Лето 54-го года до н. э.
Пленник, юноша лет пятнадцати, стоял на коленях, обнаженный, беззащитный, дрожа от холода и ужаса. Он не был связан, но не пытался убежать: голод, пытки и страх измотали его. Тело, белое, с тонкой нежной кожей, как у всех рыжеволосых людей, покрывали едва зарубцевавшиеся раны.
Твердая рука схватила человека за волосы, оттянула голову. По горлу полоснул острый нож. Жертва издала бульканье, захлебываясь собственной кровью. Убийца, мужчина в длинном черном плаще с широкими рукавами, выпустил рыжие волосы, шагнул назад, хладнокровно наблюдая за агонией. Юноша свалился вниз лицом, хрипя и подергиваясь. Вскоре все было кончено. Человек в плаще удовлетворенно кивнул:
– Кровь потекла одним широким потоком. Она густая и темная. Год будет добрым, урожай богатым – Луг принял нашу жертву. Ведите следующего, братья. Восславим богиню Морриган.
Два человека в таких же плащах подтащили и бросили перед верховным жрецом взрослого широкоплечего мужчину. Этот, в отличие от юноши, пытался сопротивляться, хотя руки его были скручены за спиной. Но он упорно вырывался, отталкивал палачей.
– Сильный воин. Морриган будет довольна, – произнес верховный жрец. – Копье, братья.
Он принял ритуальное копье, примерился, размахнулся и с силой вонзил оружие в грудь жертвы, пронзив его насквозь. Воин, изрыгая проклятия, зашелся в крике боли.
– Доделайте дело во славу Морриган, братья. – Верховный жрец отошел в сторону.
Помощники заработали топорами, отсекли руки у живого еще, вопящего человека. Обмотали веревками, повесили на большой, древний, покрытый шарами омелы дуб. Затем настала очередь ног, но к тому моменту несчастный умер – возможно, кровожадная богиня Морриган была довольна даром и проявила милосердие.
Части человеческих тел уродливыми украшениями раскачивались под ветром на ветвях дуба. Здесь были руки, ноги, туловища и головы, еще сочащиеся кровью, свежеотрубленные. Рядом висели полуразложившиеся куски плоти, издававшие зловоние, чуть поодаль – истлевшие до костей, побелевшие от дождей и времени.
Старый дуб многое повидал за свою долгую жизнь: сотни, тысячи людей умерли у его корней, щедро питая землю кровью. Видел он пытки и убийства, агонии и последние судороги, слышал проклятия, мольбы и крики боли. Здесь, в самом сердце чащи мрачного, страшного леса, где били темные, как кровь, родники, впадая в маленькое круглое озеро, многие века вершились жертвоприношения. Здесь, в Неметоне, под сенью священных дерев, украшенных омелой, было царство ордена друидов. Здесь делались предсказания будущего, решались судьбы царей, завязывались и развязывались войны, вершились темные ритуалы, а избранные счастливцы препровождались в мир иной.
Великий Бессмертный, верховный жрец в остроконечном колпаке и венце из дубовых листьев, правил этими землями из Неметона. Не было среди кельтов человека, равного ему в могуществе и власти.
Маленькое озеро окружали семь белесых от времени изваяний, грубо вытесанных из дубовых стволов, – угрюмолицые боги друидов. Каждому из них приносилась своя жертва. Лугу, охранителю земледелия, даровались юноши, которым перерезали горло, проливая кровь на землю. В честь злобной богини войны Морриган закалывали копьем взрослых воинов, затем разрезая их на куски. Великой Дану, богине-матери, проносили в жертву женщин, вспарывая им чрево. Для грозного Тараниса, бога молнии, сжигали в деревянных корытах детей. Тевтатесу, защитнику от врагов, отдавали молодых мужчин. Их наряжали в красивые одежды, надевали на головы венки, а затем перерезали горло, собирая кровь в особые сосуды. Кехт, бог-целитель, любил, когда ему жертвовали младенцев, зарывая их в землю живыми.
Был еще один бог, седьмой, самый страшный. Дит, бог смерти и судьбы. О том, как умилостивить его, ведал только верховный жрец. Когда приходило время даровать Диту жертву, Великий Бессмертный оставался в Неметоне ночью один. Ровно в полночь он открывал деревянную клетку, в которой сидела предназначенная для Дита самая лучшая, самая сладкая жертва – юная невинная девушка. Темная чаща до утра оглашалась воплями боли. Когда же первые солнечные лучи касались верхушек деревьев и остальные жрецы собирались к озеру – все было кончено. Никто не знал, куда исчезали девушки, никто не видел их останков, никто не задавал вопросов: право Дита священно.
На сегодня все жертвы были принесены, все предсказания сделаны, одобрение богов получено. Великий Бессмертный кивнул старшему помощнику. Тот подошел к дубу, увешанному кусками мертвых тел, и, зажав в зубах маленький золотой серп, принялся ловко карабкаться по толстому стволу. Перебираясь с ветки на ветку, добрался до самого большого шара омелы, аккуратно срезал его, спустился на землю. Благоговейно передал белесый ком верховному жрецу. Тот принял растение, махнул рукой:
– Ступайте, братья.
Друиды молча, пятясь, отступили за деревья и растворились в чаще. Великий Бессмертный преклонил колени перед изваянием Дита. Сегодня ему предстояло сложное и важное действо.
Дан
Частная лечебница для больных с милым названием «Мунлайт» располагалась в Гилфорде. Она была совсем небольшой – уютный двухэтажный дом, окруженный тисовой рощей.
Экипаж подъехал к кованым воротам, приветливый служащий широко распахнул их, и колеса застучали по мощенной булыжником дороге, которая вела прямо к дверям лечебницы. Поднявшись на чисто выметенное крыльцо, Сенкевич взял висящий возле двери молоток, стукнул три раза.
Дверь открылась, их встретила миловидная женщина средних лет в коричневом платье, перетянутом белоснежным фартуком. Полноватое лицо, обрамленное туго накрахмаленным чепцом медсестры, расплылось в улыбке.
– Доктор Уотсон, мистер Холмс? Пойдемте, доктор Браун ждет вас в кабинете.
Воспользовавшись обширными связями своего «объекта» в медицинских кругах, Сенкевич за два дня сумел выйти на владельца лечебницы, где держали принца Альберта. Это был доктор Айзек Бейкер Браун. Талантливый хирург, он занимался также и психиатрией. Его работы об излечении нервных расстройств снискали признание Лондонского медицинского общества и широко публиковались в других странах. Доктор Браун считался прогрессивным врачом, использовал в лечении новейшие методики и одним из первых стал применять анестезию при операциях. Сенкевич договорился с ним о посещении лечебницы под предлогом интереса к научным изысканиям врача. Польщенный вниманием самого Шерлока Холмса, доктор Браун сразу согласился принять гостей и показать им свое детище, которым очень гордился.
Доктор Браун встретил гостей в просторном, роскошно обставленном кабинете, где ничто не напоминало о больничной атмосфере. Он сидел за большим дубовым столом, на котором стояли многочисленные безделушки и дорогой письменный набор из бронзы. На стенах висели портреты красивой молодой женщины и двух очаровательных девочек-близняшек.
– Джентльмены! – Доктор Браун, высокий энергичный мужчина лет тридцати пяти, поднялся и вышел им навстречу. – Мистер Холмс… Доктор Уотсон… Рад знакомству.
После церемонии представления радушный хозяин спросил:
– Вы устали с дороги? Возможно, проголодались? Могу предложить неплохой завтрак. Такой же, каким мы кормим пациентов. Наши больные содержатся в отличных условиях. Как надолго вы прибыли? Могу распорядиться, чтобы вам выделили комнаты для отдыха. Если хотите, оставайтесь погостить. Здесь прекрасный воздух, прогулки в лесу очень полезны для здоровья. После холодного, туманного Лондона наши места – рай для уставших горожан.
