Вера стояла рядом, наблюдая за действиями старшей медсестры и бригадира и время от времени бросая взгляд на Сашку. Тот тщательно заносил имена и фамилии в тонкую тетрадь, в аккуратно разлинеенную табличку. Даже в такой ситуации педантичный Поляков оставался верен себе, и Вере почему-то в первый раз в жизни не хотелось пристукнуть его за неторопливость и основательность. Раньше она бы уже взвилась, обвинив его в бюрократизме, канцелярщине и ещё бог знает в чём, но сейчас понимала: он делает всё, как надо, и именно его уверенные, неспешные действия успокаивают и остальных, снимают напряжение, гасят ненужные эмоции.
— Вера, — тихий Сашкин голос прервал её размышления. — Вера.
— Что? — она наклонилась к нему.
— Вот.
Он показал ей какой-то пропуск, кажется, это был последний, остальные Ирина Александровна уже успела раздать рабочим.
— Это старого образца пропуск, — пояснил Сашка, но Вера уже и сама это видела.
Десять лет назад в Башне прошла реформа — все получили новые пропуска, они отличались от старых и размерами, и шрифтом. Перепутать было невозможно. Выдать старый за новый — тем более. Там даже не было отметок о месте жительства, видимо, в ту пору люди в Башне перемещались гораздо свободнее. И теперь этот старый, недействительный пропуск был в руках Сашки, и Сашка явно не знал, что с ним делать. Вера медленно опустилась на пустой стул рядом с Поляковым.
Ирина Александровна уже отошла от стола, она раздавала указания двум появившимся медсестричкам. Рядом деятельно суетился маленький Петрович. Теперь эти двое действовали слаженно, будто никаких распрей меж ними не существовало, и это не они каких-то полчаса назад самозабвенно ругались у дверей кабинета главврача. Рядом стоял небритый Санёк, он бережно держал в руках пропуск (кажется, это был пропуск Виктории Львовны), разглядывая его так, словно это была самая большая драгоценность. Чуть поодаль нетерпеливо перетаптывался с ноги на ногу высокий, жилистый Панкратов, тот, который с большой жилплощадью…
— Это Иосифа Давыдовича пропуск. Помнишь такого? Он самый старый здесь. И… и его никуда не выпустят, Вера. Никуда.
Сашкино лицо было совсем близко. Тонкий, прямой нос, лёгкий румянец, чуть пухлые, девчоночьи губы, растерянный взгляд. И старый, потрепанный пропуск в нервно подрагивающих руках …
Глава 31. Сашка
— Ты что, Поляков? С ума сошёл? Хочешь тут его бросить?
— Вера…
— Чего Вера? Я семнадцать лет уже как Вера! А ты как был трусом, так трусом и помрёшь!
— Да не проведём мы его никуда без пропуска. Нас на первом же КПП тормознут. А это не пропуск, сама знаешь. Это…
— И что ты предлагаешь? Пожелаем старику счастливой эвтаназии и пойдём по домам ужинать?
— А ты что предлагаешь? Спрячем его в пакет и попробуем протащить, как ручную кладь?
…Их разговор явно зашёл в тупик.
Вера и Сашка стояли у приоткрытой двери палаты, где, сгорбившись и безвольно уронив на колени морщинистые руки с узловатыми, скрюченными пальцами, сидел самый старый человек в Башне. Он наверняка слышал, о чём они говорили, а даже если и не слышал, то догадывался — старый учитель был умён и на редкость проницателен. К тому же, когда они с Верой вошли в палату к Иосифу Давыдовичу, Сашка первым делом поинтересовался, нет ли у старика другого пропуска, нового. Вопрос был, конечно, глупый — откуда у Иосифа Давыдовича, поселившегося в больнице четырнадцать лет назад, новый пропуск, — но Сашка всё равно его задал и, получив отрицательный ответ, растерянно замолчал.
Мимо них с Верой бегали медсёстры и рабочие. Петрович, жестикулируя руками, руководил эвакуацией, плакала какая-то старушка, сердито ругалась Софья Андреевна, у которой отобрали ходунки, маленький старичок с детским пухом на голове, похожий на обдутый ветром одуванчик, громко интересовался, куда их всех ведут. Пару раз мелькнула Ирина Александровна, на третий остановилась рядом с ним и Верой, спросила быстро, спрятав глаза:
— Ну, придумали что-нибудь?
Старшая медсестра не хуже самого Сашки понимала, что тут — дело гиблое, что вообще можно сделать без пропуска, не под кроватью же старика прятать, потому и отводила взгляд, пытаясь за сосредоточенным видом и деловой озабоченностью скрыть свою беспомощность.
— Да что тут… — начал Сашка, но Вера зло дёрнула его за рукав.
— Сейчас придумаем, Ирина Александровна, не волнуйтесь.
— Ну думайте-думайте, — и старшая медсестра оставила их, воспользовавшись тем, что её позвал один из рабочих.
— Давай, Поляков, соображай, — Вера опять повернула к Сашке сердитое лицо. — Ты же у нас самый умный, находчивый. А если не придумаешь, то я… я сама тут останусь, понятно тебе?
— Драться что ли с ними будешь? — устало поинтересовался Сашка. Само предположение о возможной драке со службой очистки было абсурдным, диким, но Сашка ничуть не сомневался — это не красивые слова, Вера никуда не уйдёт.
