротив Насти. Она едва не задохнулась от омерзительной вони – пахло мертвечиной, отбросами, гнилью и тухлой рыбой. Затряслась решетка. Настя замерла, затаила дыхание, надеясь, что нечто не умеет видеть в темноте.
Существо прекратило дергать решетку, громко втянуло воздух и заорало – оглушительно, тоскливо, на одной ноте, потом разразилось отрывистыми воплями. Это напоминало одновременно и плач больного ребенка, и хохот гиены, и волчий вой. Настю передернуло.
Неведомая тварь явно унюхала человека, и уходить не собиралась – то трясла дверь, то злобно кричала, не умея добраться до Насти, то жалобно хныкала.
Больше не было сил это терпеть. Невозможность увидеть того, кто бесновался возле камеры, только усиливала чувство страха. Решив, что врага надо знать в лицо, Настя достала свечу и огниво, которые добросердечная сестра Мария незаметно от остальных сунула ей в рукав. Дрожащими руками наложила трут на кремень, ударила кресалом, с третьей попытки высекла искру, зажгла тонкий фитилек.
За решеткой стояло нечто бесформенное, бледно-одутловатое, похожее то ли на распухший труп, то ли на огромного, страдающего гидроцефалией, младенца. Лысая голова беззащитно покачивалась на тонкой шее. Лицо?.. Морду?… покрывали темные пятна. Маленькие, подплывшие гноем глазки смотрели на Настю с выражением бесконечной злобы. Нижняя губа отвисла, открывая беззубую челюсть. Грязные, потерявшие цвет лохмотья не могли прикрыть разлагающуюся заживо плоть.
Увидев огонь, существо испуганно съежилось, потом яростно взвизгнуло, потрясло решетку. Потерпев очередное фиаско, просунуло между прутьев бледные, с загнутыми черными когтями, лапы, потянулось к девушке.
– Пошел вон! – громко, агрессивно сказала Настя, словно отгоняя злую собаку, и погрозила свечой. – Ну?..
Тварь заверещала и отступила на шаг, немного помялась в нерешительности, захромала прочь.
«Хлюп… хлюп… Шлеп… шлеп…» – Звуки удалялись и наконец затихли.
Настя потушила свечу, следовало беречь ее на случай возвращения существа. Больше она уснуть не сумела – сидела на соломе, прислушиваясь к писку крыс и ударам капель о камень, гадала, откуда взялся уродливый монстр. Потом на нее обрушился шепот. Множество голосов наперебой твердили что-то, и Насте стало казаться, что она уже разбирает отдельные слова:
– идет… идет… – хриплым мужским голосом.
– смирись… отдайся… служи… – нежным женским.
– повелитель… – старческим дребезжанием.
– невеста… – тонким детским голоском.
Она снова, как в прошлый раз, вскочила, стала кричать и отмахиваться, но теперь голоса не умолкали. Настя изо всех сил прижала к ушам ладони, сжалась в углу на подстилке и тихо завыла, раскачиваясь из стороны в сторону. Лишь когда колокол пробил пять раз, шепоты смолкли. Настя ненадолго погрузилась в полусон.
Наутро сестра Ортензия принесла кувшин воды и небольшой кусок сухого хлеба. Девушка рассказала о ночном госте и голосах.
– Не гневи Господа нечестивыми выдумками, сестра. – Невозмутимо ответила привратница, осеняя себя крестным знамением. – В святом месте не может быть безбожных тварей.
Однако по лестнице монахиня взбежала подозрительно резво, словно за ней гнались черти, с грохотом захлопнула дверь. Настя сделала вывод: привратнице что-то известно, мрачный подвал монастыря хранит некую тайну.
Она ела хлеб медленно, растянула кусок на целый день, пытаясь обмануть желудок и почувствовать насыщение. По глотку отпивала воду. Время от времени вставала, разминала затекшие мышцы, согреваясь движением. Отмеряла время по ударам колокола. Часы тянулись раздражающе медленно, безделье выматывало хуже тяжелого труда, а ожидание ночи вызывало нервную дрожь. Дошло до того, что Настя уже с ностальгией вспоминала прачечную.