Дан бросил на Сенкевича короткий выразительный взгляд. Тот понял правильно: таким предложением грех было не воспользоваться.
– Благодарю, коллега, – отменно вежливо произнес он. – Это очень своевременное предложение. Я хотел бы как можно подробнее изучить ваши методики, которые, не скрою, вызывают у меня искреннее восхищение и даже некоторую зависть. А моему другу пришелся бы весьма кстати небольшой отдых: последнее дело оказалось трудным и опасным.
– Бессонница, – коротко бросил Дан.
– Разумное решение! – воскликнул доктор Браун. – Я с удовольствием покажу вам свое скромное хозяйство. А против бессонницы могу рекомендовать прекрасные новые капли на основе мышьячного раствора и стрихнина. Отлично укрепляют нервы.
Дан мысленно подивился замысловатым методикам лечения и подумал, что высокая смертность в викторианской Англии становится понятной: недуг не убьет, так доктора доконают. Поспешил отказаться:
– Благодарю, но предпочитаю естественные методы исцеления: свежий воздух, отдых и занятия спортом.
После завтрака, действительно сытного и вкусного, доктор Браун пригласил посетителей осмотреть лечебницу.
– У нас два отделения, – говорил он, неторопливо выходя из столовой. – Женское и мужское. Детьми я не занимаюсь. Куда отправимся в первую очередь?
– Полагаю, начать надо с дам, – галантно ответил Сенкевич, скрывая причину, которая привела их в лечебницу.
Дан согласно кивнул.
– Хорошо, это на втором этаже. – Доктор Браун повел их по широкой, застеленной ковровой дорожкой лестнице.
– Не является ли наше посещение нарушением тайны больных? – между прочим спросил Дан, когда они зашагали по длинному коридору.
– О, на этот счет не беспокойтесь, – рассмеялся доктор Браун. – Многие из них в таком состоянии, что не помнят даже собственных родственников. Я покажу вам только тяжелые случаи. Выздоравливающих трогать не будем. Никто не узнает о вашем посещении. К тому же я не буду называть их имен.
Да, дела с конфиденциальностью в клинике не очень, подумал Дан. О врачебной тайне здесь не переживают. Оно и к лучшему.
– Здесь у нас семнадцатилетняя девушка с тяжелой формой хлороза. – Доктор отпер дверь ключом, толкнул, приглашая войти.
Девушка лежала в постели – изможденная, худенькая до такой степени, что выделялись лицевые кости. На фоне белоснежного белья ее лицо казалось расплывчатым зеленоватым пятном. При появлении посетителей она открыла глаза, взгляд был мутным, несфокусированным, как у тяжело больной старушки.
– Как вы сегодня? – бодро спросил доктор Браун.
Пациентка ответила тихим стоном, из уголка глаза по щеке поползла слеза.
– Потеря веса, проблемы с аппетитом, подавленное настроение, – прокомментировал врач. – Классический случай хлороза. Бедняжка боится еды. После приема пищи ощущает сильные колики в желудке. Сначала отказывалась от завтрака, потом – и от обеда. В итоге совершенно перестала есть. Родители привезли ее к нам в плачевном состоянии.
Надо же, подумалось Дану. Оказывается, анорексия не только в двадцатом и двадцать первом веках цвела пышным цветом.
В Сенкевиче, казалось, проснулся доктор Уотсон.
– И как же вы ее лечите? – с искренним интересом спросил он.
– Я прописал ей лечение отдыхом. Постельный режим, усиленное питание. Ей запрещено вставать с постели. Пищу она принимает каждый час. Молоко, сливки, жирное мясо. Бедняжке нужно восстановить энергию организма. Также пациентке назначены теплые ванны. Она у нас уже неделю и идет на поправку.
Вполне гуманные методы, решил Дан. Но уже через несколько минут поменял мнение. В следующей палате лежала неврастеничка – молодая красивая женщина. Она вовсе не выглядела ни истощенной, ни больной. Встретила посетителей, полусидя на подушках. Дан с изумлением увидел на ее запястьях железные кандалы, от которых отходили толстые цепи, закрепленные на вбитых в стену кольцах. Цепи были туго натянуты, почти не оставляя пациентке возможности двигать руками.
– Это для ее же пользы, – пояснил доктор Браун. – Чтобы не повредила себе и не занялась удовлетворением себя. Тяжелый случай истерии. К нам ее привез муж, достойнейший человек. После пятых родов, которые, надо признать, были довольно тяжелыми, да к тому же и ребенок умер, женщина отказалась от выполнения супружеского долга. Предпочитала сама доставлять себе удовольствие. Никакие уговоры не помогали. Твердила, что не хочет больше иметь детей.
– Ну… так может, и правда больше не хотела, – предположил Дан.
Доктор Браун взглянул на него с искренним изумлением. Сенкевич поспешил вмешаться:
– Коллега, учтите: мой друг – человек, далекий от современной психиатрии, к тому же неисправимый холостяк.
– Ах да, конечно, – улыбнулся врач и тоном лектора завел: – Нормальная, здоровая женщина всегда хочет детей. Это заложено в нее самой природой. Беременность и роды для женщины – огромное счастье, таков врожденный инстинкт. Отказ от производства потомства – тяжелая психическая патология, которую необходимо лечить.
– И как же вы это делаете? – сквозь зубы поинтересовался Дан, ощущая сильное желание дать доброму доктору в морду и освободить от цепей несчастную, из которой пытались сделать племенную скотину.
– Сначала пытался обойтись одной электротерапией. Гальванизация[61] обычно помогает в подобных случаях. Но, видимо, болезнь зашла слишком далеко. Поэтому пришлось добавить интимный электромассаж и клизмы с белладонной.
– Что такое интимный массаж? – с опаской переспросил Дан.
– Пойдемте в массажный кабинет, – пригласил доктор Браун. – Он оборудован по последнему слову техники и медицины.
Он провел гостей в конец коридора, открыл дверь и с гордостью продемонстрировал помещение, оборудованное так, что и средневековая инквизиция, и порностудия двадцать первого века просто удавились бы от зависти. Здесь же все замысловатые пыточные станки и кресла со штырями в самых пикантных местах назывались медицинскими приспособлениями и были призваны лечить людей. Дан пробормотал нечто нечленораздельное и поспешил выйти. Даже в Равенсбурге времен инквизиции он не испытывал такого отвращения. Единственное, что утешало, – в клинике не имелось детского отделения. Дан искренне порадовался за малышей.
Сенкевич, казалось, вовсе не удивился – то ли был подготовлен благодаря памяти доктора Уотсона, то ли эта одиозная личность вообще одержала в нем верх. Он с удовольствием рассматривал орудия пыток, со знанием дела рассуждая о пользе их применения.
– Да, но в случае с пациенткой, которую вы видели, даже эти прогрессивные методы не дали желаемого результата, – вздохнул доктор Браун. – С согласия мужа завтра ей будет сделана клиторидэктомия[62]. Иссечение этого лишнего в организме женщины и вредного, склонного к воспалениям органа в ста случаях из ста излечивает истерию.
Как хорошо, что здесь нет Насти, с облегчением подумал Дан. Никакая сила не заставила бы подругу молчать. Сейчас доктор Браун был бы осчастливлен часовой лекцией о дискриминации по половому признаку. А то и по морде бы получил. Его и самого изрядно утомили описания «прогрессивных методов», которые человек двадцать первого века иначе как мракобесием назвать не мог.
– Может быть, перейдем в мужское отделение? – предложил он.
– Давайте спустимся на первый этаж, – кивнул доктор Браун.
