— Олег Станиславович, добрый день! — Маргарита Сергеевна первой шагнула к Мельникову и протянула крепкую, по-мужски широкую ладонь. — Вы к сыну? Или по делу?
Горячев, выглядывающий из-за спины главврача, только сдержанно кивнул.
Егор Саныч с горечью отметил, что всё теперь не так как раньше. Петр Иванович, которого сам Егор привык называть просто Петей, был одним из тех, кто работал в их врачебном подполье бок о бок с Мельниковым все четырнадцать лет. Скольких больных со своего участка, которым ещё можно было помочь, сам Егор направил Горячеву — не счесть, все люди с сомнительными диагнозами (это они, у себя в подполье называли так «сомнительные», хотя никакими сомнительными эти диагнозы вовсе не были) так или иначе проходили через терапию, через руки это невысокого, плотного мужчины, немолодого, с невзрачной внешностью, и только потом, по каналам, которые были известны только Горячеву и Мельникову, попадали либо в другие больницы — к «своим» врачам, либо к Анне, на пятьдесят четвёртый.
И вот сейчас Петр Иванович с осторожностью смотрел на Мельникова, не делая никаких попыток сближения, словно и не было тех четырнадцати лет, словно новое звание, навешенное на Мельникова, как генеральский мундир с тяжеленными медалями, делало Олега другим человеком — чужим, непонятным и невообразимо далёким. Отчасти в этом был виноват и сам Олег. Если бы он показал людям, как тяготит его эта новая должность, если бы улыбнулся, если бы чуточку открылся, это решило бы многие проблемы. Но Мельников завернулся в кокон непроницаемости, нацепил на себя безразличную холодность, и, казалось возвёл свою вежливость и отстранённость в недостижимый абсолют, ещё больше ото всех отдаляясь.
— И к сыну, и по делу, — сдержанно ответил Мельников на вопрос Маргариты Сергеевны. — Если вы не возражаете, я сначала поговорю со Степаном, а потом подойду к вам. Не подскажете, Петр Иванович, — теперь Мельников обратился уже к Горячеву. — Где я могу найти своего сына?
— Должен быть в процедурной. Третья дверь по коридору. Вас проводить, Олег Станиславович?
Горячев подхватил вежливый тон Олега, почти полностью скопировав холодные нотки. Это было нехорошим знаком. Мельников непроизвольно устанавливал стену между собой и людьми, выкладывая кирпичики недоверия, и, хотя сам понимал, что совершает ошибку (а Егор Саныч видел, что Олег это понимал, и что его это тяготило), но ничего не мог с собой поделать.
— Нет, не надо, — сухо отозвался Мельников. — Егор Саныч меня проводит.
Степан действительно был в процедурной, перебирал ряды пробирок с анализами, сверяя наклейки с записями в журнале. Ему помогала строгая красивая девушка — Егор Саныч часто видел их вместе. Кажется, её звали Гулей.
Когда Олег вошёл, Степан обернулся, и на его лице появилось упрямое выражение.
Что-то определённо произошло между отцом и сыном. Что — Егор Саныч не знал, но догадался об этом ещё тогда, когда Степа появился здесь в больнице неделю назад. Прочитал в упрямом выражении лица парня, в сердито блеснувших зелёными искорками глазах. Вот он, вечный конфликт отцов и детей: юные нигилисты и романтики против взрослых реалистов, придавленных опытом лет, как тяжёлой, неподъёмной плитой. Сколько раз это описывалось в классике, подавалось с той и с другой стороны, казалось бы, уже можно раз и навсегда уразуметь и сделать выводы, но нет… И каждый раз, когда молодость, не признающая авторитетов, пытающаяся пойти своим собственным путём, сталкивается со зрелостью, которая как в железные латы облачена в рассудительность и благоразумие, всё вспыхивает с новой силой. Семнадцатилетние циники и бунтари восстают против отцов, против их нескладной, неумело прожитой жизни, клятвенно обещая, что уж они-то проживут свою жизнь по-другому, и отцы молчаливо принимают клятвы своих детей, веря и не веря этим лживым и непрочным обещаниям.
