Фантастика 2025-54 — страница 884 из 1286

Дан

Ученики в казарме обсуждали последние события. Двое из них по приказу Шпренгера несколько дней подряд присутствовали на допросе ведьмы.

– Вздергивали ее вчера на дыбу семь раз, – посмеивался Хейнс, плюгавый паренек лет двадцати. – Визжала, что твоя свинья.

– Призналась? – Бледный, с выцветшими глазами, толстяк жадно ловил каждое слово.

– Нет, только повторяла: «Прости им, Господи, ибо не ведают, что творят» – И просила пощадить.

– Вот ведь отрава сатанинская…

– Да, злокозненная колдунья, на теле аж две печати дьявола. Ничего, на ночь ее кинули в ледяной карцер, а сегодня брат Генрих приказал наложить ей тиски на руки и ноги.

– А она красивая? – прошептал толстяк, сглатывая слюну.

Хейнс ухмыльнулся:

– Сейчас уже не очень, после дыбы да порки. А была да… хороша. Грудки, задок… Пока держал, пощупал вдоволь.

– Неужто не сознается?

– Сознается, у Инститориса все сознаются. А если она промолчит, дочка молчать не станет, ей четыре года всего. Девчонку вчера выпороли, чтобы на мать показала. Сейчас в камере держат, в цепях. Не одна, так другая дозреет.

Дан слушал их, стиснув зубы. Он испытывал только одно желание: пойти и отвернуть башку жирному инквизитору. Судя по лицам Энгеля и Андреаса, они чувствовали примерно то же. Ганс, как всегда, не обращал внимания на окружающих.

Адельгейду Гвиннер взял Волдо. Сосед донес, что молодая женщина занимается ведовством. Правда, ничего внятного доносчик сказать не сумел, да и при обыске в доме нашли только пучки сушеных трав. На допросе несчастная утверждала, что никогда не делала ничего богопротивного, лишь лечила людей настоями.

Женщину пытали день за днем, ее истошные крики разносились на всю ратушу. Через неделю доктор Фиклер сказал, что если продолжить пытки, ведьма умрет. Адельгейду швырнули в тюремную камеру. Спустя десять дней, едва женщина пришла в себя, допросы возобновились.

Адельгейда упорно отрицала свою вину, лишь просила господа простить палачей, перемежая молитвы стонами и визгом. Тело ее, распухшее до водянки, покрытое синяками и ранами, напоминало теперь студень. Лицом Адельгейда походила на древнюю старуху: ввалившиеся щеки, черные ямы вокруг глаз, запекшиеся кровавой коркой, искусанные от боли губы. Больше ничего в ней не было от хорошенькой крестьяночки, какой ее привели в ратушу.

За это время признались в оборотничестве и были сожжены десять колдунов, одна лишь Адельгейда продолжала отрицать свою вину. Даже когда при ней били маленькую Агату, женщина только плакала.

Не выдержала Агата. После очередной порки призналась, что мать – ведьма, рассказала, как та обращалась в волка. Ее привели на очную ставку с Адельгейдой. Травница выслушала дочь, уронила усталым шепотом:

– Лучше б я утопила тебя младенцем, бедное мое дитя…

– Ох, лучше бы ты сделала это, матушка, – залилась слезами Агата. – Прости меня…

Адельгейда равнодушно отвернулась, словно не слышала плача дочери. На следующий день женщину сожгли. Агату суд помиловал за нежный возраст и обличение матери. Обезумевший от горя отец отказался от девочки, назвал предательницей и проклял. Малышку отдали на воспитание в монастырь святой Бригитты. Вскоре до Дана дошли слухи, что Агата умерла – загноились раны от кнута.

А вервольф между тем продолжал убивать.

Едва не каждый день перед ратушей горели костры. В пыточной не успевали присыпать пол углем, чтобы прикрыть лужи крови. Палач, получавший по гульдену за каждый день пытки и по два – за каждого сожженного колдуна, приезжал в ратушу, разряженный в бархат, на жеребце, достойном королевской конюшни.

Но девушки все погибали. И чем сильнее лютовал вервольф, чем громче роптали горожане, тем больше становилось арестов, пыток, казней…

За последнюю неделю – три трупа. Две молодые девушки и девочка восьми лет. Придушены когтистой лапой, изуродованы мощной челюстью, из тел вырваны куски плоти, вокруг укусов – следы огромных зубов. Вервольф охотился.

Равенсбург, и без того напуганный колдовством, погрузился в ужас и уныние. Еще до заката двери домов захлопывались, закрывались на засовы и замки. Никто не выходил на улицы после наступления сумерек и, как сто лет назад, многие остригали дочерям волосы, переодевали в мальчиков. Это не помогало: вервольф теперь не поджидал жертв на улице, он врывался в дома, хватал несчастных девушек и, не успевали их родственники опомниться, растворялся в темноте.

Воины Христовы сбивались с ног, каждую ночь город прочесывали отряды патруля. Несколько раз со стражей отправлялся сам Шпренгер – Инститорис, трусоватый и малоподвижный, отказался от ночных прогулок. Устраивали засады возле домов, где жили девушки и девочки, обшаривали темные закоулки – бесполезно, оборотень ни разу не попался преследователям. По Равенсбургу поползли слухи о том, что вервольф может становиться невидимым.