Здесь, в отличие от женского отделения, было довольно шумно. Из-за дверей доносилось раздраженное бормотание, стоны, а из одной комнаты даже неслась отборная ругань.
– Джентльмены приезжают к нам не с такими безобидными заболеваниями, как леди, – извиняющимся тоном произнес доктор Браун. – Часто родственники доставляют мужчин, у которых проблемы с психическим здоровьем от чрезмерного употребления горячительных напитков или наркотиков. Случается, что семья больше не в силах выносить слабоумие стариков. Распространены случаи буйства мужчин, чья психика подорвана умственным перенапряжением. Бывает еще, что причиной расстройства становится сифилис. К тому же джентльмены чаще подвержены наследственным психическим заболеваниям: раздвоению личности, состояниям навязчивого страха или ненависти к окружающим. В общем, пациентов первого этажа нельзя назвать тихими.
– Какие же методы лечения вы применяете здесь? – светски поинтересовался Сенкевич.
– О, самые разнообразные…
Владелец клиники не успел договорить, как по коридору пронесся дикий вопль. К ним подошел широкоплечий дюжий медбрат:
– Доктор, мистер Смит из третьей впал в буйство! Отказывается от лекарств, угрожает и требует его отпустить. Порвал уже две смирительные рубашки.
– В кандалы, – спокойно рекомендовал эскулап. – Также примените намордник. После этого в холодный душ. Я скоро приду, сделаю кровопускание и дам настойку лауданума.
Медбрат коротко кивнул и отошел.
– Извините, джентльмены, забота о больных требует моего присутствия, – слегка поклонился доктор Браун.
– Мы могли бы посмотреть на процесс лечения? – нашелся Сенкевич.
– Конечно, если это не смутит мистера Холмса. Поверьте, зрелище не из привлекательных.
Санитары протащили мимо взлохмаченного, вопящего человека, на руках и ногах которого бренчали цепи. Дан без труда узнал в безумце Космински. Парикмахер, однако, на него и не взглянул. Спустя полчаса его, дрожащего, в мокрой одежде, провели назад. Космински уже не бесновался, лишь стучал зубами.
– Не знал, что холодный душ имеет такое целительное воздействие, – удивился Сенкевич.
– Это своеобразная процедура. Больного ставят посреди душевой комнаты и обдают из шланга струей ледяной воды с мощным напором. Очень хорошо утихомиривает буйных. Однако пойдемте, джентльмены, мне пора сделать больному кровопускание.
Космински, прикованный к стене так, что цепи образовывали растяжку, лежал с закрытыми глазами. Лицо сковывала маска из кожаных ремней, закрепленная так, чтобы пациент не мог разинуть рот. Доктор взял его руку, ловко вскрыл ланцетом вену на запястье – и струя темной крови ударила в подставленный медбратом таз. Немного подождав, доктор Браун перебинтовал парикмахеру руку, достал из кармана пузырек с опием, налил в маленький стаканчик. По его знаку медбрат ослабил ремни намордника – доктор влил настойку в безвольно приоткрытый рот больного.
– Вот и все, джентльмены. Гарантирую, теперь он будет спать до вечера.
Космински не может себе позволить пребывание в такой дорогой клинике, размышлял Дан. Он бедный эмигрант, у него нет родственников. Тогда почему же он здесь? Видимо, та же мысль пришла и Сенкевичу, потому что он произнес:
– Этот человек не кажется мне джентльменом. Он производит впечатление едва ли не нищего. Вы занимаетесь благотворительностью?
– Не я, – пожал плечами врач. – Увы, но мне бесплатное лечение бедных не по карману. Я разорюсь. У этого несчастного есть покровители, которые оплачивают его пребывание в «Мунлайт». Но называть их, как вы понимаете, я не имею права. И пациенты находятся в нашей больнице под вымышленными именами.
С конфиденциальностью в отношении могущественных покровителей дела тут явно обстояли лучше, чем с врачебной тайной.
Дан с Сенкевичем, сопровождая доктора Брауна, посетили еще несколько палат, полюбовались на алкоголиков в белой горячке, наркоманов в ломке, наследственных психов и слабоумных стариков. Принца Альберта, конечно, им не показали. Зато Дан обогатился познаниями о различных методиках лечения умственных расстройств, многие из которых граничили с изощренным садизмом.
Наконец после обеда доктор Браун сказал:
– Джентльмены, вынужден покинуть вас до вечера. Мне необходимо отлучиться в Лондон по делам. Отдыхайте, набирайтесь сил перед новыми блестящими расследованиями. Очень рекомендую прогулку по нашему лесу: погода стоит теплая, а для людей, занимающихся умственным трудом, свежий воздух просто необходим.
Он откланялся и вскоре отбыл в собственном экипаже. Дан с Сенкевичем, одетые для прогулки, неспешно прохаживались по больничному двору.
– Где же они могут держать принца? – озадачился Дан, разглядывая аккуратные постройки: сараи, склады, конюшни и садовые домики.
– Возможно, где-то на отшибе, в отдельном здании? – предположил Сенкевич. – Допустим, в лесу?
– Не думаю. Слишком уж большая ответственность. Что, если пациент сбежит? Да Брауну потом голову снимут.
– С чего бы он сбежал? Может, у него охрана круглосуточная. Гвардейцы там, да еще и несколько санитаров. Хотя… – Сенкевич сдвинул на затылок котелок, поскреб голову. – Так было бы, лечись Альберт от простого психического расстройства, которое нужно скрыть от общественности. Сейчас он все же подозреваемый…
– Вот именно. И в случае чего состояние его психики, наоборот, придется предавать гласности. Значит, он должен находиться в клинике на общих, так сказать, основаниях.
– Ну значит, он в одной из палат, которые нам не показали. Непременно хочешь с ним увидеться?
– Главное – понять, может ли он выбираться отсюда. По ночам, например.
– Вряд ли, – усомнился Сенкевич. – Видел, какие решетки на окнах? Глухие. Двери дубовые. И санитары на каждом углу. Это днем. А ночью небось тут каждый дюйм охраняется.
Разговаривая, они вышли за ворота, прошли по аллее, свернули на узкую тропинку и зашагали в лес.
– Это все ничего не значит, когда есть деньги, – не согласился Дан.
Навстречу им, насвистывая, шел мальчишка лет двенадцати. Тащил охапку веток. Увидев двух хорошо одетых джентльменов, посторонился, шагнул в сторону от тропы, вежливо поздоровался.
– Ты местный? – спросил Дан.
– Нет, из Лондона, – бойко ответил паренек. – Работаю тут, в лечебнице.
– Как тебя зовут?
– Сэм.
– Хочешь заработать шиллинг, Сэм?
Мальчишка подумал, потом помотал головой:
– Нет, шиллинг не хочу. Хочу заработать пять шиллингов. А что делать-то надо? Встречу с кем-нибудь устроить? Больного за ворота провести?
Дан крякнул, достал кошелек, отсчитал пять шиллингов.
– Что, любого вывести сможешь?
– Ну да, – просто ответил Сэм. – Что тут такого? Они же не в тюрьме. Просто больные люди. Сумасшедшие. Тоже скучно им. Погулять выходят. Почему бы не помочь?
– И часто ты так… помогаешь?
Мальчишка помолчал, выразительно глядя на карман, в который Дан спрятал кошелек. Тот, правильно поняв намек, добавил еще шиллинг.
– Нет, нечасто. – Сэм снова стал словоохотливым. – Тут же почти всех родственники в больницу отдали. Зачем им за встречу платить, если они и так навестить могут? Да и мало кто хочет со слабоумными-то видеться. Но бывает, помогаю… Вот, к примеру, лежит тут девушка. А к ней джентльмен наведывается, любовь у них. Ее потому мать с отцом сюда и привезли, из-за любви. Ее за другого хотели выдать, а она заблажила, мол, нет, только за единственного. В припадки ударилась. Ее сюда и укатали. Чтоб доктор ее от любви вылечил.
