Пашка вспыхнул, но ничего не сказал. Вылетел из кабинета, громко хлопнув дверью.
Анна знала, что малыш в любом случае не доживёт до эвтаназии. После прекращения терапии (те жалкие процедуры, что Анна ещё умудрялась делать, уже ничего не решали) смерть ребёнка был лишь вопросом времени. Да ещё вопросом мучений. И это было самым тяжёлым.
Сколько Анна себя помнила, она всегда хотела быть врачом. Это даже не было связано со смертью матери, нет, Анна знала, что медицина — её призвание. И она не просто желала лечить людей, она хотела большего — она хотела дарить жизнь. И когда, в последний год учёбы нужно было выбирать специализацию, Анна ни секунды не колебалась. Она помнила те первые роды, которые она приняла. Помнила резкий крик ребёнка (это был мальчик, здоровый крепкий мальчик, голосистый, звонкий). Помнила, как её учитель, Армен Иванович, похлопал её по плечу и сказал: «Ну вот, Анюта, первое крещение и такое удачное» и засмеялся. Он всегда её так называл: Анюта. А потом были ещё роды, разные, иногда тяжёлые, иногда неудачные — Анна переживала каждый такой случай тяжело и потом долго сидела над учебниками и разными медицинскими справочниками, чтобы понять, где она ошиблась, если ошиблась, и как сделать так, чтобы избежать этого в дальнейшем. А уж когда Анна стала заведующей родильного отделения одной из больниц, она приложила все усилия, призвала на помощь весь свой перфекционизм и настойчивость, чтобы превратить свою больницу в самую лучшую в Башне.
А теперь? Теперь Анна — не врач, теперь она — каратель.
Анна слышала пересуды за своей спиной, видела, как напрягались лица матерей, когда она входила в палаты, с какой опаской они задавали вопросы о здоровье своих чад, и какое облегчение сквозило в их взглядах, когда она говорила: «У вас всё в порядке». Женщины с детьми, которых она выписывала, не скрывали своей радости, старались как можно быстрей покинуть больницу, торопливо собирая вещи под завистливые взгляды других, которые вынуждены были пока оставаться, и которым было страшно, очень страшно.
Но хуже всех было тем четверым — из списка. Вернее пятерым, если считать Лизу.
Их изолировали от остальных, перевели в отдельный отсек, к которому приставили двух санитарок, прикомандированных откуда-то снизу. Это было похоже на тюрьму, только в роли заключённых в ней были четыре несчастные женщины и четыре больных ребёнка.
— Не пойду я туда больше, — молоденькая медсестра подняла на Анну красное заплаканное лицо. — Эта Руденко, она там воем воет, всех проклинает. Не пойду я туда больше, Анна Константиновна, хоть убейте меня.
— Без меня найдутся желающие, чтобы убить, — голос Анны звучал отрывисто и сухо. — И ничего здесь нюни распускать. Вы медик или кто?
Анна злилась. Не на эту молоденькую и растерянную девчонку, нет. Она злилась больше на саму себя, на то, что ничего не могла сделать. Анна понимала отчаяние находившихся у неё в распоряжении людей, потому что у всех них в сложившихся обстоятельствах не было ничего, кроме наспех состряпанной департаментом инструкции, все слова которой разлетались вдребезги, столкнувшись с воем полубезумной Руденко.
Анна разрывалась на части. Больничные дела, персонал, который приходилось кого успокаивать, кого уговаривать, на кого прикрикивать, Лиза… Особенно Лиза.
У Лизы пропало молоко. Пропало именно сейчас, хотя по всему должно было пропасть ещё раньше. Анне пришлось в спешном порядке искать кормилицу.
В сорок седьмой палате она нашла подходящую женщину, у которой было столько молока, что хватило бы прокормить не только Лизиного малыша, но и ещё парочку. Но та неожиданно воспротивилась.
— Савельевой? Не дам!
От неожиданности у Анны пропал дар речи. Она смотрела на эту здоровую женщину, которая прижимала к себе здорового крепкого ребёнка, и не понимала… отказывалась понимать.
— Но… почему?
— Не дам и всё. И не заставите! — женщина с вызовом посмотрела на Анну.
И Анна видела, что, как это абсурдно не звучит, она действительно не могла её заставить.
Она молча оглядела других женщин в палате. Большинство отводило глаза, те, которые посмелее, смотрели на Анну зло и сердито. Наконец одна из них, словно опомнившись от этого коллективно-бессознательного чувства, что овладело всеми, тряхнула головой и неожиданно звонко в воцарившейся тишине произнесла:
— Да что ж вы… как нелюди-то, — и уже притихшим голосом добавила. — Моё молоко возьмите, Анна Константиновна. А моей Машутке и так хватит.
Ванечке, Лизиному сыну было нужно немного. Совсем немного. И чем дальше, тем всё меньше и меньше.
— Я так больше не могу, — однажды тихо сказала Лиза, и это тихое Лизино «не могу» ударило по Анне больнее, чем все события последних дней. Рука её сама собой нащупала лежащую в кармане пачку феноксана, которую она забрала у Мельникова. Анна тогда ещё подумала: «Надо дать Лизе, пусть хоть немного поспит», и вдруг неожиданно поняла, что думает она вовсе не о Лизе, а о её малыше.