Город захлестнула волна доносов. Все подозревали всех – страшно жить, зная, что сосед, друг, торговец, у которого покупаешь свечи, или повитуха, принимавшая у тебя роды, ночью может обратиться в чудовище, ворваться в твой дом и убить твою дочь.

– Сегодня ко мне зашла соседка, фрау Шламм, – рассказывала пожилая женщина. – А моя кошка вздыбила шерсть и зашипела на нее, как на пса. Всем известно: кошки чуют оборотней…

– Я видел вервольфа, – шептал молодой ремесленник, – в окошко видел, богом клянусь. Он вышел из дома герра Кейнеке, ну, того, который ни с кем никогда не здоровается. Я давно подозревал, что это он – оборотень. Не может истинный христианин не желать людям доброго дня…

– Это я вервольф, – заявлял изможденный нищий, городской дурачок по прозвищу Пфенниг. – Я не могу не убивать. Во мне живет волк, да-да, под этой кожей, там, внутри, волчья шкура. По ночам меня выворачивает наизнанку, из человека вылезает зверь…

Из пыточной день и ночь доносились вопли – теперь Инститорису было чем заняться. Арестована была и нелюбимая кошками фрау Шламм, и малообщительный герр Кейнеке, и конечно донесший сам на себя Пфенниг. С последнего Инститорис приказал снять кожу, дабы посмотреть, действительно ли под ней волчья шкура. Не найдя ничего, в поисках вервольфа распорядился отрубить несчастному сумасшедшему руки и ноги, потом вспороть живот. К тому моменту как невиновность дурачка была доказана, он успел умереть от болевого шока и потери крови.

Равенсбург пропах дымом костров – сжигали обвиненных в оборотничестве и трупы жертв вервольфа. А чудовище все пировало.

В народе копилось глухое недовольство. Ни власти, ни церковь не могли защитить женщин и детей. А уж после того как в доме доктора Ханна кто-то вырезал целый отряд воинов Христовых, люди и вовсе перестали им доверять: какой прок от солдат, которые даже за себя постоять не могут? Куда им до вервольфа?

Воины Христовы по-прежнему хватали ведьм и колдунов, только теперь инквизиторов интересовали не их полеты на шабаши и не поедание младенцев – у каждого под пытками требовали сознаться, не обращается ли он в волка и не накладывал ли на кого проклятие обращения. Все как один сознавались и отправлялись на костер. Но колдуны умирали, а вервольф убивал и убивал.

Дан не знал, как к этому относиться. С одной стороны, казненные не были невинными людьми, они жрали детей, приносили человеческие жертвы, наводили порчу. С другой – их сжигали за чужие преступления.

– Будь каждый сожженный оборотнем, по Равенсбургу бегала бы огромная стая вервольфов, – смеялся Андреас. – И я с ними…

* * *

– Клинок… смотрите, Клинок инквизиции…

Горожане перешептывались, украдкой показывали друг другу на Дана. Мужчины и женщины вежливо кланялись, молодые девушки, позабыв о страхе, лукаво поглядывали на него, пряча ласковые улыбки. Он стал уже привыкать к такому повышенному вниманию, хотя иногда это мешало – хотя бы искать Настю. Как тут вглядываться в девиц, если каждая принимает интерес на свой счет? Пользуясь своим положением, Дан по вечерам методично обходил дома Равенсбурга, стараясь поговорить с каждой женщиной и девушкой. Пока Насти нигде не обнаружилось. Заодно он искал и Сенкевича, и тоже пока безрезультатно.

– Возьми, добрый господин, – подошла молодая женщина, протянула глиняный кувшин, – козье молоко.

Дан было отказался, но лицо дарительницы выразило такое отчаяние, что пришлось взять. Чуть погодя он передал кувшин Гансу: здоровый крестьянин вечно был голоден, церковного пайка ему не хватало.

– В Равенсбурге тебя знают и любят, дорогой друг, – заметил Андреас.

– Не пойму только, за что, – пожал плечами Дан.

– Но как же? Добрые горожане считают тебя ангелом. Ты, окутанный белым сиянием, с именем божьим на устах спас юную деву от колдунов. Теперь ты – народный герой.

– Только вот от вервольфа спасти не смог, – пробурчал Дан.

– Не кори себя, дорогой друг, всякая сила имеет предел. Однако должен заметить: народ не питает нежного чувства к святой инквизиции и не верит, что она может защитить от нечисти. Ты – другое дело. Брат Яков отлично это понимает, потому он и сделал тебя ближним, дал громкое имя – для того чтобы горожане видели: инквизиции служит святой человек.

– Клинок! – словно подтверждая слова Андреаса, выкрикнул широкоплечий, испачканный сажей кузнец в прожженном фартуке. – Когда ты найдешь вервольфа?

– Сил нет, – подхватила хорошенькая девушка. – Я устала бояться. Вдруг завтра он убьет меня?

– Вчера мою доченьку сожрал проклятый зверь, – рыдала пожилая женщина. – Сегодня сожгли бедняжку. Даже могилы не осталось, поплакать негде…

– Помоги…

– Не тех хватают…

– Где твой божественный дар…

– Надежды никакой…

Дан хмуро пробирался сквозь толпу, которая становилась все гуще. Бледные лица, в глазах – ужас и безысходность.

