— Да, у нас в старом доме так бабушка с четвертого этажа ругалась, — кивнула Аня.
— Похоже, правда, — я едва не хрюкнул, услышав шикарное сравнение. А то всё думал, кого же мне напоминала та полоумная алкоголица? — Она тоже нас испугалась, но у нее характер еще хуже сорокиного, она сразу в ответ ругаться начинает. Запомни: когда сойки или сороки кричат — нужно внимательнее по сторонам смотреть, если ты в лесу. Они могут предупреждать о волках или медведе. А могут и тебя саму испугаться. Но лучше все равно быть повнимательнее.
Дочь с умным видом кивнула. Стоявший за ней Стёпа показал большой палец: молодец, мол, отец-натуралист, прививай любовь к родному краю. Но и про самосохранение забывать тоже не давай, потому что край-то у нас хоть и родной, но дикий.
— Насчет мишек — давно не слыхали в этих краях, а серые водятся, верно говоришь, — прогудел он.
— Чего ещё интересного и важного поведаешь? — мы с Аней смотрели на великана с одинаковым выжиданием.
— А чего поведать? Вон дом, внутри печка. Скотины нету, грядок нету.
— За это — отдельное спасибо, прям поклон земной. Моим тут только и не хватало, чтоб поутру на выпас, полив и прополку вставать, — меня аж передёрнуло, как представил себе такую опцию.
— Кушайте на здоровье, — милостиво кивнул Степан. — Баня вон, пониже чуть стоит, мостки в этом году подновили, сам проверял. — Я кивнул, поняв, что на те мостки можно смело сажать средних размеров вертолёт.
— Колодец во дворе. В нём для хознужд вода, верховка — скотине там, полы помыть, посуду. Родничок вон там, поближе к лесу, видишь, тропка к нему? Дров вокруг полно, в дровянике тоже под стреху, но там уже сухие. Харчи кое-какие есть, крупа там, макароны, тушёнка. В доме два ружья и капканы, если есть умельцы. Лодка под берегом привязана, на берег только зимой убирают — волны тут не бывает. Что бы вам ещё такого рассказать? — всерьез задумался он.
В процессе его умиротворяющего, казалось бы, рассказа, я расплывался в улыбке. А брат, сын и жена, как бы ни странно это звучало, на глазах сплывались обратно. Или обратно пропорционально. Да, я помню, что я гуманитарий. Но по-другому не сказать. Всё то, что я расценивал как гарантию тепла, сытости и возможностей пополнить запасы продовольствия и пресной воды самостоятельно и бесплатно, а эти два условия меня всегда очень привлекали, они, видимо, воспринимали как неизбежную перспективу рабского труда и личное ущемление прав и свобод в части комфорта и разнообразия в питании. Мама родилась и почти всю жизнь прожила в Советском Союзе, поэтому любым Доу Джонсам и прочим, прости Господи, Насдакам предпочитала мешок картошки, ящик тушенки и в подвале чтоб закрутки в банках. В два ряда. И в три яруса. Можно в четыре. И чтоб вдоль каждой стены. Аня, в силу возраста, вообще была за любой кипеш. Я, получается, оригинально сочетал в себе лучшее от матери и от дочери. Перспективы рубить дрова, топить печь и мыться в бане меня ни разу не смущали.
Тут Стёпа наконец выкатил глаза из-под бровей, куда загнал их на словах «что бы вам еще такого рассказать»:
— Там, если горку обойти, будет еще одно озеро, поменьше этого. Туда ходить нельзя.
— Прям вот «нельзя»? Даже не «не надо»? — удивился я.
— Башка сказал тебе прямо по буквам популярно объяснить — объясняю. Там плохое место. Бурятов туда не загонишь ни палкой, ни за деньги. Что там такое — не рассказывают, но идти отказываются наотрез, хоть бей, хоть стреляй. Из фактов — народ там пропадает. И скотина. Люди крайний раз — три года назад, а до тех пор — регулярно. Помнишь, я говорил, что вы за три года первые по своей воле сюда прилетели? — уточнил он.
— Ну, насчет «по своей» я бы возразил, но не буду. А про слова твои помню, — кивнул я.
— Вот тогда как раз какие-то научники прилетали, сборная солянка — историки, этнографы какие-то, еще кто-то, я названия не все запомнил. Досюда проводили, тут оставили. Нашли одну только из них потом. Недели три искали. Лучше бы не находили, — судя по лицу богатыря, ему было очень неприятно вспоминать ту историю трехлетней давности.
— Хорош, Стёп, потом расскажешь. Мне одному, — я кивнул себе за спину, и Степан понятливо замолчал. Написанный на лицах слушателей интерес назвать позитивным можно было только глядя на дочь. У пятилетних детей вообще чаще всего очень приятные выражения, если только им не больно или не страшно. Они даже ленятся или скандалят как-то мило. Куда что девается потом? По всем, кто постарше, было очевидно, что мы всё сделали не так: Стёпа — что открыл рот, я — всё остальное. И в принципе на свет мы оба появились очень зря. Я утешал себя надеждой на то, что мог ошибиться в интерпретации маминой мимики — иначе было бы очень обидно. Ну, или на то, что выражение её лица относилось она только к нашему провожатому. «Пффф, ага, мечтай!» — безжалостно шатнул и без того неустойчивую надежду внутренний скептик.
Мы донесли пожитки до крыльца, Стёпа открыл дверь, запертую на навесной замок, весом килограмма в два — где и взяли такой? Такие и на ключ закрывать не обязательно. Так оно, кстати, и было — богатырь просто вынул дужку из ушек и вручил мне.
