Продолжать дальше этот неловкий разговор не хотелось. Он наклонился к ней, ощутил её жаркое дыхание, осторожно коснулся своими губами её губ. Провёл рукой по телу девушки, чуть задержавшись на маленькой упругой груди. Она не ответила, но и не отстранилась.
С другими девчонками было проще. Опыта у Сашки было немного, но кое-какой всё же водился. Наглости и самоуверенности ему не хватало, это факт, но, чтобы получить своё, совсем не обязательно всегда идти напролом и демонстрировать желание залезть кому-то под блузку или в трусы. Хотя желание как раз-таки было. Причём очень сильное.
Ника сводила его с ума. Её волосы, кожа, запах. Тонкие пальцы, которыми она касалась его рук и лица. Губы, горячие, слегка шершавые, сладкие.
Дальше поцелуев дело не заходило. Вечерами, пока Павла Григорьевича не было дома, они валялись на кровати в её комнате. Волнующая и опасная близость. Но каждый раз, когда Сашка пытался пойти чуть дальше, она напрягалась. Не отталкивала, нет, просто замирала и тихонько говорила:
— Ну, Саша.
И было непонятно, то ли она подбадривает его, то ли просит ещё немного подождать.
После таких встреч у него всё болело. Ныло в паху, самоудовлетворение не приносило желанного облегчения.
По утрам на работе он, невыспавшийся, растерзанный и злой, чувствовал на себе весёлый взгляд Антона. Тот безошибочно угадывал истинное положение дел.
— Да-а, парень, — за показным сочувствием начальника звучала неприкрытая насмешка. — Не жалеет тебя твоя девушка.
И, наклонившись, по-отечески положив руку Сашке на плечо, шептал на ухо:
— Давай адресок один дам, а? Берёт недорого, а обслужит по первому классу, — он сладко цокал языком.
Сашка краснел, сидел, выпрямив спину, не смея сбросить руку Антона со своего плеча.
— Мне не надо.
— Ну не надо, так не надо, — смеялся Антон, в примирительном жесте вскидывая перед собой ладони.
По-прежнему не отрывая своих губ от губ Ники, Сашка мягко, но в то же время сильно, поддерживая девушку за спину, опрокинул её на неразобранную кровать. Навалился всем телом, подминая под себя, словно пытаясь взять реванш за все предыдущие месяцы.
— Саша, — Ника попыталась высвободиться, но как-то вяло. Эмоции пережитого непростого дня, казалось, выжали из неё все соки, так, что сил сопротивляться не осталось. А, может, она не очень-то и стремилась. Сашке хотелось думать, что это так. Кажется, она сказала ещё что-то, но он не слышал. В висках бешено стучало, в голове было пусто и звонко. Левой рукой он неловко возился с пуговицей на её брюках, пуговица не поддавалась, никак не хотела поддаваться. Не выдержав, он с силой дёрнул пояс на себя. Треск рвущейся ткани и дробный цокот отлетевшей на бетонный пол пуговицы, чёртовой непокорной пуговицы эхом прошёлся по комнате. Сашка почувствовал, что его сейчас разорвёт.
Ника сдавленно вскрикнула лишь в самый первый, самый болезненный раз, инстинктивно вцепившись ему в плечи, а потом как-то обмякла и лишь жалобно всхлипывала с каждым толчком.
Когда он наконец кончил и, тяжело дыша, перекатился на спину, она отвернулась от него, подтянув острые коленки к подбородку, и замерла. Молчание было дурацким и неловким. Сашка понимал, что надо что-то сказать. Но что? Что вообще говорят в таких случаях?
— Ника, — он повернулся, уткнулся носом в упругие завитки волос на её затылке, тихо повторил. — Ника.
И добавил:
— Я тебя люблю.
Он даже сам почти верил в это. Именно сейчас — верил. А она… она словно ждала этих слов. Не повернулась, нет — просто прижалась к нему, отчего его снова бросило в жар.
— Сашка, — пробормотала она. — Саш. Получается, что мы теперь вместе? По-настоящему вместе? Навсегда-навсегда?
— Конечно, навсегда, глупенькая.
И опять он ни на секунду не усомнился в правдивости сказанных слов.
Глава 16
Глава 16. Ника
Бывают дни, которые начинаются скучно и неторопливо, и так же скучно и неторопливо текут, медленно, сонно, неповоротливо, и, кажется, нет такому дню ни конца и ни края. И в этой иллюзорной бесконечности нет ничего плохого или хорошего, просто ещё один день в копилку других, таких же обыденных и скучных, из которых, собственно, и состоит канва человеческой жизни — суровый и серый холст, где крупными мазками кто-то рисует твою судьбу.
Сегодня был именно такой день. Он плавно плыл по полупустым коридорам работающей Башни, впитывал в себя уютный смех дяди Миши на КПП, ленивые переклички уборщиц, скрип детских качелей, сердитую Веру и обрывки Никиных мыслей, а потом, словно, оттолкнувшись от чего-то, понёсся вперед, стремительно набирая обороты. И удивительно, сколько всего может вместить в себя один короткий день.
Ещё каких-то пару часов назад Ника пришла к Сашке, расстроенная и сбитая с толку, пришла даже не в надежде, что он как-то поможет (потому что чем бы он мог ей помочь), нет, она просто пришла, испытывая наивную детскую потребность разделить с кем-то своё горе, переложить на кого-то груз внезапно свалившихся на неё знаний. Совершенно ненужных ей знаний, которые мешали и тяготили.