Люди боятся всего – вервольфа, ведьм, колдунов, инквизиции. Страх густится над Равенсбургом тяжелым грязным облаком, а воины Христовы бессильны. Дан ощущал беспомощность и стыд перед горожанами. Он был уверен, что многое мог бы сделать, со своим опытом розыскной работы, видел, что инквизиция мечется без толку, тычется в разные стороны, хватает не тех, действует беспорядочно. Теперь за поиск вервольфа отвечал Волдо, но тот просто солдат, не ищейка… А он, Дан, вынужден заниматься отловом и арестами колдунов. Спору нет, с ними тоже не так легко бороться, попадались очень опасные твари. Но как раз с этим справился бы и Волдо.

– Куда идем-то? – спросил Энгель, пробиваясь сквозь толпу.

Находиться в центре внимания парню явно не нравилось: он глубже надвигал капюшон плаща, пряча лицо, сутулился и опасливо оглядывался по сторонам, словно ожидал преследования. Дан в который раз подумал: Энгель ведет себя подозрительно, ему есть что скрывать.

– Деревня Шильфхор, колдун Йохан Миллер.

Сосед донес, что старик носит на поясе, возле кошеля, волчий хвост, и каждый вечер, выходя на крыльцо, долго осматривается вокруг, словно ищет кого-то.

– Деревня-то на два дома, – злился по дороге Энгель. – А колдунов словно блох на собаке.

– Что-то будет, что-то будет, – подхватил Ганс.

– Тебе не кажется, что он просто дурачок? – тихо спросил Энгель у Дана. – Он силен телом, но разумом – младенец.

Дан пожал плечами. Раньше он тоже так думал, в последнее же время стал замечать: перед каждым таким высказыванием Ганс как будто принюхивается к воздуху. И ведь он часто оказывался прав: предрекаемая им беда случалась. Может быть, здоровяк и правда что-то чувствовал?

Войдя в дом колдуна, Дан сразу вспомнил историю с Адельгейдой. Здесь пахло травами, пучки которых висели на стенах. И сам старик, поднявшийся с лавки навстречу гостям, выглядел безобидным и потерянным.

Как положено, Дан объявил об аресте и обвинениях. Колдун вздохнул, протянул руки, даже не пытаясь оправдаться – узловатые, обветренные ладони дрожали. По морщинистой щеке стекала слеза. Энгель скрутил запястья колдуна веревкой. Он тоже чувствовал себя неловко.

Травника вывели на улицу. Из окон смотрели соседи. Дан огляделся: интересно, кто из них донес на старика? Вон та молодая женщина, нервно прикусившая губу? Или мужик в грязной рубахе?

Кто-то потянул его за рукав:

– Дедушку Йохана сожгут? Да?

Перед Даном стояла маленькая девочка, которая чем-то напомнила ему Агату. Белокурые волосы, наивные голубые глаза, удивленно-задумчивый взгляд.

– Не жгите дедушку, он добрый. Я зимой болела, а он меня вылечил. Он в лес ходит, травки собирает…

– Лорхен! – Из дома выбежала женщина, подхватила девочку на руки, прижала к себе. – Простите ее, добрые господа, она мала еще…

– А старый Йохан ничего не сделал! Это правда! – К ним подошел мальчишка-подросток, насупился. – Он травник, и ни в какого волка не оборачивался, вранье это все. На него Карл-мельник донес, старый Йохан ему долг вовремя отдать не смог!

– Лотар! – воскликнула женщина. – Иди в дом!

– А что? Это все знают!

– Простите и его, он у нас дурачок. Не понимает, что говорит.

Дан смотрел на возмущенное лицо подростка, на полные слез глаза девочки, на испуганную женщину, дрожащего старика… На мрачных соседей. Вспоминал Адельгейду, слова ее мужа. Люди боялись уже не вервольфа. Люди боялись инквизиции. И его, Клинка.

– Пойдем, – вздохнул Энгель. – Приказ есть приказ…

– Не колдун он, – произнес вдруг Ганс.

От неожиданности Энгель запнулся. Здоровяк редко радовал осмысленными высказываниями.

– Как это понимать?

– Не колдун он. Я такие вещи чую.

То ли дело было в этих словах, то ли в беспомощности старика, то ли во взглядах людей… Но Дан вдруг искренне поверил: не колдун. Выругался сквозь зубы, снял веревку с запястий Йохана:

– Ты свободен.

Травник не понял, не поверил счастью. Стоял, ссутулясь и покорно ожидая своей участи.

– Ты свободен! – зло повторил Дан.

– Что ты делаешь? – шепнул в ухо Энгель. – Я понимаю, жалко деда… но подумай о нас. Гореть нам всем вместо него.

– Он свободен. – Еще раз громко сказал Дан, огляделся по сторонам. – Я, Клинок инквизиции, объявляю его невиновным! И добавил: – Где мельник Карл?

Люди испуганно молчали.

– Карл-мельник? Где он?

– Пойдемте, я провожу, – вызвался тот самый подросток, который защищал Йохана.

Мальчишка бесцеремонно потянул Дана за плащ, пошел перед отрядом, показывая дорогу. Крестьяне последовали за ними: любопытство пересилило страх.

Дом Карла-мельника, крепкий, добротный, с красной черепичной крышей, стоял в середине деревни. Дан поднялся на крыльцо, постучал. Дверь распахнулась, на пороге стоял широкоплечий молодой мужик.

– Святая инквизиция, – вежливо представился Дан, положив ладонь на эфес меча.

