Кир придвинул стул и уселся за стол. Ещё раз обругал про себя Литвинова, которого принесла нелёгкая, вспомнил, как тот перебирал в руках Гошины схемы и говорил совершенно немыслимое. Да они все говорили немыслимое — Анна Константиновна, Маруся, Литвинов… Одна в Кире какого-то супермена увидела, другая собралась Павла Григорьевича на аркане к Киру тащить, извиняться, ага, а этот вон вообще сам за Савельева прощения попросил. Так и сказал, типа, ты, Кир, на Пашу не сердись, ему сейчас нелегко. Чокнулись они все тут, с резьбы слетели, как говорит Данилыч, и по ходу единственный на станции, кто рассудком не повредился, это — Павел Григорьевич, он как орал на всех, так и орёт и точно ни у кого прощения вымаливать не собирается. Да и слава Богу.
Прозрачный листок с разноцветной моделью, похожей на радужную лужицу, всё ещё лежал перед Киром. Он ещё раз повернул его вправо, потом влево и вдруг замер: ярко-красная мелкая сетка неровного рисунка слилась, совпала тютелька в тютельку с таким же рисунком только на другом листке, который лежал под этим. Кирилл ещё раз осторожно повернул верхний листок, как заворожённый, наблюдая за тем, как расходятся края красного пятна, и его внезапно осенило.
Уже не заботясь о том, что он всё у Гоши собьёт, Кир принялся искать тетрадь со вчерашними расчётами, нашёл, открыл на нужной странице, пробежался по ним глазами ещё раз. Потом схватил ручку и стал записывать, считать, торопясь и время от времени поглядывая на красную сетку лежащей перед ним модели. Ему казалось, что он почти нашёл, вот оно, то самое, над чем они с Гошей тут бьются, сейчас всё получится — пазл сойдётся, и…
— Чёрт! — громко выругался Кир.
Небрежные, торопливо записанные цифры, которые таращились на Кира с белого листа, были вовсе не те, что он предполагал увидеть. Вообще получилась какая-то ерунда.
— Вот я дурак, — он криво усмехнулся. — Вообразил себя великим математиком. Кретин.
Кир зло отодвинул от себя листок с расчётами. Почувствовал, как к глазам подступают злые слёзы. Даже когда Савельев орал на него, и то было не так обидно, как сейчас. Он — идиот и неуч, и это уже не лечится. Кому он такой нужен? Нике? Да как же!
Где-то в коридоре закричали. Ночная тишь общежития вздрогнула, разорвалась громким топотом и мужскими голосами. Захлопали двери, покатилось гулкое эхо, зацепилось за потолок и рассыпалось на тонкие, визгливые ноты.
— Павел Григорьевич! Павел Григорьевич! Связь! Долинин вышел на связь!
Кто-то выругался, коротко и просто, выплескивая с бранными словами скопившееся напряжение и дремавший страх, кто-то громко и от души рассмеялся. Опять закричали, захлопали, заколотили, дробно застучали женские каблучки о бетонный пол, что-то упало. Опять куда-то побежали.
— Паша! Паша! Ника нашлась! С ней всё в порядке, Паша. Она у Долинина! А я тебе говорил, вот что ты за чёрт! Ну хорош, Паш… в руки себя возьми…
Ничего этого Кир не слышал — он уже спал.
Топот, крики, мужские голоса, женский смех… всего этого для него не существовало. Кир плыл в другом измерении, и на него снова неотвратимо надвигался кошмар.
Гоша аккуратно приоткрыл дверь. Он старался всё делать тихо. Даже лёгкий скрип дверных петель заставил его замереть на пороге, прежде чем он решился сделать следующий шаг. Гоша действовал по инерции, потому что все эти меры предосторожности были излишни — общежитие всё ещё бурлило, так до конца и не переварив внезапно вырвавшиеся в ночь вести. Добрые вести.
Новость о том, что полковнику Долинину каким-то чудом удалось восстановить связь с опальной станцией, а также то, что с дочерью Павла Григорьевича всё в порядке, застала Гошу и Катю в зоне отдыха. В этом небольшом уголке вечерами собирались рабочие — отдохнуть после смены. Спортсмены резались в пинг-понг, белый пластмассовый шарик звучно отскакивал от старого, потёртого теннисного стола, на котором вместо сетки был натянут лохматый шпагат — таким перевязывают упаковочные тюки, а интеллектуалы застывали с умным видом у шахматных досок. В углу стояли полки с книгами, напечатанными на дешёвом, сером пластике, которые почти не пользовались спросом, а рядом с книжными полками притулился трёхногий диван — вместо третьей ножки кто-то подложил стопку книг. На этом диване-инвалиде они с Катей и сидели. Сначала молчали, Гоша всё мучительно искал тему для разговора и не находил, а потом, как это иногда бывает, их прорвало обоих разом. Катя рассказывала о своей больнице, а Гоша — о станции и реакторе. Каждый из них мало понимал, о чём говорит другой, но это было неважно. Их плечи соприкасались, а дыхание переплеталось, мягкие Катины волосы щекотали Гошину щёку, а когда они листали взятую с полки книгу (если бы Гошу спросили, что это была за книга, он бы не ответил, хотя честно прочитал название и фамилию автора вслух), их пальцы иногда сталкивались, и Гошу пронзала дрожь, острая и божественно-прекрасная, и хотелось опять коснуться маленьких Катиных рук, почувствовать кончиками пальцев тёплую девичью кожу.