— Надо будет, буду драться, — прошипела Вера. — А ты… ты — трус и слизняк. Как был в школе стукачом, так им и остался! Можешь идти домой, к своей распрекрасной мамочке! Я сама что-нибудь придумаю!
— Да погоди ты, Вера.
Последние слова про «распрекрасную мамочку» ударили наотмашь, Вера, сама того не подозревая, прошлась по больному. Но вместе с тем в голове у Сашки родился план. Глупый, провальный, бестолковый, но всё же.
— Погоди! — Сашка мягко коснулся Вериной руки, почувствовал сквозь тонкую, чуть шероховатую ткань блузки тепло её тела. Кончики пальцев словно кольнуло, обожгло, и Сашка вдруг мучительно покраснел, одёрнул руку, потупил глаза и быстро пробормотал. — Я подумал, у меня ведь спецпропуск, я же могу… ну типа провести Иосифа Давыдовича с собой. Может, получится уболтать охрану. На надоблачный мы, конечно, вряд его проведём, а вот ниже… У меня тут, на шестьдесят пятом, родители… настоящие родители. Если попробовать к ним. А, Вер?
Он не выдержал и посмотрел на неё. Встретился глазами, зацепился за неожиданно разлившуюся в них мягкость, матовую синеву, похожую на дымку вечернего неба. Его щеки ещё больше запылали, а она напротив побледнела и вдруг, на какой-то совсем краткий миг, показалась ему удивительно прекрасной, даже с этими своими дурацкими косами, с которыми она не расставалась с начальной школы, с простым, немного мальчишеским лицом, в строгой серой блузке, которая делала её похожей на учительницу… прекрасной и торжественно-одухотворённой.
— А твои родители не будут против? — почему-то шёпотом спросила она.
— Думаю, не будут, — прошептал он в ответ.
Да, план был провальный, и вовсе не потому, что на шестьдесят пятом Сашку никто не ждал — там ему обрадуются любому, он это точно знал. Теперь знал, а четыре дня назад, когда решился наконец спуститься вниз, был совсем в этом не уверен.
Спецпропуск, который Сашка получил вместе с новой жизнью, давал ему почти неограниченный доступ на все этажи Башни, но он же при этом его и сдерживал. Рассматривая своё лицо на пропуске, немного испуганное и взволнованное — фотография была старой, взятой из школьного личного дела, — под которым стояли чужие имя и фамилия, Сашка уже не понимал толком, кто он: вот этот робкий мальчик Саша Поляков, серьёзно сжавший пухлые губы, или Алекс Бельский, чьё имя отдавало надменным превосходством и аристократической спесью. Но главное, кто он теперь в глазах людей, которых привык называть мамой и папой.
Сашка понимал, что никогда не был хорошим сыном. Он стыдился матери, когда та появлялась в школьном интернате, маленькая, пожухлая, рано состарившаяся. Сторонился отца, и, если тому вдруг приходила в голову мысль поговорить (что бывало нечасто и только после изрядного принятия на грудь), отвечал односложно и скупо, стремясь побыстрее свернуть неудобный разговор. Учась в старших классах, он почти перестал бывать дома, и когда мама робко спрашивала его, придёт ли он домой на следующие выходные, без стеснения врал, что ему нужно остаться поработать в библиотеке над рефератом, или что его просила Зоя Ивановна провести перепись экспонатов в школьном музее. Мама понимающе кивала головой и грустно улыбалась, а отец, коротающий вечера в компании своего вечного собутыльника, соседа Димки, недоверчиво хмыкал — в отличие от мамы он и не думал скрывать, что не верит ни единому его слову.
И даже те несколько месяцев, последующих за карантином, за арестом Литвинова и за унизительными допросами, которые выпали на долю самого Сашки, мало что изменили в его отношениях с родителями. Да, бывать на шестьдесят пятом он стал чаще, но не только из-за сыновьего долга.
Как-то, заночевав у родителей, он стал свидетелем не самого приятного разговора.
— Не выгорело у него ничего наверху, не на тех хозяев ставку сделал Сашенька твой, — голос отца за стенкой хоть и звучал глухо, но Сашка слышал всё, до последнего слова. — А как хвост ему прижали, так он сюда и прибежал.
Мама пыталась возразить, но аргументы отца разбивали в пух и прах все её несмелые потуги. Отец в тот вечер был трезв, и, наверно, ещё и потому эти, сказанные не спьяну, а на трезвую голову, слова звучали обидней и больней.
Как после всего этого появиться перед их глазами, да ещё и в новом качестве, Сашка не знал. И, решившись на этот шаг четыре дня назад, даже уже спускаясь на лифте и повторяя про себя заготовленную речь, он был готов в любой момент повернуть обратно. Но не повернул.
Знакомый отсек встретил его чистотой. Алька, соседка, с недавних пор остепенившаяся и прибравшая к рукам какого-то вдовца, намывала полы, негромко мурлыкая себе под нос простенький и привязчивый мотивчик. Сашка какое-то время смотрел на её круглый и крепкий зад, обтянутый рабочими штанами, потом негромко кашлянул и выдавил, от волнения срываясь на писк:
— Здравствуйте.
Алька от неожиданности подпрыгнула, уронила со звонким шлепком мокрую тряпку, повернулась. Мелкие кудряшки светлых завитых волос упали на мокрый от пота лоб, Алька сдунула их и вдруг истошно заголосила: