Но его соседка неожиданно отшатнулась от Шуры, закрылась руками, а потом громко закричала на весь класс, что не хочет сидеть с Шурой, потому что от него пахнет. Её тут же пересадили, а Шура, наверно, в первый раз в жизни почувствовал себя несчастным. В тот день он долго ещё следил за тем, как девочка бегает на переменах, прыгает, дурачится, смеётся, и отчаянно хотел, чтобы она замерла, застыла, чтобы не улетала, и наконец, усталый и разочарованный, заперся в одной из кабинок в туалете, достал коробочку с мухами и бессознательно, не понимая, что он делает, принялся отрывать крылышки и лапки у своих подопечных. Без крылышек мухи были уже не такими красивыми, но зато теперь они навсегда оставались с Шурой.
— Шура, где у тебя болит? — голос Алины, заполненный фальшивым сочувствием, звучал над самым ухом, а лицо её было так близко, что Шура мог рассмотреть маленькие золотые точки, рассыпанные в мягких карих глазах. Как у той девочки, что когда-то оттолкнула его. Мамина секретарша была на неё похожа и даже больше — она и была той девочкой, красивой, злой, не умеющей быть неподвижной, хитрый Шура давно это понял и, поняв, возненавидел Алину всем сердцем.
— Шура…
Алина обхватила его за плечи, пытаясь поднять. Это было уже слишком. Шура тонко взвизгнул и впился зубами в Алинину ладонь. Алина вскрикнула, отпустила его и…
— Ах ты маленькая дрянь! — залепила Шуре пощёчину.
Второй раз за сегодняшний день на Шуру подняли руку, но в этот раз Шура не растерялся — он разозлился. Его маленькие глазки буравили Алину, он готов был вцепиться в неё снова, если только она опять вздумает прикоснуться к нему.
Но, видимо, Шурина выходка отбила у Алины всякую охоту проявлять притворное участие. Она быстро поднялась, схватила со стола то ли платок, то ли салфетку, промокнула ладонь (Шура укусил её до крови, он уже чувствовал на зубах солёный, чуть железистый вкус), потом что-то пробормотала себе под нос и выскочила за дверь приёмной. Наверно, побежала в туалет — догадался Шура.
Щека горела. Пощёчина вышла хлёсткой, не столько болезненной, сколько унизительной, и теперь это унижение и злость, смешавшись с обидой, полученной от полковника Караева и мамы — ведь мама за него не заступилась! — переполняли Шуру, заставляли действовать.
Он поднялся наконец с пола, на цыпочках подкрался к кабинету, прислушался. Мама и её Тимурчик (Шура вытянул губы в трубочку и прошипел едва слышно: Ти-иму-урчи-ик) всё ещё разговаривали, грубый голос полковника глухо доносился из-за закрытой двери. Шура отошёл от маминого кабинета, почти бегом подскочил к столу Алины, лихорадочно пытаясь придумать, что бы такое сотворить, чтобы Алине наверняка попало от мамы.
Мелкие пакости секретарше он, конечно, делал и раньше: заливал канцелярским клеем страницы журналов, засовывал скрепки в принтер (два раза даже пришлось вызывать техников, и мама страшно кричала на Алину), портил документы, прятал печати, один раз даже мелко порезал ножницами какое-то досье, над которым Алина трудилась два дня. Может, и сейчас что-нибудь так же испортить?
Шура залез с ногами в кресло Алины, нашарил рукой ножницы в органайзере, выудил, пощёлкал, проверяя, хорошо ли они работают, и в нерешительности замер. Нет, пощёчина требовала более серьёзного отмщения, но какого — Шура никак не мог придумать.
И тут затрезвонил телефон.
Этот звук, резкий и неприятный, заставил Шуру подскочить на месте. И не столько потому что Шура боялся резких звуков (а он боялся), сколько из-за маминых слов, которые вдруг сами собой возникли в голове.