Колокол ударил двенадцать раз – полночь. Настя насторожилась: вчера существо появилось примерно в это время. Долго ждать не пришлось: из глубины коридора раздались уже знакомые шаги и хлюпанье. На этот раз тварь не стала трясти все решетки подряд, сразу подошла к камере Насти, заверещала и попыталась добраться до девушки.
Настя сразу же зажгла свечу, угрожающе махнула в сторону существа. Незваный гость отскочил, постоял немного с выражением глубокой задумчивости на морде, потом – Настя могла бы поклясться – хитро прищурился, сообразив, что огонь далеко, и снова подступил к решетке.
Скрипел металл, содрогалась дверь. Вдруг в лязге появилась новая нотка, которая вызвала смутное опасение. Настя присмотрелась: стук издавали проржавевшие петли, опасно ходившие в пазах. Казалось, вот-вот – и тварь выдерет решетку.
Настя оглянулась в поисках хоть чего-нибудь, чем можно обороняться. Не нашла, конечно. Не считать же оружием глиняный горшок, заменяющий отхожее место?
Дверь сотрясалась все сильнее, петли уже ходили ходуном. Настя схватила пук прелой соломы, поднесла к свече, долго ждала, пока огонь справится с сыростью. Когда клочок занялся, в один прыжок пересекла камеру, с силой сунула самодельный факел прямо в белесую морду существа.
Тварь заскулила, замахала лапами, стряхивая с себя горящие соломины. Придя в себя, взревела, бросилась вперед, ударилась грудью о решетку и принялась трясти ее с удвоенной силой. Маленькие глазки покраснели от ярости, на бледной, покрытой слизью коже проступили пятна ожогов.
Словно в помощь монстру, темнота обрушила на нее множество голосов. Нечто невидимое, бесплотное вилось вокруг головы, шептало:
– Покорись… он идет… стань его невестой…
Только на этот раз Насте было не до страхов.
– Тебе надо, ты с ним и ложись! – огрызнулась она неизвестно на кого.
Решетка опасно дрожала. Настя подпалила еще один клочок соломы, подскочила к двери. На этот раз существо было начеку: отпрыгнуло, едва девушка сделала шаг. Стоило отойти в глубь камеры, как тварь вернулась.
– Хорошо, – сквозь зубы процедила Настя.
Она подтащила подстилку ближе к выходу, подожгла пучок. Существо отступило, топталось поодаль, пока солома не прогорела. Настя не дала ему подойти, подпалив еще клок.
Так продолжалось довольно долго. Соломы становилось все меньше, Настя с ужасом думала, что произойдет, когда она закончится.
Колокол ударил три раза. Существу, очевидно, надоело бесконечное противостояние, оно жалобно, с присвистом, вздохнуло и пошлепало прочь. Когда тварь удалилась, от свечи остался жалкий огарок, соломенная подстилка отощала примерно на три четверти.
– На решетке расшатаны петли, – сказала Настя, когда сестра Ортензия принесла ей хлеб и воду.
– Не волнуйся, сестра, – со скрытой насмешкой ответила привратница, – даже если сумеешь выломать решетку, дальше подвала не уйдешь – верхняя дверь крепкая.
Объяснять, что она боится за собственную жизнь, было бесполезно: монахиня не пожелала выслушивать рассказ о бледном монстре. Торопливо заперла решетку и ретировалась вверх по лестнице. Настя заметила, что руки сестры Ортензии мелко дрожали, она два раза чуть не выронила ключ.
– Принеси хотя бы соломы! – крикнула ей вслед Настя.
– Этой тебе вполне хватит, сестра. Не ропщи, остались всего сутки, – отозвалась монахиня и грохнула тяжелой дверью.
