Бедный сосед Кира покраснел до кончиков волос, и, наверно, если б не Катя, которая схватив его за рукав, увлекла за дверь комнаты, Гоша, наверно, грохнулся бы в обморок, как засмущавшаяся девица.
— Ну что, Павел Григорьевич у тебя уже был?
От такого, заданного в лоб вопроса — Мария Григорьевна была не из тех людей, кто ходит вокруг да около — Кир опешил, испуганно вскинулся, натолкнулся на серьёзные серые глаза и растерялся ещё больше. Савельев? Здесь? Кир принялся быстро перебирать в уме, где он ещё успел накосячить, да ещё так, чтобы Савельев заявился сюда собственной персоной. Для полного счастья ему только Павла Григорьевича сейчас не хватало. Где-то на периферии сознания промелькнуло, что Савельев узнал про то, что на самом деле произошло на тридцать четвёртом — Литвинов разболтал, этот мог, — и под ложечкой неприятно засосало. Чёрт, после всего, что случилось, после всех его художеств, эта встреча с Павлом Григорьевичем станет, наверно, последней в жизни Кира.
Кирилл торопливо огляделся, словно пытался запомнить напоследок всё, что его окружало: сиротливое убранство комнаты, серый стол, похожий на ученическую парту, заваленный Гошиными графиками и распечатками, ряд светильников в металлической оправе, вмонтированных в потолок, стул, на спинке которого кто-то нацарапал своё имя, то ли Веня, то ли Ваня, буквы были полустерты — Ване или Вене так и не удалось увековечить себя в памяти потомков. Взгляд скользнул дальше, упёрся в шкаф, куда эта смешная парочка Катя с Гошей сложили его одежду, и Кир опять вспомнил, что он в одних трусах, сидит, стыдливо прикрывшись одеялом, перед женщиной, которая каким-то странным образом напоминала ему Нику, хотя и была совсем на неё не похожа. Отчего-то именно то, что он, как последний дурак, без штанов, кольнуло его больше всего. Кир живо представил, как сюда врывается разъярённый Савельев, что-то рявкает, хотя… чего там уже рявкать — сразу пристукнет, за Нику Павел Григорьевич убьёт любого, а он, Кир, перед ним в этих трусах, жалкий, нелепый… ничтожество, что и говорить.
— Кирилл, ау! Ты чего застыл? Я смотрю, ты от одного имени Павла Григорьевича в прострацию впадаешь.
— Я? — Кир очнулся. Уставился на Марию Григорьевну и опять густо покраснел.
— То есть, я правильно понимаю, Павел Григорьевич зайти к тебе так и не удосужился, — тонкие тёмные брови чуть сдвинулись, на круглое лицо словно тучка набежала.
— Н-не, — Кир помотал головой. — Не был… ещё… А зачем ему сюда приходить? Я…
— Кирилл.
Мария Григорьевна поднялась с кровати, сделала пару шагов, застыла у стола, разглядывая Гошины графики. Потом повернулась в Киру.
— Павлу Григорьевичу не мешало бы извиниться перед тобой. В идеале, конечно, это стоило бы сделать перед всеми, но вряд ли ему на это хватит смелости и духа. Но хотя бы здесь он появиться был обязан, и если до него, дундука такого, это не доходит, то…
Извиниться? Кир смотрел на эту странную маленькую женщину и растерянно хлопал глазами. Павел Григорьевич должен извиниться перед ним? За что?
— Н-не надо передо мной извиняться, — выдавил из себя Кир. — Зачем ещё это?
— Как зачем? Кирилл…
Она не договорила. Замолчала и вдруг принялась разглядывать его, как будто видела в первый раз. Под её пристальным взглядом Киру стало не по себе.
— Кирилл, — наконец сказала она. — Ты правда не понимаешь? Не понимаешь, что совершил подвиг? Что не побеги ты тогда за Павлом, всё могло бы закончиться очень печально для всех нас. А уж для Павла… Павла Григорьевича, то есть, для него так и вообще в первую очередь.
Какой ещё подвиг? У них у всех чего, крыша потекла совсем? У Гоши, Кати, у Анны Константиновны… хотя ладно, эта на почве любви к Савельеву могла двинуться, но Маруся? Мария Григорьевна? Она бредит или просто издевается над ним? Кир попытался найти насмешку в серых глазах, кривляющихся чёртиков, как у Литвинова, когда тот одаривал его очередной порцией издёвок и саркастических подколок, не нашёл, но тем не менее решил про себя, что эта Савельевская сестрица тоже пришла поржать над ним — скучно им всем, а тут он, Кир, прекрасная мишень для оттачивания сарказма, мальчик для битья.
— Думаешь, я смеюсь над тобой? — Мария Григорьевна догадалась, о чём он думает. — Ну и напрасно. Я совершенно серьёзна. Павел Григорьевич должен перед тобой извиниться, и я с ним поговорю…
— Не надо с ним говорить!
Мысль о том, что Савельев заявится сюда с извинениями, ударила как обухом. Кир аж подпрыгнул на кровати, да так, что одеяло сползло. Он покраснел, схватился за край одеяла, снова натянул его почти до подбородка.
— Не надо. Не говорите ему ничего. Не надо никаких извинений, тем более… Мария Григорьевна, — Кирилл заговорил быстро, путаясь в словах, стараясь не смотреть на неё. — Я вообще там… как дурак… я за вентиль руками… вот видите. А вентиль горячий, а у меня рукавицы, а я…
Он показывал ей свои руки в бинтах, смешно заикался и спотыкался, забывал слова, как будто русский язык ему был неродным, и теперь уж точно выглядел, как форменный кретин, а она только молча смотрела, и на красивых, чуть пухлых губах гуляла непонятная улыбка.
