Сашка извинился, положил трубку и уставился на круглые часы с белым циферблатом, по которому неумолимо скользили чёрные стрелки, отсчитывая последние часы жизни несчастных стариков. Промелькнула подленькая мысль — смириться и принять, в конце концов что он может сделать — но эта мысль промелькнула и тут же погасла. Катя, Марк, близнецы Фоменко, Стёпка, Ника, Кир… лица всех его друзей встали перед ним, и, глядя в их глаза, Сашка уже не мог отступить. Хмурила брови-домики добрая Катюша, широко улыбался Марк, ероша рукой каштановые волосы, немного заносчиво смотрел Васнецов, презрительно кривился Кир, живой Кир: «Ну чего ты ссышь, Поляков?», и Вера… И Сашка принял единственно возможное решение.
— Слушаю, — до него донёсся недовольный голос Веры. К телефону она подошла не сразу, Сашка даже подумал, что она ещё на учёбе.
— Вер, привет. Это я, Саша, — заговорил он.
— Поляков? Чего тебе? Что у тебя опять? — он представил, как Вера закатила глаза.
В последние три дня, они были единственными из всей компании, кто виделся и встречался лично, и это были очень странные встречи. Их тянуло друг к другу, как тянет любых молодых людей, когда в обозримом пространстве больше не с кем общаться, но при этом, оставаясь наедине — вечерами они встречались в парке, прогуливались, выбирая, как два заговорщика, безлюдные тропинки, — им совершенно не о чем было говорить друг с другом. Вера, наверно, в сотый раз пересказывала, что ей сообщил Мельников про Нику — Стёпка Васнецов не звонил, не мог почему-то, — а Сашка делился тем, что происходило в приёмной у Марковой. Но по большей части они молчали, сидя на какой-нибудь скамейке и отодвинувшись друг от друга на приличное расстояние.
— У меня… Вера, послушай. Тут такое дело…
Сашка замолчал. Зачем он вообще звонит Вере? Когда он набрал её номер телефона — это был скорее порыв. Он просто привык, что Вера, вот она, рядом, но… чем она сейчас может помочь? В общем-то ничем. И правильней дождаться Мельникова, ведь заседание, каким бы долгим оно ни было, все равно рано или поздно закончится.
— Ну? Чего завис? Выкладывай! — Вера привычно перешла на командный тон.
— Помнишь, когда мы занимались волонтёрством в больнице у Анны Константиновны? Там были старики.
— Ну, были…
— В общем, у меня тут копия приказа. Завтра в девять утра их всех убьют. По закону об убыли населения.
— Вот чёрт! — выругалась Вера и тут же перешла в наступление. — А ты чего сидишь там? Ты можешь как-то это предотвратить? Приказ этот уничтожить? Или хотя бы отсрочить?
— У меня только копия приказа, сам приказ уже зарегистрирован и доведён до исполнителей, — пояснил Сашка. — А отца Стёпки нет на месте, и когда он будет — непонятно. Вер, я вот что думаю. Я посоветоваться хотел. Знаешь, помощницу Марковой? Алину Темникову? Она ещё с Литвиновым работала. Так вот, я сегодня случайно подслушал один странный разговор. С отцом Стёпки. Они говорили про каких-то евреев, которые сейчас заперты на двести сорок девятом этаже, типа для переписи, но на самом деле это не так. Верховный с Марковой собираются с ними провернуть схему, как на том карантине, у Литвинова. Ну, если я правильно понял. И Алина обещала, что всё передаст какому-то Славе Дорохову.
— И что? Причём тут евреи? Ты же, Поляков, мне про стариков говорил.
— Евреи тут не при чём, конечно. Просто, Вер, я подумал, что раз Стёпкин отец с Алиной о таком говорит, то она тоже как-то связана с подпольем, ну… В общем, я подумал, что надо к ней обратиться, она поможет со стариками. Может, есть какой-то способ приостановить приказ.
— И чего не обратился?
— Её Маркова к юристам услала. Но я узнал её адрес. Я могу попозже сбегать к ней домой. И рассказать, попросить…
— Значит так! Слушай меня, Поляков, внимательно, — Вера заговорила жёсткими рублеными фразами, явно копируя своего деда. Не говорила — приказы раздавала. — Никуда ходить не надо. Это опасно. И вообще, неизвестно, что там за Алина. Дуй быстро ко мне. Я позвоню Марку. Что-нибудь придумаем. Стариков будем сами спасать. Понятно?
— Вер, как сами-то? Что мы-то можем?
— Много чего можем! Пойдём вниз, в ту больницу, на месте решим.
— Да как пойдём-то? — Саша отчаянно пытался достучаться до здравого смысла Веры. — Ну, у меня спецпропуск, но у тебя-то нет!
— Да что ты всё причитаешь и ноешь! Ты можешь хоть раз инициативу проявить? Ты же у нас правая рука министра административного сектора. И пропуска — это твоё. Один раз сделал уже и сейчас придумаешь что-нибудь.
— Вера, пожалуйста, — Сашка уже жалел, что позвонил Вере. — Не надо нам никуда идти. Надо дождаться…
— Некогда дожидаться. В общем, давай ко мне, быстро! — когда Вера говорила таким тоном, ослушаться её не мог никто, это Сашка ещё со школы помнил.
— Мне тут кое-что ещё закончить надо, я быстро, — Поляков вспомнил о задании от Марковой. — Но я бы все-таки подождал, пока…
— Тебе лишь бы подождать, Поляков, — презрительно бросила Вера. — Пока ты там ждать будешь, спасать будет некого! Давай, заканчивай там с делами и бегом ко мне, я пока с ребятами свяжусь. И с пропуском для меня что-нибудь придумай. Всё! Жду!