Феноксан мог быть помочь… просто правильно рассчитанная доза. И Лиза будет думать, что всё случилось само, и никогда никто не войдёт в Лизину палату, чтобы на её же глазах отнять её мальчика… Анна почувствовала, что её бросило в дрожь. Лиза, словно услышав её мысли, подняла голову и внимательно посмотрела на сестру. Анна вспыхнула, быстро вынула руку из кармана, словно эта пачка мельниковских таблеток обожгла её.
Увы, эта жестокая мысль засела в сознании крепко. Анна пыталась выкинуть её из головы, ещё больше загружала себя работой, но мысль точила и точила её, словно злой маленький жучок.
Она смотрела, как задыхается Лизин малыш, как он кричит, и крик его постепенно переходит в лающий кашель и затем в хрип, и понимала, что она тоже больше не может… совершенно не может…
— Он уснул, Ань, он уснул, — неуверенная улыбка чуть тронула бледные, до крови обкусанные Лизины губы, озарила уставшее лицо. — Мне казалось, он в последнее время вообще не спит. А тут… уснул, надо же.
Анна боялась встретиться взглядом с Лизой, боялась, что та, лишь посмотрев на нее, всё поймет.
— Да, уснул. Давай и ты немного поспи, а?
— Нет, — Лиза не сводила глаз с малыша. — Нет. А вдруг Ванечка проснётся, а я… а я тут сплю.
Она тихонько засмеялась. Поправила одеялко в кроватке сына.
— Лиза, милая, — Анна подошла. Неуверенно тронула сестру за плечо. — Он устал, намаялся, теперь долго спать будет. Отдохни. А я посижу тут, давай?
Она обхватила Лизу за плечи, притянула к себе, сжала крепко, как в детстве. Тихонько коснулась мягких Лизиных волос.
— Лиза, Лизушка, — зашептала горячо, поглаживая худые плечи, спину, чувствуя пальцами выступающие острые лопатки. — Поспи, Лизонька, поспи, рыжик.
Она почувствовала, как сестра расслабляется, прижимаясь к ней и всем телом откликаясь на ласку.
— Ну разве что немного. Совсем чуть-чуть. Ты ведь посидишь с ним, Анечка?
— Конечно. Конечно, посижу.
Лиза уснула. Малыш… Анна старалась не глядеть в сторону кроватки, где лежал маленький Ванечка. Она взяла бутылочку из-под молока — странно, но именно сегодня он выпил всё, словно… Анна вспомнила, как страстно, не отрываясь, ребёнок пил и пил, как счастливо улыбалась Лиза, Анна уже и не помнила, когда в последний раз видела улыбку на губах своей сестры.
Она убрала бутылку в карман халата, быстро вышла из палаты, дошла до ближайшего туалета и там, казалось, целую вечность она мыла и мыла, бесконечно споласкивала эту чертову бутылку, плакала и не понимала, что плачет…
Она до самой смерти будет помнить крик Лизы. Пронзительный, звериный, полный боли и отчаяния, разрезавший плотный и вязкий воздух больницы. Она ждала этого крика, ждала под дверями Лизиной палаты, но, когда этот крик прозвучал, всё равно оказалась к нему не готова. Вздрогнула, словно её ударили под дых, резко, больно, разом выбив из лёгких весь воздух.
Лизины слёзы, её слезы, беготня медицинского персонала, уговоры отдать мёртвого ребёнка, плач, переходящий в долгий, надрывный стон, крики — всё смешалось в абсурдный ком.
Словно из небытия появился Пашка. Бледный, как смерть, страшный (уже потом Анне сказали, что кто-то из медсестёр ему позвонил). Он тоже что-то говорил, даже не говорил — кричал. Но Анна ничего не слышала, как будто кто-то отключил звук. Она смотрела на перекошенное от боли Пашкино лицо. Видела, как шевелятся его губы. Как Лиза сидит на полу палаты, растрёпанная, полубезумная, прижимая к себе мёртвого ребёнка. Анна даже видела саму себя, как если бы она смотрела со стороны. Вот она подходит к Лизе, садится перед ней на корточки. Начинает говорить. Она говорит и говорит, и Лиза, вдруг обмякнув и разжав руки, молча, сама отдает ей мёртвое тело сына.
И с этого момента звук снова включился, погрузив Анну в какофонию, состоящую из слов, рыданий, криков.
Она помнила, как сунула тело малыша остолбеневшему Пашке в руки.
— Иди! — и видя, что он не слышит, не понимает её, прикрикнула зло и нетерпеливо. — Иди, я кому сказала!
И, уже не глядя на Пашку, медсёстрам:
— Успокоительное, живо! Вкалывайте успокоительное!
Пашку она нашла в морге. Нет, не в морге — морг находился на одном из подземных уровней Башни — она нашла Пашку в той комнате, которую они именовали моргом. Сюда обычно привозили тела, чтобы потом на лифте отправить вниз. Лифт работал только раз в день, рано утром.
Пашка обернулся на звук её шагов.
— Аня…
Его голос звучал растерянно.
— Лизе вкололи успокоительное. Она сейчас спит.
Он молча кивнул. Отвернулся, устремил взгляд на тело ребёнка, лежавшее на столе. Анна отметила, что тело не упаковано в мешок, как обычно. Наверно, Пашка запретил это делать. А может санитары и сами не решились. То ли перед лицом отцовского горя, то ли из страха от того, кто перед ними.
— Ань, наверно, хорошо, что он сам… ну…
— Сам что? — Анна встала рядом с Павлом. — Сам умер, да?