На третью ночь тварь вернулась после двенадцатого удара колокола. Настя встретила ее огнем. В этот раз поединок не протянулся долго: свеча вспыхнула на прощанье – и расплылась в руке лужицей воска. Настя схватила огниво, зачиркала, подпаливая солому. Жалкие искорки не могли справиться с сыростью, вспыхивали и тут же гасли. В это время тварь трясла решетку.
В полной темноте раздался скрежет – петли вышли из пазов. Грохнулась об камень пола решетчатая дверь, и в камере зашлепали шаги существа. Настя, стараясь двигаться как можно бесшумней, отступила, прижалась спиной к стене, медленно пошла вдоль нее, надеясь пробраться к выходу.
На плечо легла тяжелая лапа, даже сквозь одежду ощущался исходивший от нее холод. Настя рванулась, попыталась оттолкнуть существо, но оно оказалось очень сильным – обвило лапами, прижалось, словно пытаясь согреться, отнять у жертвы живое тепло, потом потянуло на пол. Пришлось покориться. Настя уселась, каждое мгновение ожидая, что тварь набросится на нее, разорвет в клочья или, подобно вампиру, вопьется в горло.
Однако монстр не торопился расправляться с девушкой, до которой добирался с таким старанием. Он лишь плотнее приник к ней, вцепился пальцами в одежду и замер, издавая довольное урчание. Задыхаясь от зловония, Настя сидела неподвижно. Тогда снова появились голоса. Теперь они звучали невыносимо громко, отчетливо проговаривая фразы:
– Покорись его воле…
– Стань его невестой…
– Он идет, преклонитесь все перед повелителем…
Казалось, тварь уснула, склизкие лапы слегка ослабили хватку. Девушка едва заметно пошевелилась – существо взревело, ощутимо толкнуло ее в бок, впилось когтями в плечо. Настя замерла, монстр тут же успокоился и снова заурчал.
– Он восседает под корнем древа смерти… – произнес тяжелый мужской голос.
– Он звонит в колокола… – подхватил пронзительный женский.
Настя закусила губы, чтобы не застонать от боли, которую вызывали эти звуки. Голову словно охватило горящим обручем, хотелось повторять слова за призраками, встать, пойти за ними, встретиться наконец с повелителем… «Еще чуть-чуть – и я сойду с ума», – подумала она.
Монстр разжал скользкие ледяные объятия, лишь когда монастырский колокол пробил четыре раза. Неохотно оторвался от добычи, поднялся, уркнул на прощание и заковылял прочь из камеры, оставив в память о себе следы вонючей слизи на платье. С ним исчезли и голоса. Настя упала на четвереньки, ее вырвало – то ли от омерзения, то ли от пережитого ужаса.
Наутро сестра Ортензия, увидев выломанную решетку и Настю, дрожащую на маленьком клочке соломы, не сказала ничего, лишь махнула рукой, приглашая следовать за нею.
Привратница отвела девушку в келью матери Анны. Аббатиса с некоторым недоумением оглядела покрытую пятнами высохшей слизи одежду Насти, принюхалась…
– В подвале уж больно сыро, – с намеком произнесла сестра Ортензия.
Аббатиса и привратница обменялись понимающими взглядами.
– Ступай в баню, сестра, и выстирай одежду, – приказала мать Анна. – Вечером приступишь к работе в скриптории.
Служанка старательно расчесала белокурые волосы, заплела на ночь. Расправила постель, тщательно взбила подушку, сунула грелку под одеяло. Сделала книксен и вышла.
Корина поднялась со скамьи, перекинула косы за плечи. Они были толстые, длинные, до самого пояса – ее гордость и предмет постоянной заботы.
– Спокойной ночи, Коринхен. – В комнату заглянула матушка в ночном чепце. – Не забудь прочесть на ночь молитву.
Корина улыбнулась про себя: она уже невеста, пятнадцать лет, а матушка все опекает ее, словно младенца. Опустившись на колени, прочла молитву, прося у Господа милосердия и защиты. Потом вынула грелку, дунула на свечу и улеглась в постель.
