Кир молчал. Ждал, что она скажет дальше. Будет рассказывать ему, какой Литвинов хороший? Или что? Но она неожиданно сказала другое:
— Помнишь тот день, когда мы разругались? И ты тогда меня обвинил, что мне на всех наплевать, ну на людей мне наплевать, помнишь?
Кир не ответил. Он помнил, конечно, что он — дурак, чтобы такое забыть? И потом он тысячу раз хотел всё исправить, сказать ей, что всё не так. Правда, как — не так, он и сам не знал. Но Нике, похоже, был не нужен его ответ.
— И я потом думала, что где-то ты прав, конечно, в чём-то точно прав. Но, Кир, мир не чёрно-белый, и люди в нём тоже не чёрно-белые. А дядя Боря, он…
— Разноцветный, ага, — буркнул Кир и тут же испугался, что опять сморозил глупость. Что она сейчас рассердится, вскочит, уйдёт. Но она не рассердилась.
— Может и разноцветный, — вздохнула она. — Ты вот тоже… разноцветный.
От такого сравнения Кир вконец растерялся, а она, не замечая ни его растерянности, ни его смущения, продолжила:
— Что бы ни происходило между папой и дядей Борей, это касается только их двоих, у них всегда были особые отношения. Мне трудно объяснить, это просто надо видеть, чтобы понять.
Киру хотелось сказать, что он понимает, потому что он-то как раз это видел, эти особые отношения, да что там — каждый день их сейчас наблюдает, и в который раз пожалел, что не имеет права говорить об этом. Не может, потому что ему запретили, прижали к стенке, взяли с него слово, и сделали это как раз те, у кого эти самые особые отношения. Он уставился на свои ботинки, покрытые лёгким налётом серой строительной пыли, которая витала даже здесь на лестнице, где они сидели, и вдруг отчётливо представил себе, что всё то время, пока Ника разговаривала с Литвиновым и, возможно, плакала (наверняка, плакала, Кир видел, её глаза покраснели, а нос чуть припух), её отец находился за стенкой, метался, как раненный зверь, не позволяя себе выдать своё присутствие дочери ни словом, ни звуком. Кирилл, который до этого момента думал лишь о том, как плохо ему самому, внезапно осознал, какую ношу несёт Павел Григорьевич, для которого Ника была всем — верой, жизнью, им самим…
— Чёрт, — прервала Ника его размышления. — Я рюкзак свой забыла. Там. У дяди Бори. Надо идти.
— Погоди! — Кир вскочил на ноги, встал перед ней, и она, замешкавшись, так и осталась сидеть, подняв на него чуть удивлённое лицо.
Сейчас он знал только одно: ей ни в коем случае нельзя возвращаться туда, потому что там Павел Григорьевич, который думает, что Ника уже ушла, и… Кир испугался. Испугался за неё по-настоящему. Ведь если Савельев не вышел к своей дочери, сдержался, даже услышав её голос и плач за стеной, значит, дело действительно очень серьёзное, шутки кончились, и ревность, которая сжигала Кира последние два дня, обида, досада, разочарование — всё вылетело из головы. Остался только страх. Звенящий. Отупляющий. Болезненный.
— Погоди, — повторил он. — Давай я. Я сам схожу. А ты сиди тут. Хорошо? Я быстро сбегаю — туда и обратно.
У себя Литвинова не было. Что было неудивительно. Как только Ника ушла, он наверняка сразу же отправился к Савельеву.
Кир приоткрыл дверь комнаты Бориса Андреевича, засунул голову. Рюкзак Ники он увидел сразу, решил потихоньку забрать, но засомневался — вдруг он опять делает что-то не то. По-хорошему, надо было бы предупредить Литвинова, но входить к Павлу Григорьевичу не хотелось. Теперь, когда до него дошло, как он чуть было не подставил Нику, Кир кожей чувствовал на себе гнев Савельева, справедливый гнев. Но делать было нечего, и он осторожно постучался в дверь соседней комнаты. Мужские голоса сразу смолкли, повисла настороженная тишина, а спустя меньше чем минуту дверь резко отворилась, едва не стукнув Кира по лбу, и перед ним вырос Литвинов.
— А… ты, — в голосе Бориса Андреевича отчётливо послышалось облегчение.
— Кто там, Борь?
За спиной Литвинова показался Савельев. При виде Кира серые глаза Павла Григорьевича недобро сощурились. Он сделал шаг вперёд, но Литвинов перехватил друга за руку.
— Спокойно, Паша. Прибить его ты всегда успеешь, — и обращаясь уже к Киру, с плохо прикрытым смехом в голосе. — Ну что тебе опять, бесстрашный ты наш?
— Ника рюкзак у вас забыла, — буркнул Кир.
— А ты не иначе мозги, — не удержался Савельев.
Литвинов всё-таки не выдержал. Расхохотался в голос.
— Пошли, — бросил он Киру.
— Мог бы просто зайти и взять рюкзак, — Литвинов вошёл в свою комнату первым, а Кир так и подзавис на пороге.
— Я подумал, так нехорошо.
— А Павла провоцировать хорошо? Ты хотя бы изредка, Кирилл Шорохов, головой своей пользуешься?
— Пользуюсь, — в груди у Кира опять привычно заклокотал гнев. Руки сами собой сжались в кулаки.
Этот человек, самоуверенный, сильный, раздражал его неимоверно. Бесила эта его привычка играть с людьми как кошка с мышкой, бесшумно подкрадываться, накрывать мягкой и сильной лапой, чуть выпускать когти, стальные и смертельные, снова убирать их, прощупывать слабые места, а потом бить — резко, безжалостно, наверняка.