— Пообедаешь с нами? — спросил я у него, тщательно не обращая внимания на звонкую тишину из-за двери.
— Не-не-не, и не уговаривай, — он даже руками замахал, как Печкин, которого звали за новогодний стол без телевизора. — Тебе тут и без меня не скучно будет. Держись давай, я через недельку загляну, проведаю.
По пути до вездехода Степан рассказал, что повариху учёной экспедиции нашли через без малого месяц после того, как с ними пропала связь. Она была в рванине, седая, старше лет на десять-пятнадцать, чем на момент высадки, и совершенно безумна. Я раздумал благодарить Головина за выбранное для «переждать» место. Помахав вслед развернувшейся на одном месте ГТС-ке сквозь оседавшие клубы выхлопа, закурил и посмотрел в ту сторону, где таилось таёжное озеро. И решил, что фиг я туда хоть один лишний шаг сделаю.
Из дома тем временем стали доноситься голоса — командные женские и недовольные мужские. Я вспомнил поговорку про то, что дома хозяйничают женщина и кошка, а за стенами и дверями — мужчина и собака, и усмехнулся. Народная мудрость — на то и мудрость, на то и народная. Прошел мимо сеней в крытый двор, набрал с дровяника охапку колотых дров, подхватил топор из колоды и пошел в горницу. Современные слова как-то плохо шли на ум.
— Ноги вытирай! — окрик Нади и мамы, сработанно-одновременный, едва не выбил мне все дрова из рук. Но ноги я, разумеется, вытер тщательно. Я не враг своему здоровью. Ну, по крайней мере, стараюсь иногда.
Под ногами лежала какая-то влажная мешковина. Полы из тесаных бревен были уже мытыми и неспешно подсыхали. Это было видно в светлых квадратиках солнечного света, разлиновавших участок между печкой и столом. Печка, по счастью, оказалась «голландкой», с плитой, гостеприимно улыбавшейся чугунными блинами конфорок. Могла бы и русская оказаться, беленая известкой, в полкухни, любимого фасона кота Матроскина. Как таких здоровенных топят — я представлял себе очень относительно. Реалист, порывшись на дне памяти, выудил образы старушки Кузьминичны, соседки по деревне, где проходило моё и Петькино детство. Она как-то справлялась. Наверное, и я совладал бы, пусть и не сразу. А тут такой подарок — печь почти как та, наша, деревенская! Под пристальными взглядами брата, сына и дочери нащипал лучинок, сложил как полагается и с одной спички запалил. Не забыв перед этим сжечь половину старинного газетного листа во вьюшке сбоку, и вторую половину — в поддувале. Которое и прикрыл тут же почти полностью — тяга была как из пушки.
Пока лазил руками в чреве старой печки — где-то извозился в саже, а, почесав нос, уделал и морду лица. Аня подошла, пока я сидел на корточках у приоткрытой печной дверцы. Дождалась, когда закрою её и повернусь. Послюнявила пальчик и стала вытирать меня, тоненько напевая песню из старого фильма: «В кухне я тружусь-тружусь, с печкой я вожусь-вожусь, и всегда в золе я». Буквы у неё «ж» пока выходили не вполне уверенно, слегка «отдавая» в «в» и «ф», отчего напев вышел особенно трогательно-милым. Заботливые движения маленьких пальцев за пару секунд превратили маленькое пятно сажи в полноценную боевую раскраску ирокезов, поэтому когда я обернулся к семье — все рассмеялись.
Негромко гудящая печка. Синее небо за окном. Солнечные квадраты на светлых плахах подсыхающего пола. И искренний смех семьи, всей, в полном составе. За это я готов был ходить с немытой мордой сколько угодно.
Но заботы о насущном никуда не девались — смех смехом, а питаться чем-то было надо.
— Мить, сходи за водой, — попросила мама, пока Надя расставляла по столам, полкам и шкафам кухни какие-то банки, кульки и мешочки. Я вышел, поманив за собой парней.
— Петь, я за водой, а вы пока баню растопите, — попросил я брата.
— А как? — влез с оригинальным вопросом сын.
— Руками, — не нашел ничего умнее я. — Петя умеет. Держи топор, дрова вон там. По сторонам смотрите на всякий случай — место новое. И пальцы берегите.
— Иди уже, тренер, — буркнул брат.
— И не спалите баню! — не удержался я от финальной реплики, уже на ходу по тропинке в сторону родничка.
Тропка была нахоженная, трава на ней росла низкая, жесткая и темная, не то, что вокруг — мечта крупного рогатого скота, чуть ли не по пояс высотой, яркая и сочная. До родника дошел минут за семь, да все в горку, не крутую, но ощутимую. Из невысокого холмика била струйка в большой палец толщиной, сбегая по выложенному камешками дну явно рукодельного желоба шириной сантиметров пятнадцать. За ним было подобие чаши или ванны, литров в полтораста, наверное, емкостью. Из этой ванны внизу тек неспешный ручей. Я присмотрелся — вода была чистая, без листьев, мух и пыли. Низко поклонившись, зачерпнул первую пригоршню и выплеснул по сторонам широким кругом. Не знаю, почему так сделал, но снова был абсолютно уверен, что нужно было именно так. Второй пригоршней умылся хорошенько, фыркая и отдуваясь. Третью выпил почти всю — вода была по вкусу почти как та, из правого ручья у моего бурого балагана, только привкус какой-то не