За окном завывал ветер, голые ветви деревьев бились о стекло. Октябрьская ночь была неуютной, тревожной. В такую ночь плохо тем, кто в пути или не имеет крова над головой. А дома тепло, уютно, хорошо… Корина плотнее завернулась в одеяло, закрыла глаза и задремала.
Мощный удар сотряс окно, вынес мелкий переплет. Фонтаном ударили в комнату осколки стекла, разлетелись по полу, осыпали кровать. Корина подскочила, взвизгнула, вжалась в угол кровати, загораживаясь руками от огромного черного силуэта, который неумолимо приближался к ней. На сгустке мрака желтыми звездами горели глаза. Существо легко подхватило девушку и выпрыгнуло в окно.
Наверное, Господь не услышал молитву о защите…
Сенкевич
– Если твоя тварь еще раз, чтоб она сдохла, залезет мне в постель, так и знай: я ее придавлю! – рычал демонолог.
– Брунхильда хорошая, она просто погреться хотела! – защищался Аарон.
– Не тронь мальчишку, белый! – насмешливый грудной голос Розы.
– И тебя б заодно придавить не вредно, чтоб ты сдохла!
– А меня за что? Я к тебе в постель не лезу, и не мечтай даже.
– Еще не хватало! – злобно сплюнул Клаус.
Не отрывая взгляда от книги, Сенкевич усмехнулся. Его команда, как всегда в свободное время, упоенно переругивалась. Задорная злобность альбиноса даже забавляла: Клаус был социопатом, мизантропом, интровертом, а заодно ярым женоненавистником. Привык к одиночеству, а тут в доме куча народу, да среди них еще и красивая цыганка. Розу демонолог сразу невзлюбил, она не оставалась в долгу, платила насмешками и издевками. Однако не дело, когда в команде такой разлад. Сенкевич все же решил вмешаться и миролюбиво заметил:
– Клаус, нельзя так разговаривать с дамами.
– Ненавижу баб, чтоб они сдохли.
– Я понял. Ты вообще ненавидишь людей.
– Бабы не люди, – фыркнул альбинос.
– Оставь его, красивый, пусть бесится, – плеча коснулась легкая рука. – Что тебя заботит? Грустно тебе? Вижу, болит что-то…
У Розы была удивительная способность тонко улавливать настроение Сенкевича. Иногда казалось, цыганка умеет читать его мысли. Она всегда оказывалась рядом, когда ему было плохо, находила нужные слова – простые, теплые, ласковые.
Сенкевич взял ее за руку:
– Так, ерунда, кости ломит – видно, старый стал. Посиди со мной.
Сегодня утром он проснулся от странного ощущения: знобило, болели руки и ноги, а во рту поселился неприятный металлический привкус. Облизав пересохшие растрескавшиеся губы, Сенкевич почувствовал на них кровь.
Роза опустилась на лавку рядом с ним:
– Ничего, красивый, все хорошо будет.
– Может, карты раскинешь?
– Ты – мой табор теперь, на тебя нельзя. Но я и так скажу: все получится, красивый. – Цыганка ласково погладила его пальцы, заглянула в глаза. – Ты сильный, ты все сможешь. А потом ты уйдешь…
Опустила взгляд. На красивом лице – грустная улыбка.
– Куда же, Роза? Мы ведь решили, что уйдем вместе.
– Того я не вижу. Но так всегда бывает в жизни: самые дорогие непременно уходят…
Ощутив непривычные жалость и нежность, Сенкевич осторожно коснулся пальцами ее щеки:
– Не расстраивайся, Роза. Если и расстанемся, то не скоро. Еще успею тебе надоесть…
Она порывисто схватила его за руки:
– Не говори так! Ты мне никогда не надоешь!
