Всё это вдруг пронеслось перед ним — и он увидел молодую Танюху, которая боязливо шла с ним на их первую практику, и припомнил сынишку Косых, кажется Ванюшу, того, который с астмой — его как-то Виктор Сергеевич привёл сюда, и тот, явно выполняя отцовский приказ, запинаясь, благодарил его за лекарство.
Борис не успел ничего ответить, справа приоткрылась дверь, и в проёме показалась хорошенькая юная головка — Наташа Лоткевич. Она работала в отделе пропусков совсем немного — года три. Сообразительная, живая, смешливая девчонка, отчаянно строившая Борису глазки, не столько из желания захомутать, сколько от живости характера.
— Борис Андреевич! — звонко взвизгнула она.
И тут же, словно все этого и ждали, двери стали открываться, одна за другой. Кто-то выглядывал осторожно, молча пялился на Бориса, кто-то, как Наташа, не мог сдержать криков радости и восторга.
А по коридору уже неслась Соня Васнецова, широко раскинув руки, словно хотела обнять его, повиснуть у него на шее, но, добежав, лишь уткнулась ему в широкую грудь, как маленькая девочка, повторяя:
— Борис Андреевич, миленький, Борис Андреевич…
Соня, его маленькая верная Соня, это она по просьбе Анны уговорила своего мужа, Олега Мельникова, пойти на должностное преступление и сымитировать казнь Бориса — никого другого принципиальный Олег Станиславович не стал бы даже слушать.
Борис растерянно поглаживал Сонину спину, а его уже обступили со всех сторон. Что-то бормотала Носова — о том, что она рада и что всегда верила, потому что такие люди, как Литвинов, никак не могут вот так закончить. Аристархов, Илья Вадимович, пожилой грузный мужчина, восторженно тряс ему руку. Заливалась смехом Наташа. А сам Борис, в окружении людей — своих людей — совершенно не знал, как себя вести.
— Борис Андреевич, уже? Уже началось, да? — Соня наконец оторвалась от его груди и подняла заплаканное и счастливое лицо.
— Т-с-с, — Борис полушутливо поднёс палец к губам, а потом, обведя всех взглядом, так же полушутливо произнёс. — Ну, чего вы тут собрались? Вас что, новое начальство работой не обеспечило?
Кто-то засмеялся, и Борис опять почувствовал себя на коне — он по-прежнему владел ситуацией, и люди его слушали. Он словно дирижёр умело управлял своим оркестром, он играл партитуру, нигде не фальшивя, не взяв ни одной неверной ноты. Как раньше.
— Борис Андреевич, а Олег с вами? — Соня тихонько потеребила его за рукав. — Мне сын звонил, сказал, что его арестовали, а сейчас уже выпустили.
— Арестовали?
Новость об аресте Мельникова спустила Бориса на землю. И он опять подобрался, вспомнил о том, что время поджимает, что где-то на Южной идёт бой, а глубоко под землёй Пашка, сосредоточенный и напряжённый, следит за показаниями своего реактора.
— Значит так, — Борис расправил плечи и повысил голос. — Послушайте меня внимательно. Сейчас вы все вернётесь на свои рабочие места и будете ждать. И я вас очень попрошу — никакой паники. И ещё, постарайтесь не распространятся о том, что вы только что видели.
— Но родных-то мы можем предупредить? — вставил Илья Вадимович. — Я так понимаю, — он кивнул на сопровождающих Бориса военных. — Сейчас в Башне может быть несколько опасно?
— Родных предупредить можете, но аккуратно и не вдаваясь в подробности. Посоветуйте своим близким сидеть дома или на своих рабочих местах и без нужды по Башне не бродить.
— Надо бы Алине позвонить, — раздался за спиной тихий голос Славы Дорохова. — Мы снизу, как полковник отмашку дал, пытались связаться с приёмной, но безрезультатно.
— Да мы до приёмной уже полчаса дозвониться не можем, — влезла Носова.
Борис со Славой нервно переглянулись.
— Соня, — Литвинов нашёл глазами Васнецову, её уже слегка оттеснили от него. — Отправь Темниковой сообщение по электронной почте. Напиши ей…
— Привет от Аделаиды Карловны, — быстро проговорил Слава, слегка покраснел и добавил. — Она поймёт.
— Ну что, всё — цирк окончен. Клоуны уехали, — Борис звонко хлопнул в ладони. — Быстро все по местам — работы у них нет, разболтались при новом руководстве. Ничего, доберусь я до вас.
— Доберитесь, Борис Андреевич, — засмеялась Наташа, и остальные радостно и одобрительно загудели.
За стеклянными дверями административного сектора начинался пятачок охраны. Стандартная будка КПП, несколько турникетов, перегораживающих путь к лестнице наверх, громоздкая железная арка — такие арки уже давно нигде не работали, но их не демонтировали, закрыли щитами, не сильно эстетично, но по-другому не получалось.
Майор Бублик первым приблизился к КПП и почти сразу, — Борис не успел заметить, как, — сделал какой-то знак рукой, и соколики резко вскинули автоматы, взяли их со Славой в кольцо, от чего-то или от кого-то заслонив.
