— Да зачем укол? — попытался вяло отбрыкнуться Кир. — Уже не болит совсем.
— Это сейчас не болит. А через час от боли взвоешь.
Анна Константиновна быстро ввела шприц под кожу. Зажала место укола ваткой, взглянула на Кира и сказала тихо, почти шёпотом:
— Спасибо тебе, Кирилл.
— За что? — Кир растерянно уставился в её лицо, тонкое и всё ещё очень бледное, чёрные глаза, в глубине которых блестели слёзы, и снова непонимающе повторил. — За что, Анна Константиновна?
— За Пашу, — просто ответила она. Потом вздохнула и добавила уже совсем странное, чего Кир понять абсолютно не мог. — Как вы с ним дальше будете ладить, ума не приложу. Вы ведь так… похожи…
Глава 29. Сашка
Сашка смотрел на копию приказа, которую ему вручила Маркова, чтобы подшить в дело, вчитывался в сухие казённые формулировки, и всё никак не мог поверить в страшный смысл, стоящий за обтекаемыми канцелярскими фразами. «В соответствии с законом об естественной убыли населения… подвергнуть процедуре эвтаназии… незамедлительно… об исполнении отчитаться не позднее…» И список фамилий, небольшой, всего человек двадцать, даже меньше. Капля в море по сравнению с тем, что планируется сделать в ближайшие недели в соответствии с планами Верховного и Марковой. Но эта капля была целиком и полностью на совести самого Сашки. Потому что он сам, как последний идиот…
Когда Маркова дала ему распоряжение проверить списки людей старше шестидесяти пяти лет, Сашка не сразу понял, зачем ей это понадобилось. Голова была занята совсем другим — в тот день все его мысли вертелись вокруг побега Ники, совершенно дерзкого, абсурдного, но который всё-таки удался. Нет, конечно, без Мельникова у них вряд ли бы что-то вышло, но и его, Сашкин, вклад оказался неоценим: пропуск, который он сделал, пришёлся как нельзя кстати. А ещё Сашка думал, что, как бы это странно не звучало, сейчас он был почти счастлив, насколько вообще можно было быть счастливым в окружавшем его — их всех — кошмаре. Он впервые не испытывал одиночества — а оно преследовало его, наверно, с того самого момента, как он впервые появился в интернате, не чувствовал себя лишним, как раньше, когда Марк, а потом Ника таскали его везде за собой, навязывая остальным, но главное — изменилось отношение Веры Ледовской.
Сашка считал, что Вера ненавидела его всегда, ещё до того, как Змея назначила его старостой класса, практически посадив на крючок и пообещав хорошую характеристику и рекомендации. Ненавидела с начальной школы — за робость, осторожность, граничащую с трусостью, за нерешительность и неуверенность в себе. Эта некрасивая, резкая девочка делила людей на своих и чужих разом, как шашкой отсекала, у Сашки практически не было никаких шансов. Ну а потом и подавно. И вдруг…
— Ну вы с Шороховым, конечно, даёте. Такое провернуть.
Вера стояла очень близко, так, что Сашка видел своё колыхающееся отражение в стальных глазах, длинные тёмные ресницы (он никогда не замечал раньше, что у Веры оказывается такие длинные ресницы), смотрел на её почти бесцветные, обкусанные губы, бледное лицо, покрасневший кончик носа — когда Вера нервничала, что случалось нечасто, кончик её тонкого носа всегда краснел. В тот день, произнося эти слова и глядя прямо ему в глаза, она нервничала, и он, непонятно отчего, занервничал тоже, и не нашёл ничего лучше, чем пробормотать:
— Это всё Кир. Это он, а я так…
— Конечно, Кир. Никто и не сомневается. Но ты тоже… молодец.
Это Верино «молодец» стало практически индульгенцией, отпусканием грехов, принятием в свой круг, и почему-то… одним из тех значимых событий, которые вехами размечают любую человеческую жизнь.
В общем в тот день, выполняя поручение Марковой, Сашка не сильно вникал в то, что ему было поручено. Он думал о побеге Ники, о фальшивом пропуске, о Вере, вспоминал её длинные, подрагивающие ресницы, из-под которых яростной сталью горели непримиримые глаза, потом перескакивал мыслями на Мельникова и почему-то на Верховного, который — узнай тот о Сашкиных махинациях — по головке не погладит, и это ещё мягко сказано. При этом списки он выверял машинально, не очень понимая, зачем он это делает.
Увы, по привычке свою работу Сашка делал на совесть, и потому именно он сам в тот день и обнаружил, что в общий массив данных не включили тех стариков, которые находились в больнице на пятьдесят четвёртом, у Анны Константиновны. После того, как Савельев стал главой Совета и приостановил действие Закона, информацию о стариках, доживающих свои дни в тайном отделении больницы, разумеется, внесли в общие базы, но при внесении то ли по небрежности, то ли из-за технического сбоя возникла ошибка, которая и привела к тому, что при выборке по возрасту они не попали в окончательный список. А Сашка, уже лихо освоивший базу, ошибку эту вычислил и даже, помнится, гордился, когда докладывал о результатах Марковой. Если бы он знал, зачем готовятся эти списки. Если бы удосужился подумать, прикинуть, сложить два и два — ведь ясно же было, что ничего хорошего от идей Марковой и Верховного ждать не приходилось…
Понял он это только сегодня, когда Маркова вручила ему копию приказа. И теперь мучительно вглядывался в строчки, осознавая, что из-за его глупости и идиотского перфекционизма — кто его просил выискивать этот сбой системы, никто бы и не заметил — теперь случится страшное.