– И как? Получается? – осведомился Дан.
– Не очень вроде бы. Джентльмен все равно ее почти каждую ночь навещает. Увозит куда-то в коляске, а под утро возвращает. Только доктор хочет ей что-то отрезать, чтоб любовь прошла.
История несчастной невесты была, безусловно, поучительна, и Дан мысленно пожелал джентльмену увезти девицу, пока ей не отрезали деталь, отвечающую за любовь. Но перебил мальчишку, который хотел еще что-то добавить:
– А к больным джентльменам кто-нибудь приезжает? Или, может, они просят тебя помочь им выйти?
– Вы про кого это, мистер? – Парень нахально протянул руку ладонью вверх.
– Про мужчину лет тридцати. Высокий, черноволосый, худощавый. Хорошо одет.
Сэм немного подумал, спрятал деньги, на всякий случай отошел на пару шагов, потом ответил:
– Нет, такого даже не видел.
Но слишком правдивое и невинное выражение на физиономии указывало на обратное. Однако ни уговоры, ни выразительное похлопывание по карману с кошельком не смогли сдвинуть Сэма с этого утверждения. Поскольку встреча с влюбленной девицей в планы не входила, пришлось с парнем распрощаться.
– В лесу есть какие-нибудь строения, не знаешь? – поинтересовался напоследок Дан.
– Нет, не видел. – Парнишка снова засвистел и направился в сторону клиники.
– Как видишь, выбраться отсюда вполне реально, – сказал Дан.
– Да, – согласился Сенкевич. – Просто, скорее всего, Альберт пользуется услугами других людей. Его может выпускать, например, дежурный медбрат или санитар. А может быть, и сам доктор Браун, кто ж его знает. Тот еще деятель…
– Встретиться с ним попробуем?
– А надо ли? Только насторожим.
– Я все же предлагаю пошарить по больнице и разыскать палату, в которой его держат. Не зря же мы напросились погостить…
– Что вы здесь делаете, джентльмены? – От клиники по тропе к ним спешили четыре дюжих парня в скучных серых костюмах и пальто. От них за версту несло переодетыми шпиками. Самый здоровый строго проговорил: – Здесь нельзя находиться. Это владения клиники.
Дан хотел было возразить, что им позволил прогуливаться в лесу владелец больницы, но тут из-за куста выглянул мальчишка и наябедничал:
– Они вопросы про особого гостя задавали. Спрашивали, можно ли с ним увидеться.
– Ступай, Сэм, – досадливо прикрикнул на него старший.
Мальчишка скрылся в кустах.
– Вам лучше уйти, джентльмены, – настаивал шпик.
Дан с Сенкевичем переглянулись: они получили ответ на свой вопрос. Больше здесь делать было нечего.
Настя
Уехали, снова оставили ее на хозяйстве. И не возразишь ведь. Во-первых, порядочной викторианской леди не место в психушке, если она, разумеется, не проявила признаков безумия – например, неподчинения своему мужчине, способности к самостоятельному мышлению или еще чего-нибудь крамольного. Во-вторых, Настя пока не оправилась до конца от столкновения с Потрошителем, вернее с Потрошительницей. Теперь Сенкевич с непререкаемым авторитетом врача рекомендовал оставаться дома и не волноваться, а Дан смотрел при этом так выразительно, что выбора не оставалось.
Настя, однако, с отстранением ее от следствия не смирилась и потихоньку разбиралась в деле сама. Пользуясь тем, что у домохозяйки были свои ключи от всех помещений в доме, ходила в лабораторию Сенкевича и разбирала записи Уотсона в поисках продолжения истории собаки Баскервилей. Но пока в грудах бумаг отыскались только короткие, исчерканные наброски, из которых ничего нельзя было понять. Еще она проводила целые часы в комнате Дана, роясь в документах Шерлока Холмса. Здесь картина была еще более плачевной: великий сыщик не утруждал себя аккуратностью. Тем не менее она нашла набросанные небрежным почерком заметки о деле Потрошителя. Ничего особенного, на клочке бумаги было написано всего несколько слов: «Баскервиль-холл, омела, сестрица». Чуть поодаль в столбик стояли два имени: «Эмма Смит, Марта Тейбрам – 3 апреля». И внизу страницы еще два: «Анни Миллвуд, Маргарет Хеймз». Эти были помечены несколькими вопросительными знаками.
Сегодня Настя с этого и решила начать. У Шерлока Холмса на этажерке имелась полная подборка «Таймс» за последние два года. Девушка собиралась посмотреть в газетах новости за третье апреля – недаром же сыщик упомянул в записи эту дату.
В сопровождении умилительно сопящего Сэра Генри она отправилась в комнату Дана. Взяла стопку газет, удобно устроилась в мягком кресле и стала перебирать шуршащие листки, раскладывая их по числам. Сверху лежали два сложенных вчетверо листка – кажется, их брал с собой Данилка, когда ездил в Скотленд-Ярд выручать Сенкевича. Настя в первую очередь решила просмотреть их.
Вскоре нужная информация отыскалась. «Зверское нападение на женщину в Уайтчепел» – гласил крупный заголовок. Далее в заметке сообщалось: «3 апреля, в 5 утра, в Лондонскую больницу была доставлена некая Эмма Смит. Несчастная страдала от множества ран. Ее лицо было изрезано, правое ухо почти оторвано, она жаловалась на боли в нижней части тела и прижимала к низу живота пропитанную кровью шаль. Женщину принял хирург, доктор Джордж Хаслип. Как он сказал потом, больная страдала от разрыва брюшины, произведенного тупым инструментом. Доктор оказал женщине первую помощь, попытался выяснить, кто так жестоко с нею обошелся. Но Эмма Смит ничего не успела сказать. Ослабленная кровопотерей и пережитым ужасом, она потеряла сознание еще в момент медицинского обследования. В настоящее время женщина находится в тяжелом состоянии. Хотелось бы знать, почему бездействует полиция».
В следующей газете, за 4 апреля, сообщалось, что Эмма Смит умерла от перитонита, не приходя в сознание. Заметка содержала несколько ядовитых упреков в адрес полиции, которая так и не появилась в больнице.
Наконец, 6 апреля появилась статья о том, что в Лондонской больнице было проведено коронерское дознание, на котором присутствовали представители Скотленд-Ярд. Не без ехидства было упомянуто, что из-за бюрократических проволочек заявление врача Лондонской больницы об убийстве женщины дошло до полиции только 5 апреля и сыщики вынуждены были узнавать подробности дела из газет.
Настя хотела было уже взять следующий «Таймс», когда взгляд ее упал на крошечную заметку в углу листа. Она бы и не обратила внимания, если бы не мелькнувшее в ней имя – Анни Миллвуд, которое имелось в записке Холмса.
Девушка быстро пробежала взглядом несколько строк: «Вчера, 5 апреля, также состоялось коронерское освидетельствование Анни Миллвуд, вдовы солдата Ричарда Миллвуда. Коронер пришел к выводу, что женщина скончалась по естественным причинам, разрыва легочной артерии от изъязвления. Напомним, что 25 февраля 1888 года Анни Миллвуд была доставлена в больницу с многочисленными колотыми ранами на ногах и нижней части туловища. Анни показала, что возле ее дома по улице Уайтс-роу в Спитлфилдзе на нее напал незнакомый мужчина. Вынув из кармана нож, нанес ей несколько ударов и скрылся. Соседи отвезли Анни в больницу, откуда она была выписана через месяц, как полностью излечившаяся, и направлена в Саут-Грувский работный дом на Майл-Энд-роуд. Спустя десять дней женщина внезапно скончалась. Нападавший так и не был найден. Полиция предполагает, что это дело рук одного из участников многочисленных банд, таких как Еноты, Слепые Нищие, Титаники, Бессарабцы. К сожалению, бедные районы Лондона наводнены десятками преступных групп».