Сенкевич рассмеялся и обнял ее, погладил по плечу. Роза обхватила его за шею, на мгновение тесно прижалась. От нее пахло розовым маслом и, как всегда, – еле ощутимо – травой и костром. Сенкевич ощущал через рубаху упругость ничем не стесненной груди. Выпускать девушку из объятий не хотелось, но он сделал над собой усилие, ласково отстранил ее:
– Ступай, моя хорошая. Мне нужно поработать.
Роза вздохнула, поднялась с лавки. Сенкевич проводил взглядом ее гибкую фигуру и снова задумался.
– Катрин Генот, жена горшечника. Порча, гадания, темные ритуалы.
– Сила есть или так, балуется?
– Кто знает. – Плюгавый человек в драном одеянии почесал лысеющую макушку. – Соседи ее боятся, говорят, одним взглядом может смертельную болезнь навести.
– Хорошо. – Сенкевич обмакнул перо в чернильницу, заскреб по пергаменту. – Побеседовать. Ничего определенного не говорить, не обещать, так, осторожно для начала… Кто еще?
– Франц Бюирман, торговец тканями. Астрология, алхимия, вызов бесов.
– Человеческие жертвоприношения?
– Слухи ходят, у нищих младенчика покупал.
– Побеседовать. – Сенкевич брезгливо поморщился, но добавил Бюирмана в список будущих подданных.
Средневековье – дети не считаны, бабы рожают без конца. Выживает хорошо если половина: болезни, голод, нищета, эпидемии. Даже оставшихся не все родители могут прокормить. Детская жизнь не стоит ни черта, да и вообще – жизнь. Потому ребенка для жертвоприношения легко купить у бедняков. Иная мать лишь вздохнет с облегчением, искать младенца никто не станет.
Тем не менее, Сенкевич не намерен был прощать подчиненным убийство детей. Главное, для чего? Обычному бесу и птицы будет достаточно, а если вызывать кого посерьезнее – можно взрослого человека в жертву принести. Кровь есть кровь.
– Кто-нибудь еще есть на примете?
– Да нет. Пока не нашли больше толковых. Все травники да повитухи.
Сенкевич продолжал подминать под себя колдунов и ведьм Равенсбурга. Его люди шныряли по городу, собирали слухи и сплетни, разыскивали тех, кто занимается темной волшбой. Информация стекалась к Отто – пронырливому мужичку, державшему трактир в бедняцкой части города. Он тоже был одним из сектантов, покоренных явлением Фурфура. Отто уже отфильтровывал сведения и докладывал самые важные Сенкевичу.
– Что там инквизиция?
– Вервольфа ищет. Вчера еще одну девчонку загрыз зверюга.
– Аресты?
– Сегодня пойдут к Каспару Виттиху и Клаусу Себхарду. Соседи донесли, мол, волчьи шкуры у них дома.
– Предупредили?
– Да. Оба в лес ушли.
– Отлично. Потом, когда святоши о них подзабудут, перепрячем в городе.
Люди просто так не будут подчиняться, делиться сведениями и платить дань, это Сенкевич отлично понимал. Колдунам и ведьмам нужна защита – своеобразный профсоюз. В трактир Отто захаживал один из стражников инквизиторской пыточной, за хорошую мзду его завербовали в информаторы. Теперь часто удавалось спасать людей от ареста. Не всегда, правда…
– Тут такое дело… – помявшись, сообщил Отто. – Еще был донос на доктора Адама Ханна, только предупредить его не сумели. Уходил он к больному.
– Почему сразу не сказал? – Сенкевич поднялся. – Собирай людей, пойдем его выручать.
Доктор – человек полезный, наверняка некромантией балуется. К тому же пора дать отпор инквизиции, показать, что в городе есть сила, способная справиться со святыми отцами. Теперь, с деньгами фон Барнхельма, у Сенкевича хватало возможностей. Ему служил десяток наемников – из бывших солдат. Отменные подонки без чести и совести, но драться умели, а за золото готовы были на любое преступление.