— Опустите оружие, майор, и солдатам своим скажите, — за широкими спинами соколиков Борис не мог видеть говорившего, но голос был ему знаком. — Вы окружены. Нас вдвое больше, вы же не хотите напрасной бойни. А за дверью люди, могут пострадать.
— Опустить оружие, — майор, подчиняясь, глухо отдал приказ.
Солдаты нехотя опустили автоматы, расступились.
— Борис Андреевич? Ну надо же. Какая неожиданная встреча, — на худом, резко очерченном лице человека, который стоял, не делая никакой попытки приблизиться, и смотрел на Бориса в упор, зазмеилась неприятная полуухмылка-полулуыбка. — С того света к нам не иначе пожаловали?
— Угадали. С того света, — Борис пожал плечами. — Вы, как всегда, очень проницательны, Всеволод Ильич.
Глава 17. Островский
Конечно, по уму стоило всё доложить генералу и передать арестованных в ведомство Караева. Так предписывал устав. А устав полковник Островский чтил, справедливо считая, что армия без порядка и субординации — не армия, а бандитская шайка. И тем не менее, возможно, в первый раз за долгие годы службы Всеволод Ильич пошёл на сознательное нарушение, потому что устав уставом, но есть ещё и справедливость — высшая справедливость, которая стоит над всеми человеческими законами, инструкциями и правилами. И то, что именно он, Островский, раскрыл и предотвратил диверсию, возглавляемую не кем-то, а самим Литвиновым, и было проявлением той самой справедливости. Как говорится, кто начал, тому и заканчивать.
Впрочем, для очистки совести и, будучи не в силах противиться въевшемуся в мозг привычному порядку, полковник всё-таки предпринял кое-какие действия. Для начала позвонил Рябинину и, услышав знакомый голос Селятина, попытался доложить по всей форме.
— Да брось, Сева, — когда рядом никого не было, Селятин переходил на родственный тон, имел право, потому как доводился полковнику шурином, и, хотя Островский на службе фамильярности не одобрял, тут даже обрадовался. — Дрыхнет генерал наш. Почитай литр с утра в себя влил.
— Тогда, как проснётся, доложи ему… хотя нет. Лучше дай мне знать.
Потом, помедлив, Островский набрал номер приёмной Караева, поднёс трубку к уху и долго с каким-то мрачным удовлетворением слушал длинные гудки. Когда начальником следственно-розыскного управления был он сам, о том, чтобы приёмная посреди рабочего дня пустовала, и помыслить было страшно. Тот же Жданов, который «перешёл по наследству» Караеву, скорее самолично бы застрелился, чем покинул свой пост без разрешения, к тому же не оставив никого вместо себя, а тут — пожалуйста. Полковник выждал ещё где-то полминуты и, положив трубку, вскинул глаза на адъютанта, вытянувшегося по стойке смирно в ожидании приказа. Тот, как только на него упал взгляд командира, ожил и бойко отрапортовал:
— Майор Бублик с солдатами отправлен в КПЗ, Дорохов помещён в отдельную камеру, а Литвинова сопроводили в следственный изолятор согласно вашему распоряжению.
— Пойдём.
Островский встал, одёрнул безупречно сидящий на его сухой подтянутой фигуре китель, поправил светлые волосы, словно он шёл не на допрос к задержанному, а на первое, долгожданное свидание. Хотя в какой-то степени так и было. Вряд ли хоть один человек на земле ждал кого-либо с таким нетерпением, с каким полковник Островский ждал Бориса Литвинова. Особенно, после того, как ему стало известно, что Борис Андреевич выжил.
Тот разговор, что лишил его опоры (ему словно петлю на шею накинули и табуретку из-под ног выбили), состоялся недавно, дней десять назад, сразу же после приказа о переводе полковника Островского в другое подразделение. Приказы Всеволод Ильич обсуждать не привык, но тут не выдержал. Всю ночь не спал, сидел, думал. Милка несколько раз заглядывала к нему в кабинет, укоризненно качала головой, но молча уходила, оставляя его наедине с собой и своими призраками. В квартире висела удушливая тишина, в небольшой детской спали дети, маленький Тимка и Лиля, отцова любимица, в спальне ворочалась Милка, беспокойная душа, которая засыпала, только уткнувшись маленьким курносым носом в его жёсткое плечо, а он всё сидел и смотрел больными, слезящимися глазами на копию приказа, на подпись под ним — круглые, аккуратные буквы, отражающие старательность подписавшего, — смотрел и ждал, что на листе приказа поверх уже выученных наизусть слов проступят другие строчки, которые объяснят ему: как так получилось? Почему?
Утром полковник не выдержал. Пошёл в генеральскую приёмную и потребовал встречи.
Юра сидел за столом в роскошном кресле, небрежно развалившись, но при этом нервно барабаня толстыми пальцами по деревянным полированным подлокотникам — эта лёгкая нервозность не осталась незамеченной для Островского. Они были в кабинете одни. Селятин, видимо, смекнув, зачем полковник появился здесь, остался за дверями, в приёмной, и Островский мог быть уверен, что его родственник именно сейчас никого к генералу не допустит. Юра это тоже понимал, на красном одутловатом лице отразилась некоторая растерянность, и пальцы забарабанили с удвоенной силой.
— Как это понимать? — Островский положил перед Юрой копию приказа, припечатав её широкой пятернёй. — Может, объяснишь?