Мельник подобострастно поклонился:

– Я уж все рассказал в городе-то, добрые господа.

– Хочу еще раз послушать. – Голос Дана стал подозрительно нежным. – Чтоб уж наверняка.

– Так старый Йохан как есть колдун, – убежденно заговорил Карл. – По ночам все шныряет и шныряет, может, он в вервольфа и обращается. А уж коли не обращается, так точно волков прикармливает, не сомневайся, добрый господин…

– Врешь ты все! – не выдержал Лотар. – Не слушайте его, господин Клинок!

– А вы что скажете, добрые люди? – Дан обернулся к селянам. – Колдует Йохан или нет?

Те, с кем он встречался взглядами, прятали глаза, пытались скрыться за спинами соседей.

– Значит, добрых людей здесь двое, – мрачно заключил Дан. – Мальчишка и девчонка. Остальные терпят. А если завтра мельник на тебя донесет? – Он ткнул пальцем в первого попавшегося крестьянина. – На тебя? Тебя?.. На ваших детей?

– Не виноват Йохан ни в чем, – раздался робкий женский голос. – Это Карл всей деревне муку дает в долг и деньги в рост. А должникам инквизицией грозит…

– Так и есть! – хриплый бас.

– Вот кто настоящий кровопийца! Он, Карл! – подхватили остальные.

– Значит, долги именем Господа выбиваешь? – нехорошо прищурился Дан. – А церковь тебе вроде коллекторской фирмы?

Карл попятился было в дом, но в челюсть ему врезался кулак, раскровенил рот, выкрошил пару зубов. Дан за шиворот вытянул доносчика, сбросил с крыльца, спустился следом, продолжал наносить удары, вкладывая в них всю накопившуюся за последнее время ярость.

– За что, за что, добрый господин? – подвывал мельник.

– За ложный донос, ложные показания, клевету, попытку ввести в заблуждение следственные органы, – оттарабанил Дан, не заботясь о том, чтобы его поняли.

Друзья втроем оттащили его от избитого мельника.

– Ты что творишь?! – в очередной раз вопросил Энгель.

– Командир здесь я, и отвечать перед Шпренгером мне, – отрезал Дан.

Он резко развернулся и зашагал по дороге прочь. Остальные двинулись следом, храня мрачное молчание. Только Ганс опять бормотал:

– Что-то будет, что-то будет…

– Что-то теперь будет непременно, – зло подтвердил Энгель.

Настя

В скриптории стояла тишина, нарушаемая только шуршанием перьев да звуком пемзы, которой шлифовали пергаменты. В высокие окна щедро лился дневной свет – октябрьский день выдался на редкость солнечным. Четыре монахини за столами даже не подняли голов при появлении Насти. Две из них аккуратно выводили на пергаменте ровные строчки, то и дело макая перья в чернильницы, две другие прокалывали шилом исписанные листы, сшивали их в книги.

– Садись сюда, сестра, – сестра Мина, пожилая монахиня с морщинистым серым лицом, указала на заваленный свитками стол. – К переписыванию ты еще не готова. Начнешь с очистки старых пергаментов. – Она положила перед Настей кусок пемзы и бритву. – Это делается так… – Сестра Мина принялась бережно, почти любовно водить по поверхности старого свитка. – Если чернила въелись глубоко, воспользуйся бритвой. Вот так…

Тоска какая, мать моя, думала Настя, наблюдая, как блеклые строчки исчезают под пористым камнем. Здесь же чокнуться можно!

Ее унылый вид не укрылся от цепкого взора старушки.

– Помни, сестра, – назидательно произнесла она. – Ты творишь богоугодное дело. Тебе оказана высокая честь, сестра, выполнять самую благородную работу, не только умственный, но и аскетический труд. Каждая выведенная буква искупает один твой грех…

Прекрасно! Настя саркастически хмыкнула про себя. То есть и грехов не искуплю, я-то даже и писать не буду, только кожу скрести…

– Петр Достопочтенный сказал: переписывание позволяет отшельнику взращивать плоды духа и замешивать тесто для небесного хлеба души, – вдохновенно продолжала сестра Мина.

Настя автоматически кивала, навесив на лицо самое благообразное выражение. Удовлетворившись вниманием девушки, монахиня наконец отошла к другому столу, проверять работу переписчиц.

Настя лениво возила пемзой по пергаменту, активизируясь лишь под взглядом сестры Мины. Время текло медленно, и казалось, вообще останавливалось от осознания того, что она будет продолжать трудиться, даже когда все уйдут спать – таково наказание. От нечего делать Настя вгляделась в текст, который сводила. Разобрать удалось мало: буквы, и без того бледные, под пемзой истончились и сделались бесцветными. Насколько Настя разобрала, перед нею был какой-то хозяйственный отчет: цены на масло, даты продажи, количество и вместимость бочек.

– Усерднее, сестра Агна, усерднее… – сестра Мина неслышно подкралась сзади, нависла над плечом. – Помни: труды восславляют Господа и спасают твою бессмертную душу.

Настя, изображая воодушевление, с удвоенной силой принялась тереть пергамент.

– Достаточно, я полагаю. – Монахиня выдернула свиток из-под руки девушки. – Изрядно, сестра Агна, очень изрядно, почин положен.

Она отошла, а Настя выдернула из груды свитков еще один. Единственное, что она усвоила из предыдущей записи: девица фон Гейкинг владеет грамотой. Теперь будет не так скучно, решила она. Оставшись в скриптории в одиночестве, можно будет хоть что-нибудь почитать.