Эх, плюнуть бы на все да убраться отсюда, тоскливо подумал Сенкевич, выходя из дома в морозный сумрак. Колдуны, наемники, детишки убиенные… противно и нудно. Еще и самочувствие какое-то паршивое. Он долго рылся в памяти Берга, но так и не нашел сведений о том, что объект чем-то болел. Во Флоренцию бы, в южное тепло, в уют и спокойствие богатого дома Руччелаи…
Однако расчеты из книги Брюса, которые он выучил наизусть, не срабатывали – портал не открывался, энергии не хватало. Требовалось найти или вычислить место силы Равенсбурга. Это, по Брюсу, было главным условием успешного перемещения – точка, в которой сосредоточено больше всего негативной энергии. В родном городе Сенкевич арендовал под офис многоэтажку, стоявшую на месте, где в древности было языческое капище кровожадного бога, потом – захоронение расстрелянных военнопленных. Отличное было место. Правда, работники часто болели, а охрана по ночам видела странные вещи, зато портал открылся с первой попытки. Но в подвале стояли мощнейшие генераторы, потому энергии для отворения хватало. Здесь же даже капище не годилось – надо было найти максимально сильный источник, да еще и обеспечить его подпиткой. Какой – Сенкевич пока точно не знал.
Вокруг дома доктора Ханна уже скользили неслышные тени – наемники. Темная одежда, черные плащи, лица замотаны черными тряпками до самых глаз.
– Ближние внутри, четверо, – хриплым голосом доложил старший, Дитрих. – Доктора уже скрутили, обыскивают теперь.
Сенкевич махнул рукой, давая сигнал к атаке. Не мудрствуя лукаво, Дитрих взбежал на крыльцо, ухватил дверной молоток и забарабанил в дверь. Спустя несколько секунд ему открыли. Короткий удар кастетом в лицо – человек молча рухнул на пороге, наемники ворвались внутрь. Сенкевич усмехнулся: эффект неожиданности. Никто в этом сраном городке помыслить не мог, что найдется сила, способная противостоять инквизиции. И неудивительно: ведь сопротивление ей и ее прислужникам – будь то ближний, палач или простой писарь – приравнивалось к ереси и каралось сожжением. Уличенный в недоносительстве тоже объявлялся еретиком, врагом церкви. Иной раз даже аресты проводить не требовалось, просто посыльный приносил подозреваемому бумагу, предписывающую явиться в ратушу для допроса. И люди шли, как покорные овцы на заклание, зная, что их ожидает, заранее готовые на смерть. Никому в голову не пришло не то чтобы оказать сопротивление, но хотя бы сбежать. Удивительная все же эпоха Средневековье, рабская какая-то.
Обвязав лицо полосой темной ткани, Сенкевич вошел вслед за своими ребятами. В доме уже кипела драка. Захваченные врасплох воины Христовы отбивались неплохо, но численный перевес был на стороне наемников. В тесной комнате ребята не стали обнажать мечи, орудовали одними кинжалами. Доктор Ханн – пухлый бледный человек лет сорока – прижимался к стене, зачем-то заслоняя руками живот и испуганно наблюдая за боем.
В дальнем углу комнаты раздавались короткие выкрики – Дитрих и высокий широкоплечий ближний увлеченно размахивали друг перед другом кинжалами. Наемник вился угрем, уворачиваясь от выпадов длиннорукого воина Христова, и молниеносно нанося удары. Вскоре здоровяк злобно вскрикнул – левый рукав его рубахи окрасился кровью. Сенкевич усмехнулся: все же отличных «быков» он купил, не прогадал.
Всеми забытый доктор Ханн что-то достал из кошелька на поясе, забормотал нечленораздельно, замахал руками, указывая на дюжего воина.
Наемники дрались с упоением, разрушая все на своем пути, во все стороны летели осколки посуды и обломки мебели. Похоже, этот рейд был для них отличным развлечением, Сенкевичу даже показалось, что ребята нарочно затягивают потасовку. Три бойца подхватили тяжелый дубовый стол, придавили им к стене самого молодого из ближних. Парнишка крякнул и отключился.