— Да-а-а, — протянула она, когда Кир иссяк, выплеснув весь запас слов. Покачала головой и усмехнулась. — Рукавицы, значит, забыл надеть, как дурак, так? А вот теперь скажи мне, Кирилл Шорохов, а у распрекрасного Павла Григорьевича что, были с собой рукавицы? Не было? Ну надо же! — Мария Григорьевна взяла со стола один из листков, на котором они вчера с Гошей записывали свои расчёты, повертела, странно хмыкнула, отложила в сторону и снова уставилась на Кирилла. — Знаешь что, не ломанись ты туда, Павел Григорьевич своими ручками бы за тот вентиль схватился, и это у него сейчас ладони были бы бинтами замотаны. Если б он вообще выжил, конечно. Так что…
Она резко замолчала, выпрямилась, и её и без того узкая и ровная спина стала ещё ровней, превратилась в туго натянутую струну, которую тронь — и она зазвенит, запоёт свою тонкую и тревожную песню. Взгляд Марии Григорьевны был устремлён в сторону двери, а там — Кир повернул голову и слегка вздрогнул — там, в дверном проёме, опершись о косяк, стоял Литвинов и, не отрываясь, смотрел… нет, не на Кира — Борис Андреевич смотрел на Марусю. Сколько он так стоял, кто знает, Литвинов, как дикий кот, всегда умел подкрадываться незаметно.
— Ну ладно, Кирилл, — Мария Григорьевна первой прервала повисшее молчанье. — Я смотрю, у тебя следующий посетитель. Не буду мешать.
— Ну что вы, Мария Григорьевна, — Литвинов схватился за ручку двери. — Я могу зайти попозже.
— Не стоит, Борис Андреевич. Я уже ухожу.
Кирилл смотрел на этих двоих и мало что понимал.
Они были до приторности вежливы друг с другом, как двое чопорных аристократов из занудного классического кино, куда Кирилла вместе с классом водили для знакомства то ли с мировым кинематографом, то ли мировой классической литературой. Слова легко соскальзывали с губ и тут же тяжело падали на ничем не покрытый бетонный пол — казалось, если прислушаться, можно услышать глухие короткие удары, одно упавшее слово, другое, третье… Всё неестественно ровно, спокойно и бесстрастно, только нет больше лёгкости в смешливой и быстрой Марусе, да грустят повзрослевшие чертенята в зелёных глазах Бориса Андреевича…
Литвинов надолго у него не задержался, и хорошо — излишнее внимание и так порядком утомило Кира. Если бы пришлось терпеть ещё и Бориса Андреевича, выслушивать его подколки и нравоучения, завуалированные издевательскими остротами, Кир точно бы не выдержал, сорвался и наговорил бы лишнего, а с Литвиновым надо держать ухо востро — кто знает, что на уме у этого мужика.
По счастью, особо дёргаться Киру не пришлось. Борис Андреевич был в этот вечер задумчив и на удивление немногословен. Уселся за стол, рассматривал разложенные перед ним графики и схемы, вряд ли что в них понимал, просто вертел листки в руках, заполняя бесполезными действиями затянувшиеся паузы.
Сейчас, после его ухода Гошины бумаги лежали на столе в полном беспорядке. Кир наклонился над столом, попытался хоть как-то прибрать разбросанные документы. Вспомнил, что вчера Гоша говорил, что попросит у каких-то ребят, из систем безопасности что ли, распечатать новые графики и схемы.
— Для наглядности, понимаешь, — пояснил Гоша. — Вдруг мы что-то упускаем, и иногда нужно посмотреть на задачу под другим углом, чтобы понять.
Видимо, Гоша и в самом деле нащупал этот «новый угол», потому что до того, как здесь похозяйничали сначала Мария Григорьевна, а потом и Литвинов, все графики, линейные, точечные и круговые диаграммы, листы большого формата с непонятными фигурами, похожими на разноцветную сетку (теперь Кирилл знал — это называется математическая модель), и уже привычные длинные распечатки с бесконечными столбиками цифр лежали в каком-то особом, специально выверенном порядке. Гоша, хоть и производил с первого взгляда впечатление слегка двинутого по фазе романтика и мечтателя, был тот ещё аккуратист. Это Кир — человек-бардак, а у Гоши всегда всё чётко, не подкопаешься.
Кирилл вспомнил про свои штаны, убранные заботливыми Гошиными руками в шкаф, и усмехнулся. Сейчас штаны уже были на нём, Кир первым делом натянул их на себя, как только за Литвиновым захлопнулась дверь — надоело сверкать перед всеми в неглиже, — и теперь Кир стоял у стола, разглядывая перепутанные графики и листки с расчётами, и силился сообразить, в каком порядке их расположил дотошный Гоша.
А всё этот Литвинов. Пришёл, уселся, как хозяин, всё разворошил. И чего, спрашивается, приходил? Ладно бы поржать над ним, это-то бы Кир как раз понял, а тут…
На пластиковом, полупрозрачном листке, который Кир держал перед собой, яркими цветными пятнами от центра расползались неровные круги, а на другом, который то ли Борис Андреевич, то ли Маруся отложили в сторону, круги были вроде бы такими же, но всё же слегка отличались. Кир положил один листок на другой, покрутил их, пытаясь совместить, но у него ничего не вышло — если с одной стороны границы цветных участков совпадали, то с другой тут же расходились друг от друга. А ведь у Гоши они как-то специально лежали, только вот как?