Настя задумалась, перебирая газеты. Выходило, Холмс связывал все эти нападения воедино. И действительно, некоторые детали говорили о схожести почерка преступников. Данилка тоже упоминал про Эмму Смит и Марту Тейбрам, говорил, возможно, они были первыми жертвами Потрошителя. Полиция почему-то не сразу связала эти два убийства с последовавшей осенней серией. Ладно, гибель Эммы Смит от цепи преступлений, приписанной Потрошителю, отделяли несколько месяцев. Но что помешало причислить к серии убийство Марты Тейбрам – Насте было совсем уж непонятно. Друг, как видно, не предпринимал расследования по этому поводу – с действием наркотика исчезла и личность Холмса, а значит, память об этих событиях.
Эмма Смит не успела рассказать о нападении товаркам, которые привели ее в больницу: женщина слишком страдала от боли. А потом сразу потеряла сознание и уже не приходила в себя. Марту Тейбрам нашли уже мертвой.
История этой смерти была еще более загадочной. Начать с того, что здесь, казалось бы, сразу наметился подозреваемый.
Тело сорокапятилетней Марты Тейбрам было найдено 7 августа в проулке Джордж-Ярд. Ей нанесли тридцать девять колотых ран – в основном в область груди, живота и интимных частей. Полиции довольно быстро удалось опознать убитую, которая, конечно, оказалась уличной проституткой.
Все складывалось так, что, казалось, вскоре будет найден убийца. Опрос свидетелей дал отличные результаты: нашлись как минимум два человека, которые дали перспективные показания. Первым был констебль Баррет, дежуривший на Джордж-Ярд-Билдингс. Он сообщил, что около двух часов ночи видел неподалеку от места убийства молодого гвардейца с темными волосами и усиками. Констебль спросил его, что он здесь делает, солдат ответил: «Жду дружка, он с девкой пошел».
На газетное объявление о поиске свидетелей откликнулась некая Мэри Энн Коннолли, проститутка. Рассказала, что Марта Тейбрам была ее подружкой и в ночь убийства они познакомились в трактире «Белый лебедь» с двумя гвардейцами. Там они полночи пили пиво и ром, а потом мужчины потребовали расплаты за веселье. Обе парочки вышли на улицу и отправились по разным закоулкам. Марта с ее кавалером ушли в сторону Джордж-Ярд. Больше Мэри Энн товарку не видела. При этом Коннолли описывала солдата точно так же, как и констебль Баррет.
Полиция провела опознание в двух гвардейских частях, расквартированных неподалеку от Уайтчепел. Но ничего не вышло: свидетели путались, сбивались, нервничали, так и не смогли с уверенностью никого указать.
В итоге, как поняла Настя, следствие постепенно увяло. Полиция не стала разрабатывать правдоподобную, на первый взгляд, версию, несмотря на заключение врачей, что удары Марте, вполне возможно, были нанесены штыком.
В Уайтчепеле, рассаднике проституции, преступности и туберкулеза, нападения на людей были частым явлением. Но вот, как ни странно, убийств происходило не так уж много. Поэтому Настя не понимала, как случилось, что полиция не вцепилась в два случая вопиющей жестокости. Объяснение было одно – обе жертвы были всего-навсего дешевыми уличными девками. Интерес публики к их смерти вызвал, скорее, кровавый способ убийства, а не личности убитых. Поэтому газеты вскоре переключились на другие события, а раз общественность не дала реакции, и полиция успокоилась. Все как всегда и везде.
И сейчас, не будь уайтчеплские убийства серийными, вряд ли кто стал бы долго возиться. В принципе, думала Настя, в их реальности так и произошло: Потрошитель исчез, новых убийств не происходило – постепенно успокоились и обыватели, и пресса, и полиция. Маньяка так и не нашли.
Значит, Холмс подозревал, что Анни Миллвуд тоже была жертвой Потрошителя? Оставалось лишь найти в газетах упоминание о некой Маргарет Хеймз. Насте показалось, что это имя уже где-то встречалось. Она поворошила прочитанные газеты и вскоре отыскала. Это была сорокалетняя проститутка, проходившая свидетельницей по делу об убийстве Эммы Смит. Сама она дважды подвергалась нападениям и оба раза получала ножевые ранения. Ей удивительно везло.
Первое нападение на Маргарет Хеймз было совершено восьмого декабря 1887 года. Она поступила в больницу с множественными ранениями груди и живота. На ее счастье, раны оказались неглубокими, однако женщина пролежала на лечении целый месяц. Второе нападение… – тут Настя изумленно присвистнула – произошло в ночь убийства Эммы Смит. На этот раз Маргарет отделалась небольшими порезами и сумела убежать.
В газетах не упоминалось ни подробностей этого дела, ни показаний Маргарет о том, кто на нее напал. Настя долго еще перебирала листы, почему-то ожидая встретить заметку о смерти Маргарет. Ведь в конце концов все жертвы так или иначе умирали, не правда ли? Но нет. То ли она плохо искала, то ли газеты проигнорировали это событие, то ли Маргарет до сих пор была жива. Насте очень хотелось надеяться на последнее.
Она отложила газеты и некоторое время задумчиво поглаживала Сэра Генри, который положил тяжелую голову ей на колени. Данилка, видимо, упустил из виду случаи с Маргарет и Анни. Они не получили такого резонанса, как остальные, – по той простой причине, что раны не были смертельными. Рассеянность друга тоже объяснима, он до сих пор мучился от ломки. Память Холмса пробуждалась всего три раза и ненадолго, да к тому же сыщик сам страдал частичной амнезией.
Получалось, остается надежда, что одна из предполагаемых жертв Потрошителя жива. А если найти ее и поговорить?.. Настя даже зажмурилась от перспектив, которые перед нею открывались.
Она решительно поднялась и направилась в свою комнату. Сэр Генри, цокая когтями, побрел за ней. Настя открыла шкаф, переоделась в уличное платье, накинула теплое пальто с меховым воротником, водрузила на голову ужасающе приличную шляпку, прихватила муфту. Сэр Генри вопросительно смотрел на сборы.
– И ты со мной, малыш. – Настя присела, обняла пса за шею. – С тобой мне никто не страшен, все такое чудище стороной обходить будут…
Сэр Генри слегка обиженно гавкнул. Звук гулко отразился от потолка.
– Извини, извини… – рассмеялась Настя. – Это был комплимент.
Страшновато было ехать в Ист-Энд даже днем, слишком хорошо помнилось нападение, едва не стоившее ей жизни. Но Настя бодрилась. Взяв Сэра Генри на поводок, вышла из дома, подозвала кеб и отправилась на поиск свидетелей.
Сама не понимая зачем, она решила начать с проулка Джордж-Ярд, шедшего с севера на юг и соединявшего Уайтчепел-Хай-стрит с Уэнтуорт-стрит. Именно здесь в одном из домов нашли тело Марты Тейбрам.
Настя остановила кеб и спросила, как лучше попасть в проулок.
– Так вот, с Уайтчепел-Хай-стрит, – завел извозчик, – значит, через ту вот подворотню, где трактир «Белый олень». И прямо-прямо, там и увидите. Вы бы осторожнее, леди… – с опаской поглядел на Сэра Генри, шерсть которого в дневном свете лишь едва поблескивала, создавая вокруг животного слабый ореол, и закончил, – а хотя… хорошего вам денечка, леди.