День тянулся и тянулся, Настя не раз уже клевала носом, за что получала строгий выговор сестры Мины. Наконец колокол возвестил о конце работы. Монахини сложили письменные принадлежности, гуськом прошли к шкафу, убрали недописанные пергаменты и посеменили к выходу.

– Ты остаешься в скриптории еще на два часа, сестра, – известила сестра Мина.

– Я помню. – Настя склонила голову в знак смирения. Не удержавшись, со скрытой насмешкой добавила: – Ведь я замешиваю тесто для хлеба души…

Сестра Мина не поняла иронии, одобрительно кивнула и вышла из скриптория, наставив напоследок:

– Два пергамента, сестра. Не меньше.

– Иди ты на хрен, – пробормотала Настя по-русски, когда за монахиней закрылась дверь. Добавила еще несколько непечатных фраз, на душе стало немного легче.

На улице стремительно темнело. Поеживаясь от холода, Настя зажгла масленые плошки, расставила их перед собой, отодвинула пергаменты. Вздохнула, развернула следующий свиток – знакомые вроде буквы складывались в тарабарщину. Латынь, неинтересно. Настя порылась в пергаментах, выискивая подходящее чтение. Отрывки из Библии, хозяйственные записи, молитвы…

– Ни тебе сюжета, ни динамики, ни секса, – ворчала она, перелопачивая шуршащую груду.

По скрипторию пронесся словно бы легкий вздох, воздух пришел в движение, коснулся щеки холодным крылом. Настя досадливо отмахнулась – за время пребывания в монастыре такие штуки стали пугать ее гораздо меньше. Сквозняк. Ветер. Или не сквозняк и не ветер, а призраки… Плевать.

Внимание привлек большой – в четыре раза больше остальных, пожелтевший, обтрепанный по краям лист. На нем черными и красными чернилами была нарисована какая-то сложная схема. Настя повернула пергамент несколько раз, вглядываясь в линии, потом присвистнула: перед ней лежал чертеж монастыря – скорее всего, тот, которым пользовались при постройке.

– Так… – бормотала Настя, изучая рисунок и не зная еще, чем он может быть полезен. – Это внутренний двор, здесь галерея, тут дормитории… А где скрипторий? Вот он.

Основная схема была выполнена черными чернилами, кое-где ее пересекали красные пунктирные линии. Настя никак не могла понять логику их размещения: пунктир пересекал стены, изгибался самым неподходящим образом и вроде бы не имел никакого смысла. Одну из стен скриптория тоже украшала жирная красная точка.

– Ну и что тут у нас? – задумалась Настя. – Шкаф стоит.

Вздох пролетел снова, на этот раз стал громче. Ему ответил низкий трубный стон. Настя нахмурилась.

– Смирись, – отчетливо произнес где-то под черепом мужской голос. – Он идет.

Настя потрясла головой, выбивая навязчивую галлюцинацию. Поднялась, подошла к шкафу.

– Во имя великого нашего господина и властителя, – снова заговорил внутренний голос. – Отдайся ему. Он идет.

– С удовольствием кому-нибудь отдалась бы, – задиристо ответила Настя, перебарывая страх. – А то, видно, крыша уже едет от воздержания.

Голос озадаченно замолчал. Настя обогнула шкаф – он то ли плотно стоял к стене, то ли вообще был к ней пристроен.

– Стоп! А если…

Настя принялась лихорадочно освобождать полки от свитков. Не церемонясь, сваливала драгоценные пергаменты прямо на пол. Тяжелые дубовые полки вытащить не смогла, каждая весила не меньше, чем она сама. Протянула руку и стукнула по задней стенке. Звук получился гулким – за шкафом явно была пустота. Настя принесла светильник, внимательно оглядела стенку. Доска была кривоватая, плохо шлифованная, с кругами от сучков и трещинами. Одна из них показалась чересчур прямой. Настя осторожно нажала на нее, почувствовала, как поддается под пальцами, надавила сильнее, потом ударила раскрытой ладонью. Из доски вывалился изрядный кусок, размером с небольшую форточку, открывая черный провал вместо каменной стены.

Настя сунула туда руку, опасаясь коснуться чего-то омерзительного, вроде существа, которое навещало ее в карцере, но пальцы ощутили только сырой холодный воздух.

– Он свергает королей и заключает союз с тиранами, – вкрадчиво прошептали на ухо. – Он треглав, страшен и прекрасен…

Ледяные пальцы коснулись шеи, пробежались по спине, невидимые руки стиснули в крепких объятиях. Голос шептал, не отвязывался, ввинчивал слова в мозг, врезал их в сознание.

– Он восседает под корнем древа смерти, – послушно повторила Настя за голосом. – Он звонит в колокола боли, и имя им – семь смертных грехов…

– Так назови же его имя, – звучало в голове. – Назови его имя и прими его…

Настя взвизгнула, схватилась обеими руками за голову. Эти слова разрывали душу, отпечатывались на ней болезненными ожогами. Она чувствовала, что проваливается в безумие, погружается в странный сон наяву. Там, в этом сне, к ней неотвратимо приближался кто-то огромный, ужасный, беспощадный и бесконечно притягательный. Настя знала: стоит произнести имя – и она увидит его глаза, погрузится в них, пропадет, станет верной рабой. Имя… Она не знала его.