— Милочка, я устала вам объяснять ваши обязанности. Они не такие уж сложные. Особенно эта — отвечать на звонки. Любой стажёр справится. У вас не хватает мозгов, чтобы понять, что сюда могут звонить из приёмной Верховного с важным сообщением или из других министерств? Вы своей головой собираетесь пользоваться по назначению или только причёски на ней вертеть горазды? Запомните, дорогуша, если вы ещё раз пропустите звонок, вылетите отсюда как пробка. Вряд ли административный сектор — подходящее место для таких безмозглых куриц, как вы. По-моему, вам больше подходит прополка морковки на нижних ярусах сельхозсектора. Надеюсь, я понятно изъясняюсь?
Всё это мама выговаривала Алине не далее, как вчера, когда телефон вот так же надрывался, а Алина не успела вовремя взять трубку.
Шура радостно хихикнул, уже понимая, что именно надо сделать, ещё раз звонко щёлкнул ножницами и уставился на телефон. От чёрного матового корпуса отходил такой же чёрный провод, он вился тонкой змейкой, исчезая вместе с другими проводами в круглом отверстии на гладкой, блестящей столешнице. Шура нырнул под стол, нашёл эту чёрную змейку, нащупал то место, где она соприкасается с полом, и быстро перерезал провод. Это было нелегко, но Шура справился.
Он едва успел вылезти из-под стола, как в приёмной появилась Алина и почти сразу же из маминого кабинета вышел полковник Караев, быстро пересёк приёмную и направился к двери, ни на кого не глядя. Следом за полковником из дверей кабинета высунулась и мама.
— Что вы там копошитесь, милочка? — мамин голос утратил елейность, с которой она обращалась к полковнику, и в нём появились привычные металлические нотки. — Что вы за бардак развели на столе?
Алина как раз проверяла, всё ли в порядке, быстро просматривала бумаги, прошлась пару раз ладонью по столу (вспомнила, наверно, как Шура как-то размазал по столешнице бесцветную мазь, которую спёр в медсанчасти интерната), и Шура про себя порадовался, какой он ловкий — пусть ищет, что не так, всё равно не найдёт.
— Шурочка, — мама уже подскочила к нему, забыв про Алину. — Всё в порядке, маленький? Как твой животик? Пойдём мой хороший, пойдём.
Она мягко обняла его за плечи и повела к себе. Шура не сопротивлялся, но слегка захныкал, вспомнив про живот. Конечно, никакой живот у него не болел, Шура всё придумал, чтобы не идти в интернат, но сейчас ему показалось, что живот болит на самом деле, фантомная боль скрутила его, он скрючился и заплакал уже по-настоящему.
Мама работала за своим компьютером, быстро щёлкала пальцами по клавиатуре, уткнув нос в монитор.
Шура сидел в углу, в большом, мягком кресле, куда его усадила мама, торопливо утешив и пообещав, что вернётся к нему, как только доделает одну важную работу. Живот уже не болел, но Шура всё равно сердился на маму и на полковника и время от времени трогал шишку на голове — шишка в отличие от живота болела на самом деле. Наконец шишка ему тоже надоела, Шура захотел привычно заныть, чтобы привлечь мамино внимание, но тут его рука нащупала коробочку в правом кармане брюк. Шура кое-что вспомнил, заулыбался, достал коробку и легонько коснулся крышки. Он ещё не открыл её, но уже предвкушал, радостно представляя, что сейчас увидит.
Два дня назад Шура был жестоко обокраден — полковник Караев заставил его отдать красивую вещицу, которую Шура нашёл сам. (То, что Шура обнаружил её в кармане кителя полковника, было совершенно неважным фактом — Шура давно взял себе в привычку обшаривать карманы одежды всех тех редких гостей, что у них бывали.) Шура мучительно переживал утрату, плохо ел и спал чутко и нервно, прислушиваясь к звукам и шорохам ночной квартиры, но вчера вечером ему всё же удалось вернуть своё сокровище.