Литвинов поднял с пола Никин рюкзак, подошёл к Киру, но отдавать рюкзак не спешил. Стоял и с видимым удовольствием наблюдал за эмоциями, которые вихрем проносились по лицу Кира.
— Понимаешь ли, Кирилл Шорохов, — искорки в зелёных глазах Бориса Андреевича стали ещё заметнее. — Пока ты тут, не сильно отягчая себя думами, носишься по этажам и геройствуешь, люди, умеющие с большей пользой для себя употреблять серое вещество в своей голове, получают не только преимущества, но и внимание тех, кого ты любишь. А вернее, той, кого ты любишь.
Слова, произнесённые ленивым медленным тоном, ударили в лицо, опрокинули. Кирилл вспыхнул, дёрнулся вперёд, не отдавая себе отчёт, что он делает, наплевав на то, что человек, который стоит перед ним — хищник, крупный, сильный, матёрый хищник, и игры в кошки-мышки и поддавки кончились, и даже если сейчас его прыжок на этого зверя будет последним в его жизни, он всё равно прыгнет, вцепится мёртвой хваткой в крепкое жилистое горло. И пусть его отшвырнут как котёнка одним ленивым взмахом большой когтисто-мягкой лапы, он всё равно сделает это. Кир подался вперёд и тут же замер, остановленный взглядом ненавистных зелёных глаз, оказавшихся почти вровень с его лицом. Смех, перекатывающийся золотистыми искорками, исчез, и на Кира смотрел другой Литвинов. Литвинов, которого он до этого не знал.
— Ты думаешь, Кирилл, что ты её любишь? Жизнью рискуешь, из штанов выпрыгиваешь, пыжишься. И это всё так и не так. По факту ты ещё щенок, и любовь твоя щенячья, бестолковая. Ты ревнуешь, страдаешь, сопернику готов глотку перегрызть. Обидки свои детские лелеешь, хочешь, чтоб всё тебе. Потому что вон ты какой, смелый и достойный. А ведь любовь, парень, это не про то, чтобы брать. Любовь — это отдавать. Себя. Всего. Без остатка. И головой думать прежде всего о том, что случится с той, кто тебе дорог, и как твои геройские поступки скажутся на ней. Потому что ты, болван, не собой рискуешь, ты ею рискуешь. Женщиной своей. Иди, пацан, и взрослей. Становись мужчиной. Уже пора.
И Литвинов сунул рюкзак в руки оторопевшему и онемевшему Киру.
Она так и сидела на лестнице, где он её оставил.
— Вот, — он, неловко потоптавшись, поставил перед ней рюкзак.
Из головы не шли слова Бориса Андреевича. Непонятно как, но своим чутьём Литвинов всё правильно понял, расшифровал, углядел все его никчемные метания и поставил на место — жёстко и прямолинейно.
— Ты какой-то не такой, — сказала Ника, задумчиво разглядывая его лицо. — Совсем другой.
И почти сразу же после этих слов поднялась, взялась за рюкзак, но Кир перехватил его, закинул себе на плечо. Понял, что она собралась уходить.
— Я тебя провожу.
— Как хочешь. До лифта.
— До лифта, — согласился он.
…На площадке перед лифтом людей было немного — усталая женщина, ссутулившаяся у стены, два мужика в форме техников, да группа девчонок, дёшево одетых и ярко раскрашенных. Ника подошла почти к самым дверям, бросила взгляд на индикатор. Оставалось чуть больше пяти минут.
— Эй, девки, куда собрались?
Реплика адресовалась не им, но Кир инстинктивно обернулся. К накрашенным и хихикающим девчонкам подвалила разудалая компания. Человек десять. Звонкий матерок прокатился по площадке, женщина у стены недовольно поморщилась, один из мужиков что-то сказал, наверно, сделал замечание, которое, впрочем, так и повисло в воздухе без ответа.
Кир напрягся.
Он почти всех их знал, тех, кто сейчас беззастенчиво вклинился в довольную стайку девчонок, гогоча и рассыпая пошлые шутки. Кого-то знал совсем хорошо, кого-то только по имени или кликухе. Кир и сам совсем недавно был частью их — таким же оболтусом, от скуки шляющимся по коридорам и цепляющимся к прохожим. Среди хохочущих пацанов промелькнула лопоухая голова Лёхи Веселова, пухлые, полудетские щёки, поросшие едва заметным светлым пушком, блестящие, вечно слюнявые губы. А чуть поодаль, за спинами ржущих пацанов, Кир углядел ещё двоих — знакомую коренастую фигуру на коротких кривых ногах и второго, чуть выше, с почти под ноль бритой бугристой головой. Татарин и Костыль. Кир почувствовал подступающий к горлу тошнотворный страх.
Последний раз он видел эту парочку на разрушенной Северной станции. В ту самую ночь.
Кир инстинктивно сделал шаг к Нике, встал так, чтобы заслонить её от них. Вряд ли здесь была хоть какая-то опасность — слишком много свидетелей, да и КПП недалеко, если что, всех их повяжут. Но он всё равно загородил её.
Его заметили не сразу. Но заметили.
— Пацаны, это же Шорох! — услышал он голос кого-то из шестёрок.
— Где?
— Да вон, с девкой! Эй, Шорох!
— Зря стараетесь, он теперь крутой чувак, в люди выбился…
— Знаем мы, как он выбился. Одним местом выбился…
— А чего? Ты бы, можно подумать, отказался? Оприходовать чью-то дочку, и всё — можешь считаться там своим, наверху… Я бы с радостью…