– Я не поддамся! – громко произнесла она. – Плевать-то мне на душу, Бога, дьявола и все ваши религиозные заморочки. Я не сойду с ума, пошли вон!

Настя долго и со вкусом материлась – строила заковыристые фразы, образуя неслыханно сложные глаголы, прилагательные и наречия. Кажется, отпустило.

– Хер вам, а не моя душа! – победно сплюнула она, сунула под мышку карту, подхватила светильник, забралась в шкаф между полками и пролезла в черную дыру.

Слабый огонек ровно горел в затхлом воздухе узкого, как нора, тоннеля. Под ногами были крутые ступени, уходящие вниз. Настя смело зашагала по ним, опираясь ладонью на земляную стену. Лестница скручивалась винтом – казалось, ей не будет конца. Настя решила идти до упора, надеясь, что этот лаз выведет ее за стену монастыря – иначе какой смысл в подземном ходе?

Наконец лестница оборвалась и уперлась в глухую стену. Настя простукала ее – дерево. Навалилась плечом, несколько раз толкнула, вывалилась в знакомый уже длинный коридор. Ход привел всего-навсего в подвальную тюрьму, только в дальний ее конец. Настя развернула карту, прикинула. Красный пунктир здесь заканчивался, но возобновлялся в середине коридора.

Фитилек светильника затрещал, догорая, огонек тревожно заметался. В это время издали раздалось: «Хлюп-хлюп, шлеп-шлеп…»

В планы Насти не входило свидание вслепую с тюремным чудищем. Она быстро нырнула обратно в лаз, закрыла за собою дверь и побежала вверх по лестнице. На середине пути светильник прощально мигнул и погас, идти пришлось на ощупь. Настя время от времени останавливалась, чтобы отдышаться, и прислушивалась. Казалось, вот-вот на плечо ляжет ледяная лапа, тварь поймает ее и больше уже не отпустит. Однако хлюпающих шагов позади не было.

Выбравшись из лаза, она приладила назад кусок стенки шкафа, быстро рассовала свитки по полкам и уселась выполнять задание сестры Мины. Голоса Настю больше не тревожили, только иногда она ощущала легкое дуновение на щеке, будто кто-то махал рядом невидимым крылом.

Отец опять пришел пьяным, тяжело свалился на тюфяк и сразу захрапел, наполняя дом удушливым запахом перекисшего в желудке пива. Хеди вздохнула с облегчением: сегодня набрался как следует, значит, придираться и бить не будет. Пока жива была матушка, побои делились поровну, теперь же все доставалось ей одной.

Хеди тихонько зевнула, устроилась в углу. Лишь бы не проснулся до утра. Там, конечно, даст пару тумаков, но несильных – ему с похмелья шевелиться лень, голова болит. А вот пьяный отец лют, если попасться ему под руку, и до смерти прибить может. Матушка от последней расправы так и не оклемалась, все говорила, в животе будто что-то оборвалось, тяжело умирала, бедняжка.

– Хеди… Хеди, где тебя черти носят, проклятая девка! – донеслось вдруг из темноты.

Девушка вздрогнула: проснулся, теперь мучить начнет… Но на этот раз обошлось малым.

– Сходи к Фило за пивом! – потребовал отец.

Хеди не посмела возражать. Достала из тощего кошелька последние два пфеннига, накинула шаль и выбежала из дома.

На улице было темно, пусто и холодно, колючий ветер раздувал юбку, кусал за икры, забирался под шаль. Наклонив голову, Хеди быстро шагала в сторону трактира, по сторонам старалась не смотреть: страшно. И не заметила, как из подворотни выскользнула огромная тень. Человековолк шагнул вперед, загородил девушке дорогу, Хеди тихо вскрикнула, глядя в желтые глаза.

Потом на улице снова стало тихо.

Сенкевич

В самый темный предрассветный час, когда все добрые горожане дрожали в домах за крепко закрытыми дверьми, когда в ночи бродил вервольф, а колдуны заканчивали кровавые шабаши, ростовщик Готтлиб Херманн проснулся от странного беспокойства. Что-то было не так. Он прислушался – никаких подозрительных звуков. Зажег свечу, вгляделся в сумрак комнаты – ничего.

Но неясное ощущение не оставило Готтлиба Херманна. Поселилось под ложечкой, щекотало, предупреждало. В темноте кто-то был. Кто-то подбирался оттуда, невидимый и неуловимый. Готтлиб был человек не робкого десятка, каждый ростовщик умеет за себя постоять – чего только стоят драки с разорившимися должниками. Однако сейчас ему стало страшно. Готтлиб вернулся в постель, накрылся пуховым тюфяком, как будто он мог защитить, и крикнул:

– Хельга!

Ответа не последовало, старая служанка была глуховата. Впервые в жизни Готтлиб Херманн пожалел, что не обзавелся женой и детишками. Будь он отцом большого семейства, сейчас нашлось бы кому откликнуться на призыв.

– Хельга! – громче заорал он.

Раздались шаркающие шаги, ростовщик вздохнул с облегчением.

– Хельга, чтоб тебя! Возьми свечу и осмотри все углы.

К нему протянулась старческая рука. Готтлиб сделал движение, чтобы отдать свечу, и замер, с ужасом глядя на служанку. Хельга стояла не меньше чем в пяти шагах от него. Ее правая рука, невероятно гибкая, словно змея, все удлинялась и удлинялась, пока не закачалась перед самым носом Готтлиба.