Дождавшись, когда мама с полковником уснут (на Шурино счастье и везенье полковник остался у них на ночь), Шура осторожно подкрался к висевшему на стуле кителю и запустил юркие пальчики в нагрудный карман. Нащупал острые грани коробочки — его коробочки, Шура сам делал, он даже почувствовал маленький скол на одной из поверхностей, досадную неровность, которая его слегка нервировала, — улыбнулся, достал коробку, заменил её такой же, но пустой (с полковником надо быть хитрым, это Шура уже усвоил), и, тихонько ступая босыми ногами, побежал к себе, прижимая к груди свою вновь обретённую драгоценность.
…Звук клавиатуры смолк. Шура бросил на маму вороватый взгляд, но она на него не смотрела. Она по-прежнему что-то изучала в мониторе, теперь уже вертя колёсико мыши. Шура, убедившись, что мама занята своей важной работой, аккуратно приоткрыл крышку. Там на дне коробочки лежала, сверкая и переливаясь снежинка, его Шурина снежинка, и по её совершенным и безупречным граням, по сверкающим белоснежным и ярко синим камешкам, ползали бескрылые мухи.
Маленькое Шурино сердечко сжалось от восторга. Потому что ничего Шура так не любил, как красоту.
Глава 9. Борис
По телефонному аппарату тревожно-красного цвета ползла муха. Ползла не спеша, периодически останавливаясь и деловито потирая лапками свой хоботок. Борис сидел тут уже чёрт знает сколько времени и наблюдал за этой мухой. Откуда она только взялась здесь, под землёй? Хотя, понятно, откуда. В блокаде АЭС была только одна положительная сторона — запершись на станции, пусть и не по своей воле, они и в первую очередь Павел были в относительной безопасности, ну и на этом, собственно говоря, положительные моменты заканчивались. Зато отрицательных было хоть отбавляй, и одна из них — мусор. Он тоже оказался в блокаде, и, несмотря на то, что работники столовой и комендант общежития старались эту проблему как-то решить, хотя бы временно, она нет-нет, да и прорывалась наружу, например, в виде мух. Неприятно, конечно, но не смертельно.
Муха наконец оторвалась от телефона, поднялась, натужно жужжа, как перегруженный бомбардировщик, покружилась и медленно пошла на посадку, приземлилась на стол и опять продолжила свой моцион, но уже в каких-то паре сантиметров от руки Бориса. Прихлопнуть бы её, мелькнула ленивая мысль, но тут же мысль эту вытеснили другие — навязчивые злые думы, которые одолевали его с самого утра.
Настроение было паршивым. От вчерашнего воодушевления, вызванного внезапным звонком Долинина, не осталось и следа. Но хуже всего было то, что в душе опять зашевелились демоны, подняли головы, глумливо оскалились. Хотя, казалось бы, после разговора с Павлом, того, что случился пару дней назад, когда Павел буквально прижал его к стенке, а Борис не нашёл ничего лучше, чем вывалить на друга свои идиотские обиды, многое встало на свои места. Павел его, конечно, выслушал, но потом припечатал так, что будь здоров (лучше бы врезал, было бы легче), но неожиданно сказанное Савельевым возымело действие, и Борис, впервые за столько лет, вдруг посмотрел на себя со стороны. С другой, с Пашкиной стороны. И вместе с этим пришло понимание, что он справится. С детскими обидами и страхами. С живущими в душе сомнениями. И с демонами, со своими вечно голодными демонами. Должен справиться. А Маруся (теперь, как ни крути, но из их с Пашкой отношений эту маленькую женщину исключить уже никак не получится), ну что Маруся? О ней Борис запретил себе думать. И не думал. Вплоть до вчерашнего вечера, до того момента, пока случайно не поймал на себе её взгляд.