Здоровяк ближний, несмотря на раненую руку, продолжал драться с Дитрихом. Удачный выпад – наемник отскочил, но не рассчитал расстояния, кинжал полоснул его по щеке, рассекая ткань повязки. Из глубокого разреза хлынула кровь. Ближний взревел и кинулся в прямую атаку, уже не пытаясь уклониться от кинжала противника, но вдруг замер на полпути, схватился за живот, согнулся пополам. Раздался характерный звук, следом по комнате поползло зловоние. Старший Доктор Ханн довольно захихикал.
– Порча, – пояснил он в ответ на взгляд Сенкевича.
Тот кивнул:
– Наш человек.
Последнего из ближних свалили ударом кастета в висок.
– Я могу спрятать тебя, доктор Ханн, – сказал Сенкевич, – защитить от инквизиции. Взамен потребую подчинения и отказа от приношения в жертву женщин и детей.
– Ты Гроссмейстер? – с интересом спросил толстяк. – О тебе много говорят. Сейчас, я только быстро соберу кое-что…
– С этими что делать, хозяин? – спросил старший.
Сенкевич бросил короткий взгляд на недобитых ближних:
– Кончай.
Наемник коротким отработанным движением вогнал кинжал в сердце человека, валявшегося на пороге, двух других прикончили его товарищи.
– Мертвецов убирать?
Сенкевич задумался. Можно, конечно, устроить инквизиторам загадку с невероятным исчезновением отряда ближних и арестованного. С другой стороны, тащить по городу трупы – больше опасности нарваться на стражу. С нарядом его ребята, конечно, тоже разделаются, но зачем лишний шум?
– Оставьте.
Пусть люди видят, кто теперь хозяин в Равенсбурге.
Вскоре доктор и три наемника, нагруженные книгами, вещами, бутылями с загадочным содержимым, отправились в лес, в сопровождении Отто. Там, на дальнем склоне горы Шлосберг, по приказу Сенкевича выкопали несколько землянок – вполне приемлемое временное жилье, все лучше застенков инквизиции.
Сенкевич двинулся к своей резиденции, размышляя на ходу. Герр Ханн сразу догадался, кто перед ним. С одной стороны, это очень хорошо: «неучтенные» пока колдуны и ведьмы знают, что в Равенсбурге появился человек, способный защитить их. С другой – наушники инквизиции тоже не дремлют. Ничего, решил он, сейчас все воины Христовы заняты поисками вервольфа, и аресты колдунов связаны именно с этим.
Люди, попавшие под его покровительство, платили дань, десять процентов от заработков – кто промышлял гаданием, кто наведением порчи, продажей зелий и ядов. Сенкевич считал это справедливой ценой. Подати он на себя не тратил – складывал в «общак», из которого оплачивалось строительство землянок, содержание укрытий для спасенных от ареста, услуги информаторов в инквизиции. Пока приток средств был невелик, но Сенкевич надеялся, что вскоре это изменится: он планировал найти надежных торговцев и пустить «общак» в оборот.
Колдуны из образованных, вроде герра Ханна, по поручению Гроссмейстера разыскивали повсюду редкие книги. Подходящие Сенкевич честно выкупал за хорошую цену.
Молодые хорошенькие ведьмы тоже были весьма полезны, они действовали по-женски изящно и вероломно. Наводили порчу на служанок в богатом доме, потом являлись наниматься вместо них. Обольщали, привораживали хозяев, опаивали любовными напитками, зельями, отбивающими ум и память, выведывали, где хранится золото и ценности. В один вовсе не прекрасный момент богач просыпался в постели без прелестницы, зато с чудовищной головной болью. Немного оклемавшись, с удивлением обнаруживал, что лишился памяти о нескольких последних днях, а заодно и доброй части состояния.
Так, понемногу, Сенкевич завоевывал этот город.
В доме барона фон Барнхельма царила тишина. Открыл сонный слуга, небрежно поклонился, пошел вперед со светильником, провожая в комнату.