Сойдя с кеба и подобрав юбки, чтобы не запачкать их в уличной грязи, которой здесь было в избытке, Настя прошла в указанную кебменом подворотню. Здесь, возле трактира, из которого несло скисшим пивом, отирались подозрительные личности в потертых обносках. Заметив хорошо одетую молодую женщину, они сначала оживились, но при виде Сэра Генри радость поблекла на испитых бледных физиономиях.
Зажатый между серыми телами домов, проулок был узким и темным, несмотря на дневное время. Он извивался, огибая углы зданий, неожиданно обрывался выщербленными ступеньками. Здесь с трудом разминулись бы два человека. Перед одним из домов, подъезд которого выходил в проулок, сэр Генри остановился, замер, задрал голову и принюхался к воздуху.
– Пойдем, ты чего?
Настя потянула за поводок, но пес не слушался. Он вдруг рванулся в подъезд, взбежал на второй этаж и уселся на лестничной площадке. Переступил передними лапами, по-волчьи закинул голову и издал полный тоски вой, который перешел в низкое утробное рычание. Эти звуки были такими жуткими, что Настя выпустила поводок, отступила. «Что, если он взбесился? – мелькнула паническая мысль. – Мне с ним не справиться». К тому же она опасалась, что выглянет кто-нибудь из жильцов и надо будет как-то объясняться.
Сэр Генри забегал кругами по площадке, остановился, обнюхал пол и снова завыл.
«Ее убили здесь, – вдруг поняла Настя. – Марту Тейбрам. Точно, ведь это и есть Джордж-Ярд-Билдингс! Пес как-то чувствует». Словно в подтверждение этой мысли, Сэр Генри обернулся и взглянул девушке в глаза. В его взгляде было столько почти человеческой тоски, безысходности и… жалости, – что Настя, забыв обо всем, кинулась утешать зверя.
– Ну хватит, хватит, – обняв мощную шею, приговаривала она. – Ты, наверное, в самом деле сверхъестественное существо, но ведь доброе же, правда? Ничего уже не поделать, малыш. Идем дальше.
То ли Сэр Генри внял ее уговорам, то ли решил, что уже отдал дань памяти покойной, но покорно позволил Насте увести его на поводке из подъезда.
Было без четверти пять. Пятидесятилетний Джон Ривз со вздохом отпер дверь и вышел из квартиры, которую снимал на третьем этаже Джордж-Ярд-Билдингс. Пора было на причал, где он выполнял черную работу – помогал грузчикам и убирал мусор.
Раннее августовское утро было зябким, сырым и ветреным. Джон заранее поднял воротник черного пальто и зашагал вниз по лестнице. В подъезде было темно, газовые фонари, конечно, не горели, и, спустившись на площадку второго этажа, он едва не споткнулся обо что-то мягкое, поскользнулся, замахал руками, чтобы сохранить равновесие. Отступил, чтобы разглядеть непредвиденное препятствие, и не сдержался от хриплого крика. Опустился на нижнюю ступеньку, достал из кармана спички, чиркнул, освещая страшную находку.
Перед ним лежала женщина – пухлая, темноволосая, в черной одежде. Широко раскрытые глаза неподвижно уставились в покрытый трещинами потолок. По этому застывшему взгляду сразу становилось понятно: женщина мертва, и уже давно. Юбки были задраны, ноги в поношенных чулках непристойно раздвинуты, между ними масляно поблескивала лужа крови. Руки женщина вытянула вдоль тела, пальцы были крепко сжаты.
Джон всматривался в пухлое, слегка одутловатое лицо, пытаясь понять, знал ли он покойницу. И наконец, к своему облегчению, констатировал, что это не одна из его соседок. Он никогда не видел эту женщину в Джордж-Ярд-Билдингз, скорее всего, она здесь не жила.
Джон отступил в сторону, не сводя глаз с трупа, медленно и осторожно, будто боялся, что покойница схватит его за ногу, обошел тело. Держась за перила, спустился спиной вперед на несколько ступенек. И только тогда отвернулся, побежал сломя голову по лестнице. В мозгу стучала только одна мысль: надо срочно найти констебля.
– Пойдем искать подружку убитой, Маргарет Хеймз, – со вздохом сказала Настя, оказавшись снова в проулке. – Да, Генричка? Следствие было проведено халатно. Придется нам с тобой постараться лучше, чем полиция. Только вот где ее искать?..
Она вынула из муфты газетные листы, развернула:
– Так… Марта жила в ночлежке на Джордж-стрит, девятнадцать. Кстати, там же обреталась и первая убитая, Эмма Смит. Почему-то полиция на этот факт внимания не обратила. Раз Маргарет была подружкой Марты, возможно, и она там горе мыкала. Пойдем: судя по рисунку в газете, ночлежка находится как раз в конце проулка.
Заведение для беднейших жителей Ист-Энда оказалось обшарпанным серым двухэтажным зданием с единственным подъездом. Настя решительно вошла, ведя за собой Сэра Генри. Оказалась в тускло освещенном коридоре, в который выходили несколько дверей. Девушка немного растерялась, выбирая, какую потянуть, как вдруг ее окликнули:
– Ты к кому, милочка? Днем не пускаем! Вечером приходи, ночевка три пенни. И куда ты псину свою поволокла? У нас с собаками нельзя…
К ней по коридору спешила пожилая худенькая женщина в черном платье и чепце. Подойдя, близоруко прищурилась, оценила дорогое пальто и протянула:
– Простите, леди, обозналась. Вы уж точно не за ночлегом. Ищете кого? Собачка ваша не кусается?
Настя вдруг осознала, что нисколько не подготовилась к разговору, даже легенду себе не придумала. Пусть идет как идет, решила она, и произнесла:
– Да, благодарю вас. Я ищу Маргарет Хеймз. Нет, пес не тронет, он воспитанный.
Сэр Генри в подтверждение ее слов спокойно уселся рядом.
– Бывает тут такая, – поджав губы, кивнула старушка. – Зачем вам она? Я здесь хозяйка, Мэри Рассел меня зовут. Уж не обижайтесь, что спрашиваю, леди. Но народ тут всякий ходит, а у меня заведение приличное, не сомневайтесь. Другие какие, может, позволяют жиличкам мужчин водить, но я нет. И уж вы, леди, имейте в виду: женщины у нас только честные, больных много, слабых. Переночуют – и на работу, цветами там торговать или овощами. А кто и рыбой… Денег бедняжкам не хватает, да и мне тоже трудно дом содержать. Уж я к ним как к родным, я уж им как мать…
Кажется, содержательница ночлежки принимала Настю за даму-благотворительницу. Может, думала, перед нею представительница какого-нибудь общества феминисток или скучающая богачка, решившая облагодетельствовать мир. Этой версии Настя и решила придерживаться.
– Хорошо, милочка, я учту, – вежливо и несколько скучливо протянула она. – Обязательно упомяну в докладе на заседании кружка, когда будем распределять пожертвования. И все же мне хотелось бы видеть Маргарет Хеймз.
– Вы уж простите великодушно, – снова завела Мэри Рассел, только теперь тон стал откровенно льстивым. – Но вы бы, леди, лучше сказали мне, в чем дело. Говорю же, народ тут разный. Поверьте уж старухе, я могу помочь…
– Я давала объявление о поиске горничной, – нашлась Настя. – Маргарет приходила наниматься. Она оставила адрес вашего дома. Я подумала и выбрала ее из всех соискательниц. Так что скажите мне, где ее найти, и я больше не буду отвлекать вас от безусловно благородного труда.
Она достала из муфты шиллинг, положила в сухонькую ручку хозяйки. Та шустро спрятала монету в карман фартука, с искренним изумлением спросила:
– Леди, вы уж простите, что спрашиваю-то. Но вы не обознались, случайно? Маргарет – в горничные брать?