— Стёпа, здравствуй, — голос Олега потеплел. Он шагнул к сыну, но тот не сделал никакого ответного движения, продолжал стоять, сверля отца злым взглядом.
— Здравствуй…те, — процедил Степан.
— Здравствуйте, — девушка рядом с ним тоже обернулась, внимательно посмотрела на Мельникова, потом на Стёпу. — Стёпа, я пойду, наверно. Потом закончим.
— Подожди, Гуля. Это не займёт много времени, — неожиданно зло проговорил Стёпа. — Вы к нам, Олег Станиславович, по делу?
Егор Саныч вздохнул. Он чувствовал, что эта напускная бравада, нарочитое хамское поведение — всего лишь защита мальчишки, реакция на какую-то обиду. Но эта защита больно ранила Олега, хотя, конечно, виду тот не показывал.
— Как ты тут? — проговорил Мельников. — Мама волнуется, ты бы почаще ей звонил.
— Как могу, так и звоню, — буркнул Степан. — У меня тут дел много.
— Степан, — Олег говорил всё так же ровно, но Ковальков уловил просящие нотки в его голосе. — Я тебя прошу, приходи домой сегодня. Я скажу маме, мы поужинаем вместе. Она очень волнуется.
— Я лучше сам к ней загляну завтра, в обед. Когда вас, Олег Станиславович, не будет.
Мельников едва заметно дёрнулся, будто эти слова ударили его наотмашь, отбросили назад, и Олег, который собирался подойти к сыну и уже сделал ещё один шаг, в нерешительности остановился, не зная, как быть дальше. Наверно, в первый раз за много лет Егор Саныч увидел ничем неприкрытую растерянность на лице Мельникова.
«Вот же молодёжь, — устало подумал Ковальков. — И чего ерепенятся, чего пытаются доказать?»
Он стоял чуть позади Олега, смотрел на сына Мельникова, неплохого в сущности парня, доброго, ответственного, не похожего и одновременно так похожего на Олега, и думал о другом мальчишке, который свалился на его голову неделю назад и который уже сейчас причинял ему столько хлопот, что Егор Саныч сто раз пожалел, что ввязался в ту авантюру с подменой документов. Если бы сейчас его спросили, зачем он это сделал, Ковальков только сердито пожал бы плечами, буркнул бы под нос что-то типа «бес попутал», уходя от прямого ответа. Потому что в двух словах всего не расскажешь, а долго объяснять Егор Саныч не любил.
Когда в разбитом и почти неузнаваемом лице лежащего без сознания на каталке мальчишки Егор опознал Кирилла Шорохова, едва сумев погасить рвущийся на волю вскрик, он подумал в первую очередь даже не об отце этого оболтуса, с которым его связывали крепкие товарищеские отношения, а о матери — доброй, тихой, неконфликтной женщине. Чем-то Люба Шорохова напоминала ему его Варю, наверно, своим мягким внутренним светом, какой есть далеко не у каждой женщины — тем ласковым, тёплым светом, в который можно укутаться, уткнуться, ощущая себя ребёнком, убаюканным нежными объятиями материнских рук. И, наверно, благодаря Любе, благодаря тем вечерам, что он проводил в доме Шороховых, где его старая, закосневшая душа отогревалась, а острое горе сглаживалось и притуплялось, благодаря всему этому он и жил — не существовал, покорно и безвольно плывя по течению дней и лет, а именно жил, оставаясь и чувствуя себя человеком.
И разве мог он, после всего этого, оставить их сына без помощи? В беде, перед лицом опасности, в двусмысленной ситуации, в которой тот оказался.
