ня извините, конечно, но вы же сами не так давно в заговорщиках ходили. Теперь вот — здрасьте, приехали, и всё наоборот. Вы там ссоритесь, миритесь наверху, а Максим Алёхин виноватым окажется? Нет уж, вы там давайте, разберитесь со своей властью, а я буду действовать по уставу.
— Вот ты какой упёртый, капитан, — Борис не сдержал улыбки.
Этот молодой парень, честный и бесхитростный, ему нравился, и каким-то шестым чувством Литвинов уже понимал, что по сути он Алёхина убедил, и ерепенится тот так, из юношеского упрямства. Когда настанет решающий момент, капитан сделает правильный выбор, Борис в этом не сомневался.
— По уставу, говоришь? Станцию тебе поручили охранять? Так охранять-то тоже нужно с умом, а не наплевав на здравый смысл. Я ведь тебе не просто так про административный этаж говорю. Обеспечь нормальную работу этой самой станции, которую тебе поручили охранять. Люди-то в чём виноваты? Вот ты делаешь свою работу, так дай и им делать свою. Дай команду разблокировать административный этаж. Ты хоть понимаешь, что может случится, если там внизу сейчас что-то пойдёт не так? Если человек, которого вовремя не сменили, от усталости или голода совершит ошибку? Нажмёт не на ту кнопку, передвинет не тот рычаг? Там не просто всё остановится. Ты вообще в курсе, что за объект ты охраняешь?
— Не в курсе. То есть был не в курсе, пока эта мне все уши не прожужжала.
Борис опустил голову, чтобы не расхохотаться. Во время разговора капитан уже несколько раз поминал «эту», и каждый раз на его лице появлялось такое мученическое выражение, что не оставалось никаких сомнений, что последние два часа были едва ли не самыми трудными в жизни капитана Алёхина.
— Ну и как? Рассказала тебе эта про все возможные опасности? Просветила насчёт атомных электростанций? Освежила твои школьные знания по физике? И по истории заодно. Ну, капитан? Про Чернобыль, про Фукусиму слыхал? Нет?
Судя по тому, как наморщил лоб капитан Алёхин, история явно не относилась к числу его любимых предметов. Равно, как и физика. Но какие-то обрывки знаний у него всё же со времен школы остались.
— Да слышал я, Борис Андреевич. Про Фукусиму вашу. Но я всё равно не могу понять — почему вы мне всё это тут объясняете? Почему не Рябинину? Или ещё там кому-то, кто наверху? Они же должны понять, что с огнём играют. Почему я-то должен решать? Я-то тут причём?
— Потому что, Максим, иногда человеку приходится брать на себя ответственность и решать всё самому, а не прикрываться вышестоящим начальством. Потому что, Максим, так получилось, что сейчас, возможно, именно от тебя, от простого капитана, зависят жизни полутора миллионов людей. От тебя, от меня, от полковника Долинина, от Павла Григорьевича. И иногда надо думать не по уставу и не слепо выполнять всё, что тебе прикажут, а пользоваться головой, потому что я вижу, капитан, что у тебя с головой всё в порядке, и здравый смысл тебе не чужд. А ещё, капитан, я точно знаю, что у тебя есть совесть. Вот к ней ты сейчас и должен прислушаться. А не твердить мне тут про приказы и уставы.
Алёхин поглядел на Долинина. Вздохнул тяжело.
— Ну хорошо, Борис Андреевич. Если так уж сильно нужны эти сменщики…
— Товарищ капитан! — дверь комнатушки, где они сидели, распахнулась, и на пороге появился молоденький белобрысый лейтенант. — С административного этажа звонят. Там Савельев и с ним… — лейтенантик понизил голос. — Мария Григорьевна с ним. Они требуют пропустить их сюда.
— Ну так пусть пропустят, — Алёхин скривился, как от лимона. — Выполняй.
— Есть выполнять! — лейтенантик скрылся за дверью.
Алёхин поднялся со своего места, поправил рукой волосы, снова сел и устремил на Долинина глаза, полные тоски.
— Сейчас опять будет про свои фукусимы… Владимир Иванович, вы ей скажите. Выпущу я их сменщиков. Скажите только ей…
— Почему телефон не берёте? — Павел ворвался в комнатушку, злой, взъерошенный. Гаркнул на всех так, что даже Алёхин подскочил со своего места. Хотя ведь должен быть привычным к командному голосу.
— Ну, может быть, потому, Паша, что нет его у нас здесь, — Борис развёл вокруг себя руками. Павел проследил взглядом за его жестом, но выражения лица не сменил. Серые глаза по-прежнему смотрели холодно и зло, и Литвинов понял, что дело серьёзное.
— Так, какого чёрта вы сидите тут, без связи, — Павел выругался.
— Случилось что?
— Величко арестован.
Борис тихонько присвистнул.
— Дорохов звонил только что. Заседание было прервано. Появился Рябинин со своими. Твой отряд, Володя… — Павел бросил короткий взгляд на Долинина. Тот понял, сжал зубы. — В общем, Рябинин и Ставицкий взяли власть. Славе информацию передал Звягинцев. Ставицкий появился на Совете, уже зная, что я жив. И зная, где я.
— А Мельников? — Борис поднялся со своего места.
— Мельников после заседания остался со Ставицким в зале.
— Ты думаешь, Паша…
— Я почти уверен, Боря.