Где-то там, высоко, в нескольких сотнях этажей от них, жил какой-то Саша, который считался Катиным парнем и которого Гоша никогда не видел, но в эту волшебную ночь никакого Саши в мире не существовало. Они были только вдвоём: он и Катя…
Гоша прошёл по комнате, с удивлением посмотрел на спящего Кира. Похоже того совершенно не беспокоил шум за дверями — Кир спал, уткнувшись лицом в подушку, и только время от времени тихонько вздрагивал. На полу у кровати опять валялись штаны и футболка, до шкафа или хотя бы до стула Кир их доносить отказывался принципиально. Гоша улыбнулся, подобрал разбросанную одежду, привычно сложил на стул и уже собрался лечь сам, как вдруг взгляд его упал на исписанный формулами и уравнениями листок. Кир явно чего-то опять считал. Рядом лежали графики и матмодели, которые Гоше сегодня распечатали ребята из систем безопасности, только лежали они совсем не так, как положил их Гоша.
Он с удивлением уставился на два прозрачных листа, наложенных друг на друга, и вдруг понял — увидел то, что увидел до этого Кир. Гоша быстро перевёл глаза на расчёты Кирилла и тихонько присвистнул. У него получилось. У Кира получилось! Закономерность этих чёртовых плато найдена, теперь почти понятно, когда и почему океан замирает, давая людям передышку, вот только…
Гоша быстро заскользил глазами по столбикам цифр, сбился — посмотрел на результат, слегка нахмурился. Нет, не может быть. Потом опять вернулся к началу, сел за стол и принялся методично сверять расчёты.
Ошибку он нашёл где-то в середине. Совершенно глупую, Кир по невнимательности пропустил нолик. Гоша улыбнулся — Кирилл всегда торопится. Ручка опять зашуршала по бумаге. Цифры бежали, обгоняя друг друга, Гоша погрузился в расчёты, и кроме этих цифр не видел ничего и никого.
Выскользнула из головы Катя.
Забылась новость о связи и дочке Савельева.
Всё, что окружало его, кануло в небытие.
Стены комнаты раздвинулись и растаяли.
Замолкло тихое посапывание Кира.
Всё исчезло.
Через полчаса перед Георгием Васильевым, без пяти минут инженером энергетического сектора, лежал результат работы. Их общей с Киром работы. Гоша смотрел прямо перед собой — верил и не верил. Через десять часов океан замрёт, и вода перестанет опускаться на долгие семь дней. Семь дней!
Они наконец получили то, что им всем здесь на станции было нужно — долгожданное, вымаливаемое у неба время.
Евгения Букреева, Ольга СкляренкоБашня. Новый Ковчег-6
Пролог
В воздухе медленно порхали стрекозы. Одна из них зависла прямо над лицом, слышно было лёгкое стрекотание тонких, невесомых крыльев, похожее на звук старой шлифовальной машинки, что стояла в школьных мастерских. Сквозь опущенные ресницы Гриша наблюдал за стрекозой, мелкие чешуйки на крылышках насекомого напоминали застывшие перламутровые капельки или блёстки. От отражающегося в них света слегка слезились глаза. В другой раз он бы непременно поймал стрекозу, чтобы засунуть потом Варьке за шиворот (хотя нет, Варьке неинтересно, Варька стрекоз не боится, сама их ловит), но сейчас было лениво. Солнце, не по-сентябрьски тёплое, мягко касалось Гришиного круглого озорного лица, золотило и без того выгоревшие за лето волосы и брови, добавляло веснушек на щеках и чуть вздёрнутом носу. Гриша почувствовал, что сон вот-вот сморит его, и встрепенулся — он сюда не спать пришёл.
Гриша мягко перекатился со спины на бок ближе к краю обрыва, сел, опустил босые ноги в воду. В этом месте их речка делала поворот, образуя небольшую заводь. Вода здесь хорошо прогревалась и в жаркие летние дни становилась такой тёплой, что ребятню приходилось выгонять на берег насильно. Впрочем, выгонять особо было некому — летом самая страда, все взрослые на работе, — поэтому с начала июля вплоть до середины августа, а иногда и до сентября, как в этом году, берега их Кедровки были усеяны детворой, и раскалённое марево воздуха звенело детскими голосами.
Сам Гриша в заводи, конечно, не купался. Западло с малышнёй всякой в лягушатнике барахтаться. Они с пацанами гоняли на велосипедах вверх по течению на восточный край Города, к которому примыкал Рабочий посёлок. Там жили в основном те, кто работал на АЭС. Оттуда уже видна была Башня — уродливым серым исполином высилась она над зелёными макушками раскинувшейся тайги, утыкалась в небо, застревая в ярко-белых, похожих на плотную перину облаках.
Вместе с поселковыми они купались рядом с Илюшинской лесопилкой. Здесь Кедровка была не такой широкой, как в Городе, зато быстрой, стремительной, злой — поселковые говорили, что выше начинаются пороги. На порогах Грише бывать ещё не доводилось, да он вообще мало где бывал. Ну в Башню их возили на экскурсию от школы не так давно, да только что он там не видел, стоит себе эдакая железобетонная дура, осколок истории (Башня Гришу интересовала слабо), а вот пороги — это вещь. На пороги бы Гриша сгонял, но отец узнает, точно убьёт. Он и в посёлок-то особо ездить не позволял, но тут Гриша его разрешения сильно и не спрашивал. Меньше знает, крепче спит — так говорила Варька, повторяя, по всей видимости, мудрость своего родителя, и вот тут Гриша был с Варькой полностью согласен.