Егор Саныч опять незаметно вздохнул. У Кирилла Шорохова дар впутываться в разного рода истории, но эта превзошла всё, что можно было вообразить. Его нашли на заброшенном этаже рядом с тремя трупами, которые бы запросто навесили на парня — кто бы стал в этом разбираться, — и тогда исход один, увы, предсказуемый и страшный исход. И как бы тогда Егор смотрел в глаза Ивану, Любаше? Как? Да он и себе бы в глаза смотреть не смог…
— Степан, — голос Мельникова выдернул Ковалькова из его мыслей. — У меня сейчас мало времени, и вечером тоже есть дела, но я постараюсь освободиться пораньше, мы с мамой будем ждать тебя.
— Дела! — Стёпа вдруг прищурился, отложил пробирку, которую до этого вертел в руке. — Конечно, па… Олег Станиславович, знаем мы ваши дела. Наслышаны уже. Закон собираетесь со своим любимым новым Верховным возвращать. Всех, кто не нужен, тех в расход. Планы поди уже составляете, да? Да иди ты, па… Идите вы со своими делами!
— Стёпа, ты же ничего не знаешь…
— А чего мне знать? Это раньше ты был Мельниковым, людей спасал, а теперь ты ж у нас не Мельников! Ты ж у нас Платов! Тебе теперь твои корни аристократические не позволяют!
Стёпа, позабыв, что до этого только что называл отца на «вы», вкладывая в это «вы» всё презрение и обиду бунтующей юности, теперь сбился на «ты» и бросал в лицо отца обвинения, злые, несправедливые слова, а Мельников молчал, внешне оставаясь спокойным, но Ковальков знал, как нелегко даётся Олегу эту спокойствие.
— Стёпа! — удивительно, но первой не выдержала Гуля, высокая, смуглая девушка — напарница Степана. — Перестань. Как тебе не стыдно так говорить?
Она схватила Стёпку за рукав, инстинктивно, как хватают за руку детей, когда хотят их угомонить.
— Мне стыдно? — Стёпа сбросил её руку со своей, нервно дёрнув плечом. — Это ему должно быть стыдно! За всё, что он сделал ради своего министерского кресла! Ты просто не знаешь!
Степан повернул негодующее лицо к девушке, с шумом выдохнул и опять открыл рот, чтобы продолжить. Но она не дала. На смуглом лице ярко и гневно вспыхнул румянец, большие тёмные глаза сердито блеснули.
— Это твой отец, а ты… ты такие слова… да ещё при посторонних. Я… — она не договорила, отодвинула Стёпку плечом и почти бегом устремилась к двери.
— Гуля, — со Степана разом слетел весь гонор. — Ты куда?
На его вопрос она не ответила, даже не обернулась, лишь у самой двери пробормотала, непонятно кому — Егор Санычу или Мельникову:
— Извините, — и выскочила из процедурной.
После этого Стёпа совсем сдулся, опустил глаза, упрямо уставившись на свои ботинки.
— Мы всё-таки будем ждать тебя сегодня с мамой, — повторил Мельников и вышел, забыв про Егор Саныча.
Догонять Мельникова Егор Саныч не стал. Тот пошёл в сторону кабинета главврача, наверняка решать свои рабочие вопросы — всё это Ковалькова уже не касалось. Он медленно выгонял из своей головы разговор с Олегом, возвращаясь мыслями к своим повседневным делам: к Макарову из сто пятой палаты, которого всё же надо готовить к операции, к Люде Коваленко из сто тридцатой, которой пришлось ампутировать палец на руке (производственная травма), и которая теперь всё время плакала, потому что не было большего горя для этой двадцатилетней девчонки, чем её обезображенная рука, к угрюмому старику из сто первой, — Проворову… Проводову… Егор Саныч никак не мог запомнить его фамилию — этого надо готовить на выписку, и, конечно, к глупому и порывистому Кириллу Шорохову, который — стоило Егор Санычу появиться на пороге палаты — встречал его неизменным вопросом: «Вы что-нибудь узнали про Нику?»