Информация ударила как обухом по голове. Она была невероятна, и в неё не хотелось верить, но иногда факты — это факты, и как ни крути, а по-другому трактовать их не получается. По бледному напряжённому лицу Павла Борис понял, что его друг думает то же самое. И было что-то ещё в глазах Савельева, и это что-то Борису совсем не нравилось. Упрямство, упёртость, дурацкая решимость, вот это «отходите, я прикрою» — слова, которыми человек ещё при жизни отделяет себя от мира живых, потому что шансов уцелеть уже нет или практически нет. То, что для Пашки всегда было понятно и легко, а для него Бориса — непостижимо и трудно. То, о чём они спорили постоянно, потому что Савельев, соглашаясь с Борисом в главном, в том, что человеческая жизнь ценна сама по себе, в определённые минуты готов был с лёгкостью бросить в топку истории эту самую великую ценность. И свою в том числе. И потому сейчас — Борис видел — Пашка с быстрой сосредоточенностью просчитывал в уме возможные варианты вывода из-под удара всех, кроме себя. Чёртов идеалист. Согласен даже сдаться, чтобы никто не пострадал, но именно сейчас сдаваться и нельзя. Совсем нельзя.
«Держись, Паша, держись. Не сдавайся. Ну же!» — Борис поймал взгляд Павла и постарался удержать его, но тот лишь упрямо мотнул головой, насильно разрывая эту связь. В такие минуты говорить что-то Савельеву было бесполезно, и от этого, чувствуя своё бессилье, Борису хотелось встряхнуть этого упрямца, пнуть, засветить между глаз, как в детстве, когда слов не хватало, и в ход шли кулаки, как единственный оставшийся и увесистый аргумент.
— Ну что ж, — первым от полученной информации пришёл в себя Долинин. — По всей видимости, люди Рябинина скоро появятся здесь. Капитан, — он обратился к Алёхину. — Настала пора принимать решение. На чьей вы стороне.
— Погоди, Володя, — перебил его Павел. — Не надо устраивать здесь бойню. Ставицкому нужен я. Так что…
— Так что, что? — Маруся, которая вошла в комнату вместе с Павлом, и которая всё это время молчала, внезапно подала голос, выскочила из-за спины Павла, сердито сверкнув серыми глазищами. — Сразу в кусты? Сдаваться побежите этому вашему Ставицкому?
— Послушайте, ну вы-то помолчите, — раздражённо бросил Павел. — Не суйтесь хотя бы сюда.
— Да с чего бы мне молчать? Вы, Павел Григорьевич, сдадитесь, а как мы АЭС запускать будем? Сами видели эти чёртовы графики. И Селиванов этот, индюк надутый, прав! Мы опаздываем и дальше будем опаздывать, если только… Да мне Марат Каримович сказал, чтобы я вам звонила… он сказал, вы всё знаете. Всё сможете. Только вы. Да если б он так не сказал про вас, стала бы я вам звонить. Как же. Уж точно не вам!
Злые слова выскакивали из уст этой маленькой женщины, как горох, и Борис видел, что Павел растерялся. Чуть отступил от неё, а она, напротив, сжав кулаки, наступала. И от того что эта Мария-Маруся вдруг оказалась на его, Бориса, стороне, то что она не позволяла Пашке отступить именно сейчас, и готова была сделать то, что иногда так хотелось Борису — врезать Савельеву со всей силы, чтобы привести в чувство и выбить всю его идеалистическую дурь, — Литвинову стало весело. Вот ведь маленькая язва, интересно, муж у неё есть? Наверняка, ходит в вечных подкаблучниках. В голове закрутились глупые, бестолковые мысли, и Борис с усилием отогнал их от себя. Сейчас не время.
— Вот, Паша. Послушай женщину, — он воспользовался паузой, образовавшейся в речи Маруси, и тут же встрял. — Она тебе дело говорит. Ты нужен здесь. И не только на станции, и нечего морщится, ты прекрасно понимаешь, о чём я. Нам надо сейчас свои действия продумать. Капитан, вы с нами? — он обернулся к бледному Алёхину.
Алёхин медлил. Он смотрел на полковника Долинина.
— Это твой выбор, Максим, — медленно проговорил полковник. — Я свой уже сделал.
— О, господи, чего вы его спрашиваете, — Маруся решительно отодвинула полковника. — Капитан уже принял решение. Не идиот же он? Правда, капитан?
Капитан нерешительно кивнул.
— Ну так давайте, действуйте. Решайте, как вы будете станцию оборонять. Не мне же тут с вами стрелять в конце концов.
— Откуда вы взялись на мою голову? — Павел ошарашенно смотрел на эту молодую, решительную женщину. — Вы хоть иногда можете помолчать?
— Ага, чтобы вы тут сидели и разговоры разговаривали! Сейчас дождёмся, что сюда ворвутся военные и вас, Павел Григорьевич, под белые рученьки! И ещё всю станцию опять расхерачат. Мало нам Алёхин делов натворил. Так что давайте уже, делайте что-то, мужики вы или кто?
Борис не выдержал и расхохотался. Это было совершенно немыслимо. Глава Совета, всесильный Павел Савельев, полковник Долинин, второй человек в армии, пользующий у солдат непререкаемым авторитетом, упрямый и честный капитан Алёхин, которого он тут уговаривал почти час, применяя все известные приемы дипломатии, да и сам он, Борис Литвинов, не последний человек в Башне, все они сейчас стояли перед этой девчонкой — молодая же совсем, чуть больше тридцати, с дерзкими серыми глазами и вздёрнутым аккуратным носом, слегка присыпанным бледными веснушками, и, чёрт побери, Борис был готов поклясться, что ещё чуть-чуть, и они все вытянутся по стойке смирно и наперегонки бросятся исполнять её распоряжения. Вот это характер.