Сашка положил трубку, устало прикрыл глаза. И зачем он позвонил Ледовской? Чего он хотел? Какого совета? Ежу было понятно, что решит Вера. Вот уж кто, в отличие от самого Сашки, никогда не мучился сомнениями, не пытался просчитать всё на десять ходов вперёд. Просто пёрла вперёд к цели, сметая всё на своем пути. Ей бы полками командовать — за ней бы пошли. Уж он, Сашка, точно бы пошёл. Хотя почему пошёл бы? Он и так шёл. И делал всё, что ему приказывала эта резкая и прямая девушка.
Глава 30. Вера
Из гостиной раздался бой часов, гулкий, отрывистый. Покатился по квартире протяжным шлейфом угасающей мелодии и затих где-то в дальнем углу, уткнувшись в подушки на кровати в пустой дедовой спальне.
Вера сидела в кабинете, крутила в руках серёжку, наблюдая, как свет от настольной лампы причудливо преломляется в серебристых ажурных гранях ювелирной снежинки, и машинально отсчитывала удары: один, два… пять… Где этот придурок Поляков? Вечно опаздывает. Всё время приходится его ждать…
Она была несправедлива к нему — Сашка Поляков никогда и никуда не опаздывал, — но всё равно недовольно и презрительно морщилась, прислушиваясь к тишине квартиры.
В последнее время у Веры было такое ощущение, что её посадили в стеклянный ящик, вырваться из которого она и была бы рада, но не знала, как. За этим стеклом текла жизнь: люди, оправившись от первого шока, в который их повергли новые порядки, стали жить дальше. Работали, учились, влюблялись, целовались, ссорились. В учебке на лекциях кто-то слушал преподавателей, кто-то спал, на переменах смеялись, в столовой толкались в очередях. Вечерами в парках гуляли парочки, с танцпола звучала музыка, а в ресторанах между столиками, как угорелые, носились официанты. Даже Верины родители, скупо обсудив последние дела в Башне, вернулись к своей обычной жизни: оба, как и раньше, допоздна пропадали на работе — отец в своём снабжении, мама в департаменте образования. И только она, Вера, оказалась замурованной в стеклянном ящике, откуда с нарастающим удивлением наблюдала за всеми.
Вся её прямая и деятельная натура противилась тому, что происходит. Ей хотелось бежать, кричать, действовать, только ни в коем случае не сидеть на месте и не делать вид, что ничего не происходит. И уж тем более не приспосабливаться к ситуации, как все вокруг.
Словно в насмешку, судьба поставила ей подножку, а потом и вовсе прихлопнула, как муху, и Вера очутилась в вакууме: друзей раскидало по Башне, и видеться с ними не получалось. Стёпка застрял в своей больнице, Ника находилась там же, на нелегальном положении, братья Фоменко и Марк работали на Южной. Один раз она позвонила Марку, но толкового разговора не получилось. Она наседала на него, требовала что-нибудь сделать, он пытался отшучиваться, а в голосе чувствовалась усталость — видимо, работа на станции была нелёгкой, — и когда наконец она сказала «ладно, иди отдыхай, пока», он с каким-то облегчением выдохнул «пока, Вера» и тут же отключился.
Да и в учебке, куда она вернулась спустя два дня после того, как их с ребятами застукал патруль, её ждало новое испытание: публичное покаяние, так, кажется, назвала это Змея. Их бывшая кураторша, а ныне глава этого дебильного союза с дебильным названием СРМУГПДЮ, расточая елейные улыбки, объяснила, что к учёбе Веру не допустят, пока она не принесёт извинения за свой «возмутительный» поступок. Извинения надлежало приносить в актовом зале перед всеми, на ежедневном утреннем собрании — это было ещё одно новшество в их безумной нынешней жизни.
Первой Вериной реакцией было — отказаться, что она и сделала, бросив в плоское лицо Зои Ивановны полные возмущения слова. Когда она училась в школе, это, как правило, срабатывало, да что там — Змея обычно и тронуть её не смела, за Верой всегда незримой тенью стоял дед, генерал. Но сейчас… сейчас глядя в немигающие жёлтые глаза Змеи, в которых не было привычного заискивания и угодливости (напротив, в них сквозило едва заметное презрение и лёгкая издёвка), Вера вдруг поняла, что она — одна. Деда, что стоял незыблемой защитой, больше нет, а без деда, без деда она… никто. Именно это прочитала Вера в жёлтых глазах бывшей кураторши, светящихся неприкрытым злорадством. Именно, никто, ты всё правильно поняла, Вера Ледовская. Ты — никто.
Почему-то про свой позор, про то, как она стояла на сцене актового зала и приносила эти публичные извинения, стараясь не глядеть в сотни чужих глаз, Вера рассказала не кому-нибудь, а Сашке Полякову. Конечно, больше никого другого с ней рядом и не было, но подтолкнуло её к признанию вовсе не одиночество, а что-то другое — что, она не могла объяснить.
— Видел бы ты их рожи, они у них прямо счастьем светились. Змея так и вообще, по полной отыгралась…
Они гуляли по парку и, дойдя до того места, где заканчивались высаженные в ряд каштаны, а за тяжёлыми квадратными кадками с зелёными шариками самшита начинались аккуратные разноцветные клумбы, уселись на пустую скамейку, отодвинувшись друг от друга так, чт