— Тот самый Литвинов, Серёжа. Тот самый. Мы, кажется, с тобой с детства знакомы. Ты был таким… трогательным мальчиком, Серёжа…
— Откуда… как…?
— А это сейчас неважно, как. Важно другое. Ты, возможно, думаешь, что ты на коне и всех победил. Так? За тобой армия, Совет ты уже весь под себя подмял, а кого не подмял, того изолировал. Дочь Пашкину в заложники взял. Считаешь, что все козыри на руках? Я прав?
— А что, не так? — Ставицкий пришёл в себя и снова заговорил уверенно. — Или вы думаете, что я испугаюсь какого-то внезапно вернувшегося с того света приговорённого преступника? Не знаю, как у вас там так вышло… а, впрочем, мне всё равно. Борис… Андреевич, так, кажется? Вы-то на что рассчитываете? Вашим именем тут наверху детей маленьких пугают. Вы-то точно труп, даже если по какой-то причине всё ещё дышите. Хотя… а хотите, Борис Андреевич, я вам помогу? По старой памяти, так сказать? Убедите Савельева сдаться, и я подумаю, как мы можем вас спасти. Места в Совете я вам не гарантирую, да и нет больше Совета. Но жизнь, пожалуй, я смогу вам оставить. Подберём вам непыльную работёнку, дадим квартирку, не очень высоко, но и не совсем внизу. Будете жить спокойно…
— Послушай меня, Серёжа. Внимательно послушай, — Борис усмехнулся. — Нам с Павлом ты не веришь, это понятно. Считаешь, что мы за шкуру свою бьёмся, да власть перетягиваем. Вот только всё это совсем не так. С кем ты там говорил? С Шевченко, Пашкиным замом? Помню его, толковый мужик. И инженер неплохой, насколько я могу судить. Вызови его ещё раз и поговори. Обрисуй всю ситуацию. Привлеки специалистов из энергетического сектора. Они-то должны понимать, что мы тут не в бирюльки играем. Тут, Серёжа, атомная электростанция, сложнейшее оборудование. Тут нужны знания и опыт. Который есть у единиц. И обучать никого у тебя времени нет. Потому что процесс запуска пошёл. И от одного неверного движения, от любой ошибки, вызванной чьей-то некомпетентностью, тут всё может или взлететь, или встать, что немногим лучше. А потому, Серёжа, сейчас победителей и проигравших нет. Мы тут все в патовой ситуации. Без Савельева АЭС не запустится — нагони ты сюда хоть всех инженеров с Башни, толку не будет. А если АЭС не запустим, то помрём все. Без исключения. И никакая армия тебя не спасёт. Миллион голодных, замёрзших и перепуганных людей тебя просто сметут со всей твоей армией. И я тебя не пугаю. Так оно и есть. Не веришь нам — собери знающих людей. С ними посоветуйся.
Ставицкий молчал. Борис тоже замолк, напряжённо уставившись на чёрный полированный аппарат. Секунды текли ужасающе медленно. Наконец, Сергей заговорил.
— Хорошо, я поговорю с Шевченко и с другими специалистами. Но не думайте, что вам удалось меня напугать или обмануть. В конце концов несколько дней ничего не решат. Деваться вам некуда, вы заперты. Я думаю, что вы понимаете, что снимать блокаду со станции я не стану?
— А мы и не просим, — ответил Борис, и Павел уловил облегчение в его голосе. И сам перевёл дух. — Пока не просим. Дай нам время, Серёжа. Просто не мешай. Это не в твоих интересах. Поверь мне. Если ты не совсем идиот, ты не станешь сейчас устраивать бойню и ставить под вопрос существование всей Башни.
— Сколько вам нужно времени? — быстро спросил Ставицкий. — Недели хватит? Или две? Больше не могу…
Боря вопросительно посмотрел на Павла. Тот пожал плечами, качнул головой.
— Две недели, Серёжа. Для начала. Потом поговорим… и ещё… — Борис покосился на Павла, привстал, подвинулся поближе к телефону. — Если ты причинишь девочке боль, если с ней, с Никой, хоть что-то случится… Ты понял меня, Серёжа? Ника — твоя гарантия, гарантия того, что Савельев в твоих руках. Так что береги её. Понял? А чтобы мы понимали, что с Никой всё в порядке, предлагаю установить время для ежедневной связи. Девять часов утра.
На той стороне провода повисло молчание, и Павел опять ощутил, как кружится голова и земля уходит из-под ног.
— Хорошо, — выдохнул наконец Ставицкий. — Хорошо. Девять часов утра меня вполне устроит. Но помните, Ника — действительно моя гарантия, тут вы правы. У вас есть две недели. Блокаду я не сниму. Запускайте АЭС, дальше посмотрим…
Связь прервалась. Борис расслабился, откинулся на спинку стула, потянулся, как после хорошо выполненной работы.
— Ну что, Паш, скажу я тебе. Твой кузен — псих, конечно. Что он там нёс про чистоту крови и испорченные гены? Это ж надо такое… Но, к счастью, остатки разума и здравого смысла у него ещё остались, и кое-что нам всё же удалось у него выторговать. И не дёргайся, не тронет он Нику, это не в его интересах.
— Спасибо, Борь, — у Павла не осталось сил, чтобы сказать что-то ещё. В ушах звенел голос дочери «Не слушай их! Делай всё, что ты должен! Слышишь, папа? За меня не волнуйся!».
Борис словно прочитал его мысли.
— А молодец, девочка. Хорошую дочь, Пашка, ты вырастил. Вся в тебя пошла, в дурака героя. Тоже вот на подвиг рвётся! Ей бы от страха трястись, да тебя на помощь звать, а она… Твой характер, савельевский.