– А что такое? Она мне понравилась. – Настя посмотрела как можно наивнее.
– Вы уж простите, леди, – очевидно, эти слова были у Мэри чем-то вроде присловья или обращения к тем, кто выше по социальному статусу, – не нужно Маргарет в горничные! Вы ж потом, леди, скажете, что нашли ее в моем заведении да меня во всем и винить будете. Вы, леди, подождали бы. Я подберу вам горничную. Хорошую девушку, чистую, честную… Знаете, приезжают такие из пригородов на заработки. Вот такую и приведу, непорченую еще. Адрес только оставьте и будьте уверены…
– Нет. – Настя капризно наморщила нос, изображая полную идиотку, которой совершенно чужды реалии мира. – Я хочу видеть Маргарет Хеймз. Она меня устраивает.
– Ох, леди, простите великодушно! Да не сперла ли она у вас чего? Она может! Нечиста ведь на руку… И уж извините, леди, не для ваших это ушей. Но Маргарет уличная девка. Собой торгует.
Стремясь помочь обеспеченной особе, от которой ждала пожертвований, Мэри Рассел позабыла, что десять минут назад объявила свое заведение местом, свободным от проституции.
– Какой ужас! – воскликнула Настя, и еще один шиллинг перекочевал из ее муфты в узкую ладошку хозяйки. – Бедная женщина, что же ей приходится переносить… Теперь я еще больше хочу ее увидеть. Нет… – по некоторому размышлении поправилась она, – в горничные я ее не найму, но немного поддержу деньгами. Возможно, она сумеет стать на праведный путь и пойдет, например, в швеи… или в монахини.
Мэри Рассел прикусила губу, сдерживая ехидную ухмылку, и закивала:
– Хорошо, леди, хорошо. Может, попьем чаю? У меня вкусный, не сомневайтесь. Подождите, Маргарет должна прийти, внести плату за ночь. Деньги до пяти отдавать положено, а уж потом входить можно до двух часов ночи. У меня очень приличный дом.
В комнатке, куда привела хозяйка, было чисто и светло, стояла хорошая добротная мебель. Настя уселась за круглый стол, Сэр Генри благовоспитанно лег у ее ног. Мэри позвала служанку. Вскоре та внесла поднос с чайником и посудой. Содержательница ночлежки сама разлила чай, придвинула чашку.
– Вспомнила, откуда я слышала о вашем доме! – округлив глаза, воскликнула Настя. – Ведь у вас убили женщину… В прошлом году… Это было в газетах, не так ли?
– Вы уж простите, леди! – шокированно возразила Мэри. – Но у меня приличное заведение. Никто жиличек убивать не позволит!
– Но о вас писали в газетах! Я совершенно точно помню!
– Ах, вы, леди, про несчастную Эмму…
– Нет, кажется, ее звали по-другому… – Настя сделала вид, что задумалась, потом «вспомнила»: – Марта! Да, ее звали Марта.
Узкое личико хозяйки помрачнело: она боялась, что эти случаи подорвут в глазах гостьи репутацию ночлежки и благотворительной помощи не будет.
– Вы уж меня простите, леди, но мое заведение тут ни при чем. Жизнь у нас в Ист-Энде сами знаете какая… Но в моем доме ничего такого не случалось и случиться не могло. Марту убили далеко отсюда, на другом конце проулка, когда она возвращалась с ночной смены. А Эмма, бедняжка, торговала на улице цветами. На нее кто-то напал. Она пришла сюда, вся в крови, и я сама отвела ее в больницу. Они же мне все как родные…
Мэри прослезилась. Настя подозревала, что хозяйка просто не хотела, чтобы Эмма умерла в ее заведении, – это привело бы к неприятностям с полицией. Да и ухаживать за раненой нищенкой ей явно не хотелось. Вот и сопроводила несчастную в больницу самолично. Еще и ловко «забыла» упомянуть о настоящей профессии жертв. Но вслух Настя восхитилась гуманностью Мэри.
– Да. И все равно бедняжка умерла, – вздохнула хозяйка. – Даже не успела сказать, кто ее так покалечил. Жизнь у нас такая, леди. Везде шайки, бандиты, грабители. Слабая женщина, которой надо работать на улице, – легкая добыча.
Настя посидела еще полчаса – и в ночлежку одна за другой стали приходить постоялицы. Вносили плату на будущую ночь и отбывали восвояси до вечера. Наконец появилась и Маргарет – худощавая высокая женщина лет сорока, разбитная, с нахальным выражением лица и вороватым взглядом.
– Вот и ваша знакомая пожаловала, – сладко пропела хозяйка. – Что же ты, милочка, поговори с леди!
– Благодарю, но я хотела бы побеседовать с девушкой наедине, – сказала Настя.
Она взяла Маргарет за локоть, отвела в сторону, шепнула:
– Разговор есть. – И сунула шиллинг.
Шустрая бабенка спрятала монету где-то в недрах корсажа, спросила:
– Чего надо-то?
Настя объяснила, что хочет узнать о нападении на нее и ее товарок. Вдаваться в подробности, выдумывать легенду не стала, да Маргарет и не спрашивала. Сразу выдала:
– Язык распускать про это дело опасно: быстро укоротят. Хотите, чтоб я говорила, леди? Это будет стоить соверен.
Она сложила руки на груди, всем видом показывая, что не склонна торговаться. Настя возражать не стала – тут же отдала монету. Довольная Маргарет оттащила девушку в угол, подальше от любопытных ушей, встала почти вплотную, полушепотом затараторила:
– Вам свезло, леди. Я не только с Мартой дружила, но и Эмму в больницу провожала. Вся-то она в крови была. Ее же, бедную, не только избили и… как бы это сказать помягче, не для ваших ушей, леди… использовали, в общем. Ей еще и трость между ног вогнали, а потом обломили, чтоб выдернуть не смогла. Пришла она в ночлежку – уж не знаю, как добрела, а сама шалью зажимается. А с шали-то так и капает… Я сразу поняла: не жилица она. Ну, в больницу мы ее на себе тащили, уж и ногами с трудом передвигала.
– Она сказала, кто это сделал?
– Хозяйке не сказала, врачу тоже. Боялась она сильно. Хотя чего уж ей бояться было. А мне на ухо шепнула. И вот что я скажу, леди: ей-же бог, и Марта, подружка моя, тех же рук дело. Да и я чудом жива осталась. Два раза убегала…
– Почему не рассказала полиции?
– Полицию у нас не любят, – протянула женщина. – Да и конец бы мне сразу пришел. Вон, Жемчужная Полли тоже кое-что видела и сдуру брякнула, так полгода в Йоркшире у сестры пряталась. Потом вернулась, а сейчас не видно ее что-то. Кто скажет…
– Ты знаешь этого человека?
– Человека?.. – Маргарет прищурилась. – Нет, милая леди, человека я не знаю… – Она воровато оглянулась, потом приблизилась к Насте вплотную, обдав запахом пота и несвежих волос, и прошептала на ухо несколько слов. – А сейчас пойду я, леди. Я вас не видела и не встречала, а если полиция придет – от всего откажусь.
Маргарет отпрянула и быстро пошла прочь, повиливая задом. Настя еще долго стояла, глядя ей вслед, осмысливала услышанное. Потом наклонилась, погладила Сэра Генри:
– Поехали домой, малыш. Тут мы узнали все что можно. А теперь срочно к Данилке.
Сенкевич
На столе, рядом с пробирками и ворохом бумаг, стыли чашки с чаем, стояла тарелка с бутербродами – Сенкевич на скорую руку соорудил из хлеба и копченого мяса. Сам же он вместе с Платоновым и Настей сидел на полу, подложив для тепла подушки. Между ними горами высились бумаги. Их выгребли отовсюду – с полок, из стола, изо всех углов. Троица была занята тем, что перебирала исписанные корявым почерком листки и раскладывала в несколько стопок. Работа продолжалась уже второй день, непросмотренных бумаг осталось совсем немного. Чуть поодаль, на коврике, снисходительно наблюдая за людьми, возлежал Сэр Генри. Призрачная девушка реяла под потолком, время от времени беззвучно заливаясь слезами.