Ростовщик завизжал. Рука игриво щелкнула его по носу, поползла обратно и с хрустом встала на место. Зато теперь в движение пришла голова Хельги: закинулась назад, выкрутилась вправо, влево, повернулась затылком к обезумевшему хозяину, сделала полный оборот, остановилась… При этом лицо служанки ничего не выражало, глаза оставались совершенно пустыми.

Собрав все силы, Готтлиб встал на ноги. Колени дрожали, но он все же попытался боком пробраться к двери. Хельга загородила вход, губы ее раздвинулись, из горла вырвалось шипение, потом раздался глумливый бас:

– Спляшем?

Ростовщик оттолкнул служанку и рванулся прочь из дома. Хельга догнала его уже на крыльце, схватила с силой, неожиданной для хилой старухи:

– Спляшем?

И, сжимая в объятиях полуживого хозяина, понеслась по улице в разухабистом танце. У Готтлиба не было сил ни сопротивляться, ни кричать, он мог лишь мысленно молиться о спасении. Вдруг ростовщик ощутил, что тело его повинуется движениям Хельги. Странно, но теперь он даже получал от танца удовольствие. Ноги сами рвались в пляс, руки судорожно подергивались.

Служанка отпустила ростовщика, и тот сам с громким криком прошелся по улице, загибая сложные коленца, подскакивая и вздергивая руки.

В домах загорались огоньки, из окон робко выглядывали сонные соседи. Увидав безумный танец, люди поспешно прятались, бормоча молитвы.

– Спляшем? – басом орала Хельга.

– Спляшем! – так же низко отвечал Готтлиб.

В это время на внутреннем дворе ростовщичьего дома появился юркий мальчишка. Оглядевшись, подкрался к окну. Треснула под ударом слюда, парень ловко подтянулся и исчез в доме. В комнате он достал из-за пояса огниво, свечу, зажег ее и подошел к сундуку. Быстро взломал замок, откинул крышку и довольно хихикнул, увидев аккуратные мешочки, полные монет. Мальчишка подбежал к окну, свистнул, дождался ответного свиста и принялся вышвыривать кошели наружу. Покончив с этим, убрался из дома тем же путем, что и вошел.

Между тем танец на улице становился все более диким, движения – беспорядочными, тела плясунов содрогались в конвульсиях, на губах выступила пена, лица искажались уродливыми гримасами.

– Спляшем?

– Спляшем!

– Именем Господа, остановитесь! – Перед парой вырос ночной патруль ближних.

Готтлиб с Хельгой не обратили на стражей никакого внимания.

– Одержимые, – сплюнул капитан патруля, – пляска святого Витта.

– Неужели к нам пришла? Мало нам вервольфа, – охнул его товарищ. – В прошлом году половина Брандербурга от нее вымерло, говорят.

– На все воля Божья, – сурово ответил капитан. – Вяжите их.

Несчастных скрутили и поволокли в ратушу. Даже связанные, они продолжали судорожно дергаться.

Две фигуры, укутанные в плащи, быстро удалялись от дома ростовщика в сторону леса, над которым уже брезжил рассвет.

Наутро в доме фон Барнхельма Сенкевич строго выговаривал Клаусу:

– Зачем ты служанку зацепил? Какой был приказ?

– Подумаешь, старая баба… – возразил альбинос.

– Женщин и детей не трогать! – отчеканил Сенкевич. – Прощаю в первый и последний раз. Иначе выгоню, сам будешь от инквизиции бегать.

– Понял, – хмуро кивнул Клаус и добавил шепотом: – Чтоб они сдохли…

– Ты хоть отозвал своих маленьких друзей или они до сих пор герра Херманна одолевают?

– А зачем? – философски протянул демонолог. – Подумаешь, бесы… Как сожгут ростовщика, они сами уйдут. Пока пусть пляшет.

Сенкевич пересчитал мешочки: двадцать, по сто золотых гульденов каждый. Бросил Аарону и Клаусу по кошелю: заслужили. Усмехнулся: эти деньги можно вложить в торговлю, не все ж разорять фон Барнхельма. Скоро он захватит этот город, станет его «крестным отцом» – жаль потом будет уходить. Ничего, оставит хозяйство на Клауса с Аароном, пусть рулят.

– Только не кутите громко. Сейчас ростовщика явно отправят на костер, церковь захочет наложить лапу на его имущество, придет, а сундуки пустые. Станут искать грабителей.

– Да не до того им, чтоб они сдохли! – отмахнулся демонолог. – Святоши ведьм гоняют, вервольфа все ищут, чтоб он сдох.

– Ладно, ступайте, – кивнул Сенкевич. – Молодцы, хорошо сработали. Позовите мне Губерта, как появится.

Дальний родственник барона Губерт, то ли внучатый племянник, то ли пятиюродный брат, был писателем и поэтом. Вернее, хотел таковым стать. Правда, как говорил барон, парень еще ничего не накропал – только просаживал по трактирам гульдены доброго дядюшки в поисках вдохновения, неизменно находя вместо него шлюх и вино. Однако вид у Губерта был просветленный, взгляд возвышенный, речь грамотная, а главное, он умел располагать к себе людей. Поэтому фон Барнхельм выхлопотал для него разрешение на посещение церковной библиотеки.