— Не напоминай, — Павел тряхнул головой. — Чёрт, Борь, если я доберусь до этого сукиного сына, я его лично, своими руками…
— Непременно доберёмся, даже не сомневайся. И непременно своими руками его придушишь, а я тебе помогу. А пока, Паш, давай, дуй к своим агрегатам и запусти нам эту АЭС, а то и правда, неровен час, что-то пойдёт не так. А вообще, Паш, — Борис поднялся. — Не пообедать ли нам? Я, к примеру, чертовски голоден. Пойдём в столовую, а? А потом побежишь геройствовать, мир спасать, руководить своими инженерами, ну и с сестрёнкой своей новой разбираться. Или ты уже забыл про неё? Сестра у тебя, кстати, Пашка, что надо. Огонь девка! Я теперь, правда, не знаю, как мне-то быть. Я-то признаться, приударить за ней хотел, а теперь что? Мне у тебя разрешения спрашивать надо, как у старшего брата?
Павел недоумённо взглянул на Бориса, заметил в глазах пляшущих и кривляющихся чёртиков и сам не смог сдержать улыбки.
— Пошёл ты, Боря, знаешь куда?
— Куда?
— В столовую. Чёрт с тобой, пошли действительно поедим, потом неизвестно, будет ли у меня ещё время.
— Так как насчёт сестрички? Даёшь свое братское благословение?
— Как бы не так, пусти козла в огород. Знаю я тебя, казанова недоделанный.
— Я, может, исправился.
— Давно ли?
— А после казни. Сидел вот там, в больнице, думал. Всё осознал. Посмотрел на вас с Анькой, завидно стало. Я, может, тоже хочу, большой и чистой…
— Да ну тебя, Борь, — от этих идиотских шуточек, Павел чувствовал, как напряжение спадает, отползает куда-то вглубь. — Ты серьёзным хоть сейчас можешь побыть?
— А зачем, Паша? Умирать, так с музыкой! Ну, ладно-ладно, не заводись…
— Врежу я тебе, Боря, дождёшься.
Павел поднялся, с удивлением ощущая поднимающийся изнутри детский задор. Борька с его дурацкими подколками, хоть и нёс какую-то ахинею, всё же помог ему, помог как никто другой. В конце концов, Ника жива, и у них есть время. А там… там будет видно.
Глава 20. Стёпа
Отец сидел напротив и неторопливо — отец всегда всё делал степенно и неторопливо — ел. Аккуратно придерживал ножом лежащую на тарелке рыбу, вилкой отделял от неё небольшие кусочки и отправлял в рот. Эти простые и знакомые движения, которые Стёпка видел, наверно, тысячу раз за свою жизнь, сегодня раздражали, и Стёпка не просто понимал почему — он боялся этого понимания, пришедшего как-то вдруг и изменившего их всех: его самого, маму и, что хуже всего, отца, человека, который занимал в Стёпкиной жизни едва ли не самое главное место.
Обед проходил в гробовом молчании, и это было непривычно. Отец едва ли сказал пару слов с тех пор, как вошёл в квартиру, а мама, обычно говорливая, его ни о чём не спрашивала и только время от времени бросала на отца тревожные взгляды. Стёпка видел, что отец старался эти взгляды не замечать, нарочито обходил их стороной и по большей части смотрел в свою тарелку, а если приходилось поднимать глаза, то делал это так, чтобы не смотреть ни на маму, ни на Стёпу. Что-то было во всём этом неправильное, и Степан чувствовал, как где-то в глубине души ядовитыми змеями шевелились незнакомые доселе чувства — брезгливости, недоверия, невнятных подозрений, — пока ещё не облачённые в слова, но оттого не менее пугающие и неприятные.
Что-то такое происходило, свершалось прямо на его глазах, и это что-то касалось напрямую Стёпкиной семьи. И более того, его отец был как-то к этому причастен и мог бы всё прояснить, хотя бы сейчас, но вместо этого он сидел за столом, подтянутый, в свежей рубашке, которую переодел после того, как принял душ, и молча и деловито разделывал эту чёртову рыбу. Кусок за куском. И с каждым мелодичным звоном, раздающимся при лёгком касании вилки о тонкую фарфоровую тарелку, с каждой минутой затянувшегося отцовского молчания Стёпкин мир рушился, как непрочный карточный домик, воздвигнутый неумелой детской рукой.
Вряд ли Стёпа Васнецов мог внятно сказать, откуда и почему у него возникло такое ощущение — ощущение надвигающегося конца, но оно было, и события последних даже не суток, а нескольких часов, перевернувшие Стёпкин мир и Стёпкины представления о добре и зле, только усиливали это ощущение. Он запутался и сам понимал, что запутался, с бестолковой надеждой ждал, что ему объяснят, и злился, глядя на невозмутимого и собранного, как всегда, отца. Попутно примешивался стыд за охвативший его страх, и Стёпка чувствовал отвращение к самому себе, потому что приходилось признать, что страх за свою собственную жизнь — тот самый, который возник, когда ему между лопаток уткнулась холодная сталь автомата, — оказался сильнее страха за умирающего Шорохова и сильнее страха за Нику.
Он даже почувствовал что-то вроде облегчения, правда, с примесью унижения, когда их с Сашкой бросили в обезьянник, большую камеру, в которой помимо них двоих уже сидели несколько человек, и где он, Степан Васнецов, студент-стажёр, сын главы сектора здравоохранения, вынужден был справлять нужду в вонючий, ничем не отгороженный биотуалет, на глазах у каких-то воров и наркоманов.