Но то, что произошло, что случилось потом… это только всё усложнило.
Они оба чувствовали себя неловко. Она отводила от него глаза и старательно куталась в одеяло, а он пытался скрыть свою растерянность за суетливыми движениями. Проводил ладонью по её волосам, пытался заправить за ухо непослушную прядку, которая то и дело выскакивала обратно тугим солнечным колечком. Спрашивал:
— Ты как? Всё нормально, Ника? Всё ведь хорошо, да?
— Всё хорошо, — говорила она. Хотя хорошо не было. Было как-то странно, неправильно что ли. Но что странно и что неправильно, этого она объяснить не могла.
Не так она представляла их первый секс. В её представлении всё выглядело как-то… более красиво что ли, более романтично.
В Никином классе, как и в любом другом, были, конечно, девочки, которые выглядели и вели себя чуть взрослее, чем остальные. Та же Эмма Вальберг, чьи отношения со Стёпкой Васнецовым были до неприличия красноречивы, или Дина Олейник, высокая красивая девушка с пухлыми чувственными губами и большой, не по-девичьи тяжёлой грудью. В отличие от надменной и немногословной Эммы, Динка не сильно скрывала от других девчонок свои похождения и при каждом удобном случае делилась впечатлениями.
— Ну это вообще, конечно… — жеманно говорила она, закатывая глаза и кусая губы. — Отпад…
И теперь Ника не могла понять, в чём же там «отпад» и «вообще, конечно». Было больно, было неприятно. Было неловко смотреть на момент Сашкиного оргазма и его перекосившееся лицо. Было страшно увидеть столько крови, потом, в душевой кабинке. Всё было совсем иначе, не так как в её попытках представить себе то, о чём знала только из книжек, да из обрывочных рассказов той же Динки Олейник.
Где-то в коридоре утробно прогудел гудок, возвещая о начале комендантского часа.
— Чёрт, — выругался Сашка. — И как ты теперь доберёшься домой?
Ника вздрогнула. Он словно выгонял её. Сашка понял свою оплошность, густо покраснел.
— Ник, прости…
Она ждала, что он предложит ей остаться. Она бы, конечно, не согласилась, но всё равно ждала. Он не предложил.
— Ладно, я пойду как-нибудь.
…Потом они вдвоём зачем-то ползали по полу в поисках куда-то закатившей пуговицы, которую так и не нашли.
— Ну и как ты теперь, а?
И было непонятно, то ли он беспокоится о наступившем комендантском часе, то ли об этой дурацкой пуговице и о штанах, которые то и дело норовили сползти вниз, то ли о той новости о родителях, которую она ему рассказала.
— Возьми хоть мой ремень, а?
Значит, всё-таки о штанах…
Ника понимала, что домой возвращаться всё же придётся. Возможно, отец ещё не спит, ждёт её. Или не ждёт. Наверняка, не ждёт. Завтра у него рабочий день, рано вставать. Да и о чём говорить? Он всё уже сказал.
Слова были правильные. По-книжному правильные и выверенные. Отец не просто повторял то, о чём им рассказывали в школе: о разумности и взвешенности жёсткого решения, о спасении, жертвенности и выживании, нет, он говорил о том, чему был свидетелем сам, через что прошёл, что видел и пережил, и его слова были гораздо больше, чем красиво сформулированные абзацы из учебника по обществоведению. Ника это понимала, не могла не понять. И всё-таки что-то покачнулось в её мире, ещё не упало, но уже дало трещину, и трещина эта тонкой змейкой бежала дальше и дальше, заползая в душу.
Мама…
У всех были мамы. У Сашки. У Марка. У братьев Фоменко. У Оленьки. У Веры…
Ника никогда не признавалась подруге, как она ей завидует. Юлия Алексеевна, Верина мама, высокая привлекательная женщина, с такими же тёмными и прямыми, как у Веры волосами, была скупа на слова и эмоции. Она всегда улыбалась краешками губ, но Ника видела, как теплел её взгляд, когда она смотрела на Веру, как смягчалось пусть и на краткий миг её худое строгое лицо.
У Ники всего этого не было. Вместо матери у неё была лишь статичная фотография на стене, икона, на которую молился отец, отражение чужих воспоминаний и обрывки чужих рассказов. И хотя Ника совершенно не помнила свою мать, иногда ей очень хотелось, чтобы у них было, как у всех. Чтобы семейные вечера, долгие разговоры, тихий мамин смех (Нике представлялось, чтобы непременно тихий), и чтобы в глазах отца не сквозило такое неприкрытое горе всякий раз, когда его взгляд натыкался на фотографию мамы.
А теперь получалось, что всё это — и вечера, и смех, и тёплые мамины руки — всё это могло бы в её жизни быть, если бы не жёсткая позиция отца. Если бы он… хотя бы чуть-чуть отступился от своих принципов. Стал бы менее честным.
Змейка в её душе ожила, зашевелилась, обвила прохладными кольцами сердце, жарко зашептала: ну и что ему стоило, а? для него же это сущий пустяк, для него, для члена Совета.
«Вот именно что для члена Совета», — сердито сказала про себя Ника. Сказала больше для себя самой, чем для грызущих её сомнений.