После рассказа Насти было принято решение как можно скорее отыскать окончание записок Уотсона о Баскервиль-холле. Сначала попытались найти их в кабинете Холмса – отчеты в лаборатории Уотсона были дубликатами, а оригиналы отправлялись сыщику. Но там ничего не обнаружили, возвратились в логово доктора.
Они рылись в бумагах уже очень долго, но пока тщетно. Дело осложнялось совершенно неразборчивым почерком Уотсона. Чтобы понять, содержание записи – рецепт средства от запора или захватывающее описание расследования, приходилось долго продираться через бурелом закорючек, разбирая каждую букву. Трудно было понять, к какому расследованию относятся те или иные наброски, поэтому пока все, относившееся с личности Шерлока Холмса, складывали в общую кучу, чтобы потом рассортировать еще раз. А если учесть, что периодически встречались записи на латыни да еще просвещенный доктор время от времени переходил на немецкий, – процесс обещал стать бесконечным.
– Сколько же он замарал бумаги, этот чертов коновал! – злилась Настя, поднимая очередной листок. – Лау… лау…
– Лауданум, – подсказал Сенкевич. – Опиум. Это рецепт.
– Думаешь? – Девушка отложила листок и взяла следующий.
– Пока ничего существенного, – покачал головой Платонов. – Уверен, что доктор дописал эту историю?
– Ни в чем я не уверен, – вздохнул Сенкевич. – Говорю же: не могу ничего откопать в памяти Уотсона по этому поводу. Обрывки какие-то. То, что уже написано, вспомнил с горем пополам. А потом – пожар в Баскервиль-холле, Холмс с разбитой головой, возвращение в Лондон. И все. Почему пожар, кто ему голову разбил – х… х… хорошо бы вспомнить.
– И Бэрримор не возвращается, – протянула Настя. – Может, ему что-нибудь известно?
– Я нашел на столе Холмса бумажку с адресом родственников Берримора, к которым он уехал, – сказал Дан. – Отправил несколько телеграмм. Молчание.
– Ладно, продолжайте в том же духе. – Сенкевич поднялся. – Я пойду еще чаю сделаю.
Настя взяла несколько последних листков, просмотрела, два пренебрежительно отшвырнула в кучу ненужных бумаг, в третий принялась старательно вчитываться.
– Нашла, Данилка! – торжествующе воскликнула она. – Это точно о Баскервилях! Правда, тут все позачеркнуто, осталось всего несколько предложений. – Медленно, часто останавливаясь, чтобы разобрать очередное слово, девушка прочла: – «Я давно уже замечаю, что между сэром Генри и мисс Бэрил Степлтон зародилась искренняя симпатия. Они проводят все больше времени друг с другом. Хозяин Баскервиль-холла пользуется любыми предлогами, чтобы зайти в скромное жилище Степлтона. К тому же он часто устраивает приемы, на которые всегда приглашает биолога с сестрой. Даже если бы молодые люди скрывали свои чувства – все равно их выдавали бы нежные взгляды, смущенные улыбки и та особая рассеянность, которая отличает влюбленных: они как будто находятся вдвоем, не замечая окружающих. Бэрил все же старается не демонстрировать влюбленность – это и понятно, она истинная леди. А сэр Генри, с его пламенной натурой, не может сдержать эмоций. Думается, вскоре он сделает предложение руки и сердца.
Я искренне, от всей души желаю этой паре счастья. Мне кажется, они идеально дополняют друг друга. Оба молоды, красивы, умны. Правда, насколько можно судить, Бэрил небогата и не принесет мужу приданого. Но сэру Генри это и не нужно, его состояния хватит, чтобы обеспечить семью. Они будто созданы друг для друга. Однако Степлтон почему-то недоволен. Он не показывает этого явно, но всякий раз, видя влюбленных вместе, хмурится и старается отозвать сестру.
Надеюсь, биолог не станет чинить паре серьезных препятствий. Впрочем, думаю, Бэрил такова, что, если брат и попытается запретить ей замужество, она не послушает. Взгляд ее пронзительных черных глаз выдает натуру страстную и непокорную.
Мисс Бэрил очень красива. Это не английская красота – неброская, бело-розовая, как яблоневый цвет. Скорее, типаж ее внешности можно отнести к средиземноморскому. Так выглядят прекрасные итальянки. Смуглое лицо с правильными чертами, большие черные глаза, тонкий, с едва заметной горбинкой, нос, полные яркие губы…»
– Это описание тебе никого не напоминает? – спросил Дан. – Все же внешность неординарная и необычная для Англии.
Настя пожала плечами:
– Может, совпадение?
– Слишком много совпадений, – пробормотал Дан, перебирая листы. – Читай дальше.
– Собственно, тут немного осталось. – Настя пробежалась взглядом по записи, продолжила: – «Она высока, стройна, изящна, и вместе с тем ее фигура отличается великолепными женственными формами. В общем, можно сказать, что мисс Бэрил – идеальная красавица. Ее даже не портит маленький недостаток. Увечье, полученное в детстве, которое стало бы, возможно, признаком ущербности для другой девушки, у мисс Бэрил воспринимается, как милая особенность…»
Настя замолчала.
– Ну? – поторопил Дан. – Что за увечье? Это ж особая примета!
– Все. Больше на странице ничего нет.
Вошел Сенкевич, неся поднос с чайником.
– Потряси своего Уотсона, – обратился к нему Дан. – Пусть припомнит, что за увечье было у Бэрил Степлтон.
Сенкевич поставил чайник на стол, уселся в кресло и погрузился в размышления.
– Почему-то у меня вся эта история как в тумане. Сейчас… сейчас… попытаюсь.
Сенкевич старательно рылся в сознании доктора, а оно, как назло, выдавало то дело об апельсиновых зернышках, то расследование по поводу Союза рыжих. И непонятно было, то ли это память Уотсона, то ли самого Сенкевича, который любил Конан Дойла. Наконец он напрягся, ухватил нужную мысль и с изумлением произнес:
– У Бэрил Степлтон не было фаланги на мизинце.
Платонов присвистнул. В ответ Сэр Генри поднял брыластую голову и со всей возможной деликатностью гавкнул. От этого звука заколыхался призрак под потолком. Сэр Генри оглянулся на хозяев и гавкнул еще раз. Настя прислушалась:
– В дверь звонят, кажется.
– Начинается, – недовольно пробурчал Сенкевич, доставая хронометр. – Ну конечно. Два часа ночи. И почему я догадываюсь, что мы сейчас услышим? Иди, сыщик, все равно это к тебе.
Дан отправился открывать, минут через десять вернулся. Подошел к столу, взял чашку с чаем, сделал большой глоток. Потом со вздохом сообщил:
– Посыльный из Скотленд-Ярда.
– Как удивительно! – саркастически воскликнул Сенкевич. – Кого и где замочили на этот раз?
– Дочь священника из Гримпена. На болотах неподалеку от Баскервиль-холла. Потрошитель вернулся туда, откуда начал.
Сделав краткое сообщение, Дан развернулся и принялся подниматься по лестнице.
– Ты куда? – спросила Настя.
– Собираться. Завтра едем в Баскервиль-холл. Все следы ведут туда. Вернее, идут оттуда. Потрошителя в Лондоне больше нет, и делать здесь нечего.
– Отправляемся все, – добавил Сенкевич. – Что-то мне подсказывает: там и есть место силы.