Роза мирно посапывала в кровати – девушка давно уже перебралась в комнату к любовнику. Сенкевич тихо разделся, прилег рядом, обнял ее, прижался, вдыхая нежный аромат мыла и благовоний, смешанный с запахом травы. Роза повернулась, не просыпаясь, обняла его за шею, пробормотала что-то ласковое. Будить ее было жалко, Сенкевич усмехнулся в темноте:
– Спи…
Ему самому зато не спалось: снова першило в горле, руки и ноги будто сводило судорогой, во рту поселился привкус крови. Курить хотелось смертельно. Он протянул руку, достал со стола шкатулку с арабскими цукатами, сунул в рот кусочек сушеного арбуза. Сахара в Европе еще нет, сладости привозят с Востока, и позволить их себе могут только богачи…
Разжевывая цукат, он глубоко задумался. Ни одна книга, добытая подчиненными, не содержала информации о местах силы Равенсбурга. Нужны хроники города, записи о страшных происшествиях, казнях, преступлениях, сведения о захоронениях. А где их взять? Только в церковной библиотеке. Но книги в ней на руки не выдаются, это не абонемент двадцать первого века, а обычное хранилище. Монах, который там заправляет, подпускает к фолиантам лишь тех, у кого есть разрешение от инквизиции.
Можно, конечно, ворваться в библиотеку, прибить монаха, чтобы не поднял шум, но как потом разобраться в огромном количестве томов и свитков? Только сам брат Юрген знает, где что лежит. Прийти с ограблением? Старик ничего не скажет даже под пытками, говорят, он стоик и аскет. Терять ему нечего: жизнь прожил долгую, смерти не боится. И не купить его, зачем деньги монаху? Шантажировать тоже некем, он совершенно одинок. Бабу не подошлешь, смешно даже думать об этом.
Нужно искать подходы через жителей города. Завтра посоветоваться с фон Барнхельмом…
На этой мысли Сенкевич наконец задремал. Во сне он шел по ночным улицам Равенсбурга, чутко вглядываясь во мрак, кого-то выискивая. Несмотря на то, что ночь была безлунной, он отлично видел в темноте. Тело выкручивала боль, ощущавшаяся даже сквозь сон, мучила сильная жажда.
Вдруг впереди мелькнула легкая тень, Сенкевич устремился следом, зная: это та, кого он ищет. Вскоре увидел впереди изящный силуэт – женщина, подобрав юбки, убегала от него. Оглянулась, вскрикнула и бросилась в узкий переулок. Сенкевич догнал ее в три длинных звериных прыжка и остановился. Переулок заканчивался тупиком, упирался в стену каменного дома.
Перед ним стояла Роза. Увидев Сенкевича, попятилась, прислонилась к стене, словно ее не держали ноги. Он шагнул к девушке. На лице Розы появилось выражение ужаса, губы задрожали, глаза наполнились слезами. Сенкевич хотел утешить, сделал еще шаг, но она задрожала, выставила руки перед собой, словно защищаясь.
Сенкевича неодолимо влекло к ней, по-звериному влекло. Не было ни мыслей, ни эмоций, только жажда… И дикий страх перед тем непонятным, противоестественным, чего он не хотел делать, но и сопротивляться не мог.
Он все глубже погружался в вязкий кошмар, не мог вырваться из него. Проснулся, когда в окно заглянуло тусклое ноябрьское солнце. Рядом тихо посапывала Роза. Почему-то звук ее дыхания успокоил, вызвал чувство облегчения. Он долго лежал, глядя в потолок, пытаясь вспомнить, что происходило во сне, но так и не сумел сделать смутные образы осознанными. Помнилось лишь чувство ужаса, омерзения, потом – ощущение дикого возбуждения, эйфории и победы.
Голова была тяжелой, мышцы побаливали, металлический привкус во рту стал сильнее. Губы потрескались и высохли, как будто после сильного жара. Сенкевич провел по ним языком и ощутил жесткую корку запекшейся крови.