Сашка перечитывал фамилии приговорённых людей и чувствовал ужас, ледяной рукой перехвативший горло. Он видел не равнодушные буквы, а живые лица. Бойкая старушка Софья Андреевна, которая постоянно бродила по коридорам больницы на своих ходунках, вызывая недовольство персонала. Она доставляла всем массу хлопот, без устали ругалась с другими пациентами, такими же пожилыми старушками, как и она, постоянно требовала перевести её в другие палаты. Молчаливая Виктория Львовна, пребывающая, казалось, в своих воспоминаниях. Иосиф Давыдович — наверно, самый старый человек в Башне, если судить по дате рождения. Сашка опять посмотрел на эту дату, и только тут до него дошло, что Иосиф Давыдович родился ещё до потопа: когда землю накрыло водой, ему было десять лет. Десять лет! Сколько же воспоминаний о той эпохе, должно быть, хранит его старческая память. Сколько всего он может рассказать, им всем рассказать, потому что несмотря на весьма почтенный возраст голова у Иосифа Давыдовича оставалась ясной, и в этом у Сашки, который столько помогал Катюше со стариками, не было никаких сомнений…
И вот сейчас из-за него случится непоправимое. Завтра утром в больницу войдёт бригада по очистке (так, кажется, это называется), ничего не понимающим старикам вколют в их сухие, тонкие вены смертельную дозу, а потом санитары запакуют уснувших навсегда стариков в чёрные пластиковые пакеты.
Как он после этого будет смотреть в глаза Катюши? Как скажет ей, что это из-за его дурацкого усердия этих стариков убили? И Иосифа Давыдовича, и Викторию Львовну, и Софью Андреевну, и ещё полтора десятка таких же беззащитных пожилых людей, чья вина была только в том, что они родились больше шестидесяти пяти лет назад. Представив себе, как посмотрит на него Катюша, Сашка мысленно застонал и что есть силы вцепился в подлокотники кресла, на котором сидел, чтобы этот стон, не дай бог, не вырвался наружу.
— Да, совещание ровно в три, завтра. Повестку дня я сбросила вам на почту, Пётр Васильевич. Ирина Андреевна велела, чтобы вы лично обратили внимание на пятый пункт и были готовы отчитаться. Да, Пётр Васильевич, хорошо…
Алина Темникова разговаривала по телефону, судя по всему, с начальником хозяйственного отдела Цыбиковым, предупреждала того о совещании. Маркова требовала, чтобы Алина всегда лично обзванивала всех присутствующих и скидывала им заранее план вопросов, которые будут обсуждаться. Сашка смотрел, как Алина терпеливо, наверно, уже в пятый раз, повторяет один и тот же текст, как автоматически накручивает на палец выбившуюся из причёски прядку тёмно-каштановых волос, и внезапно ему пришла в голову мысль — надо попросить её помочь. Алина ему симпатизировала, и Сашка это чувствовал. К тому же она ненавидела Маркову, хотя это неудивительно — их начальницу вообще вряд ли кто любил. А ещё Алина знала про административный сектор едва ли не больше всех, и уж если кто и мог придумать, как спасти несчастных стариков, то именно она. Но главное, что натолкнуло Сашку на мысль обратиться к Алине, было не это, а случайно подслушанный разговор Алины со Степкиным отцом.
Мельников зашёл сегодня к Марковой после обеда. Как всегда, аккуратный, подтянутый, невозмутимый. На людях Олег Станиславович вёл себя осторожно, Сашке едва кивал, как будто они едва знакомы, хотя так оно и было, конечно. И Сашке и в голову бы не пришло кидаться к Мельникову с расспросами про Нику или про Стёпку. Мельников провёл у Ирины Андреевны где-то с четверть часа. О чём там они говорили, Сашка, понятное дело, не знал, тем более, что пока Олег Станиславович находился в кабинете, Маркова связалась с Сашкой по коммутатору и послала его с поручением в отдел пропусков.
Сашка вернулся минут через десять. Дверь приёмной была приоткрыта, и он уже собирался войти, но замешкался на пороге, выронил записку, которую нёс, и невольно замер, заслышав негромкий голос Мельникова.
— … я точно не знаю, — Олег Станиславович стоял спиной к двери и не мог видеть Сашку. — Я случайно услышал и не совсем уверен, что всё понял правильно, но мне кажется, что полковнику и Славе Дорохову надо об это знать. Это касается евреев, которых собрали на двести сорок девятом этаже, якобы для переписи. Но, насколько я могу судить по тем обрывкам, что я услышал, это никакая не перепись. Кажется, речь идёт о схеме, которую Литвинов применил на карантине, если вы помните.
— Хорошо, Олег Станиславович, — тихо ответила Алина. — Я сегодня увижусь с Дороховым и всё передам.
Сашка сделал несколько шагов назад, потом снова подошёл к двери, стараясь топать как можно громче. Голоса в приёмной сразу же стихли. Когда Сашка вошё