Губерт, кудрявый улыбчивый парень лет двадцати, явился только к вечеру.

– Я перелистал все хроники Равенсбурга, что были у брата Юргена, – сообщил он. – Сказал, что мечтаю воспеть родной город в большом стихотворном труде. Старик обрадовался ученому собеседнику и принес мне груду книг со свитками. Я выписал самые важные события, как вы и поручили.

Сенкевич взял лист бумаги, пробежался взглядом по аккуратным строчкам: казнь, еще казнь – одиночная, убийство, бунт… Все не то, все мелко. Конечно, сейчас из-за охоты за ведьмами весь Равенсбург – скопление негативной энергии. Но нужно ее средоточие, место, где зло копилось годами, а то и столетиями. Нужна темная тайна. Неужели в городе такой нет?

– Я осторожно расспросил брата Юргена. Тот обронил, что самые важные и тайные записи находятся в ордене инквизиторов, в особом хранилище ратуши.

Сенкевич хмыкнул. Где быть трудам чернокнижников и демонологов, как не в руках инквизиции? Такие книги положено сжигать, но вряд ли святые отцы уничтожают всю литературу. Экзорцисты – те же демонологи, и кто знает, какими делами они балуются на досуге? Темные книги содержат слишком много полезной информации, чтобы ученые инквизиторы согласились с ними расстаться. Нет, наверняка жгут самые безобидные вещи, а по-настоящему опасные оставляют для собственного пользования.

– В ратуше, говоришь? Хорошо. – Сенкевич протянул парню три гульдена. – Ты свободен.

Теперь следовало подумать, как попасть в хранилище ордена. Тут уже законными методами не сработаешь, только грабить…

Он улегся на кровать и принялся размышлять, прикидывать, сочинять план действий. Очнулся поздним вечером, от ощущения одиночества и странной тревоги – Розы рядом не было. Когда пришел Губерт, цыганка выскользнула из комнаты, хотя Сенкевич об этом не просил, полностью доверял ей. С тех пор девушка так и не вернулась, в ее покоях тоже было пусто.

Сенкевич прошелся по коридору, отыскал пухлую девицу, обычно прислуживавшую Розе, задал вопрос.

– Фройляйн Роза ушла куда-то, – вытаращила глаза девка. – Сказала, к вечеру вернется. К ужину, мол.

Ужин прошел часа два назад… Сенкевич был всерьез обеспокоен. Он ведь запретил Розе выходить из дома без сопровождения, а уж о том, чтобы гулять в темноте, и речи быть не могло. Шалая баба! Приключений захотелось? Отправилась в зубы вервольфу? Чуть ли не каждую ночь кто-то убивает женщин и детей. Как можно быть такой безалаберной?

Впервые за все время он испытал страх перед вервольфом, проникся чувствами горожан, живших в постоянном ужасе за близких. Что, если именно сейчас оборотень жрет Розу? Вспомнился тот мутный сон, в котором он охотился за цыганкой.

Зверски захотелось курить. Все бабло Херманна сейчас отдал бы за одну сигарету! Сенкевич ухватил со стола лист бумаги, погрыз краешек, выплюнул – не помогло.

Холодом обдала мысль: а вдруг она просто ушла? Взыграла цыганская кровь, устала от несвободы, отправилась искать настоящий табор, к которому можно пристать?

Лучше пусть так, поправил себя Сенкевич. Лучше как угодно, лишь бы с нею ничего не случилось…

Он собрался было послать на поиски наемников – пусть прочесывают весь Равенсбург, только отыщут сумасшедшую! Вышел в коридор, но тут зазвучали легкие шаги – по лестнице поднималась Роза, укутанная в теплый плащ. Увидев Сенкевича, остановилась с покаянным видом, опустила глаза:

– Чего не спишь, красивый?..

Разрываясь между злостью и чувством облегчения, он схватил цыганку за плечи:

– Зачем ты вышла из дома? Я же запретил!

Роза не отвечала, смотрела в сторону, закусив губы. Сенкевича еще больше разозлило это безмолвное сопротивление. Он с силой встряхнул девушку, крикнул в лицо:

– Где ты была? Почему нарушила приказ?

Роза вырвалась, сделала шаг назад. В глазах полыхнуло бешенство, красивое лицо побледнело от ярости:

– Не смей, – хрипло проговорила, почти прорычала она. – Никогда не смей делать мне больно!

Сказала, развернулась резко – и убежала в свою комнату.

Сенкевич постоял немного, успокаиваясь, осознавая, что обидел Розу. Гордая, свободная, такая не станет терпеть унижений, останется рядом, только если он не будет держать.

Выматерившись сквозь зубы, Сенкевич отправился к Розе. В комнате было темно. Он зажег светильник. Цыганка сидела на кровати, зябко кутаясь в плащ. По смуглым щекам текли слезы. Сенкевич присел рядом, осторожно коснулся ее руки:

– Я испугался за тебя. Пойми, ты мне очень дорога. Что, если бы на тебя напали?

Роза подняла глаза, долго смотрела на Сенкевича. В ее взгляде была любовь, нежность и что-то еще. Грусть, сожаление?..

Одно движение гибких рук – тяжелый плащ соскользнул с плеч. Цыганка обняла Сенкевича, прижалась:

– Не бойся за меня, красивый. Лучше поцелуй…

Глава девятая