Так за разговорами, вернее, за Вовкиным монологом, они дошли до того помещения, где были вчера. Только сегодня все столпились на площадке у пассажирского лифта.
— Это единственный способ отсюда выбраться, — говорил высокий лысый мужик. Кир его не знал, он был не с их этажа. — Все лестницы, мы с вами видели, перекрыты пластиковыми щитами. И щиты эти заделаны намертво.
— Нет ничего, чего нельзя было бы отодрать, — заметил кто-то, и стоявшие рядом рассмеялись.
— А толку? Наверняка, там дежурит охрана, а если даже и не дежурит… Ты далеко по лестнице вверх уйдёшь? До первого КПП? Вряд ли наши пропуска всё ещё действуют. Да, Егор Саныч?
Доктор кивнул.
— Поэтому я и говорю, единственный способ — через шахту лифта. По шахте грузового никак, потому что рядом с грузовыми лифтами находятся КПП. Остается только пассажирский. Разожмём двери и будем держать их открытыми здесь на этаже.
— Зачем? — кажется, это спросил Вовка.
— Затем, что в шахте темно, а из здешнего коридора будет хоть какой-то свет. Поэтому тому, кто полезет, придётся это делать днём — вечером и ночью света от дежурных ламп почти никакого. Ну и, если вдруг… — лысый сглотнул. — Если вдруг кому-то из начальства приспичит в этот момент этим самым лифтом воспользоваться, то считай, тот, кто полезет — покойник.
После этих слов повисла тишина. Кир представил человека, раздавленного кабиной лифта, и ему стало не по себе.
— Ну и лезть придётся не вверх, а вниз, что усложняет задачу. Металлоконструкции там хоть и частые, но всё равно надо быть предельно осторожным, чтобы нога не соскользнула. Да ещё важно не промахнуться и попасть куда надо.
— А куда надо? — спросил Кир.
— На пятьдесят четвёртый. В больницу, к Анне Константиновне Бергман, — хмуро отозвался Егор Саныч. Очевидно, решение, к кому обратиться за помощью, было уже принято, пока Вовка бегал за Киром. — А мы на семьдесят четвёртом. То есть двадцать этажей вниз. Теперь осталось дело за малым: решить, кто пойдёт.
Доктор обвёл взглядом собравшихся. Народ медлил, переминался с ноги на ногу. Желающих рискнуть полазать по металлоконструкциям с кабиной лифта над головой, которая могла в любой момент прийти в движение, не находилось.
— Ну, кто?
— Я пойду!
Кир не ожидал, что скажет это. Слова вылетели сами собой. Он выступил вперёд, чувствуя, что ноги его слегка подрагивают, да и голос… голос тоже дрожал от волнения. Он ощущал на себе взгляды людей, удивлённые и может даже оценивающие, но сам смотрел только на одного человека — на своего отца. Этот неожиданный демарш предназначался тому, кто вчера при всех назвал своего сына придурком. Кирилл сверлил отца злым взглядом, ему хотелось во что бы то ни стало доказать ему, что он тоже кое на что способен, а не только…
— Не дури, — спокойно сказал отец. В его словах сквозили равнодушие и усталость.
— А чего такого? Я тоже пойду, — Вовка неожиданно сделал шаг навстречу и встал рядом с Киром, прижавшись плечом к плечу. — Вдвоём легче справиться.
Люди, столпившиеся у лифта, как будто слегка качнулись, ещё молча, но в каком-то едином порыве, и тишина была готова вот-вот прорваться, излиться разными голосами. Кир видел, как изменилось лицо Вовкиного отца, такого же большого, как и сын, как удивление накрыло тенью круглую физиономию Колобка, а усталые глаза доктора заулыбались, не от радости — от облегчения. Но первой скрипкой этого онемевшего оркестра сыграл Бахтин.
— А что? Хорошая идея, я считаю, — он усмехнулся и подмигнул парням. — Ребята совершеннолетние, а других желающих лично я чего-то не вижу.
Люди загалдели. Громко заговорил Вовкин отец, но его голос тонул в басе сына. Чего-то доказывал доктор. Лысый, который только что объяснял про лифты, опять забубнил что-то про металлоконструкции. Но Кирилл их не слушал.
Он стоял и смотрел на своего отца. Молча и вызывающе.
Глава 8
Глава 8. Павел
Павел думал, что Ника вернётся домой через пару дней, пусть не сразу и не насовсем, но забежит, заглянет, может быть, сначала, пока его не будет дома, а уж потом… Он не верил, отказывался верить, что его девочка может вот так, надолго исчезнуть из его жизни.
В тот злополучный вечер, когда объявилась Анна со своей правдой, которую она, не колеблясь, вывалила на Нику, Павлу казалось, что он сумел правильно и максимально честно объяснить дочери мотивы своих поступков. Да, он видел, что она разозлилась и растерялась, видел отчаянную просьбу в её глазах, и, возможно, соври он тогда, скажи: «Анна всё выдумала», Ника ему бы поверила. Ему. Не Анне. Но он не сказал. Теперь он ругал себя за это. В конце концов и в его жизни было немало лжи, одной ложью больше, одной меньше — кому какая разница, тем более что к правде его девочка оказалась не готова. Да и кто будет готов к такой правде?
Где-то Павел даже понимал дочь. Понимал и в глубине души оправдывал её опрометчивую подростковую выходку. Смущало и тревожило его другое. Если бы Ника отправилась к подруге, ему было бы легче. Но она предпочла провести это время у мальчика, и, узнав об этом, Павел, наверно, первый раз в своей жизни растерялся. Он знал, что это первая любовь его девочки, любовь нежная и хрупкая как цветок, волшебная, не такая, как у всех, в общем, как и положено быть первой любви. Знал, потому что Ника со свойственной ей открытостью всё ему рассказывала. Наверно, в других семьях девочки делятся таким с матерями, но у Ники был только он. А у него — только Ника.
Пока дочка была маленькой, а свежая рана от смерти Лизы саднила и болела, ему было как-то проще. Но Ника росла, горе притупилось, и он всё чаще слышал пересуды за своей спиной, все эти, исполненные фальшивым сочувствием возгласы: «Жениться бы тебе надо, Паша. Девочке мать нужна», и, поддавшись однажды то ли соблазну жить как все, то ли ещё чему, он даже чуть было не женился, почти уже привёл в дом чужую женщину, но вовремя опомнился, вернул всё, как было. Скорее всего, его осуждали, но это уже не трогало. Всё равно никто не мог до конца понять его. Кроме Борьки. Борька понимал.
— Дурак ты, Паша, и так дураком и помрёшь, — говорил Литвинов и качал головой. Не осуждал и не советовал, но что-то такое проскальзывало в голосе друга, что как раз и было ему нужно. Очень нужно в его сломанной и полетевшей под откос жизни.
Но сейчас… сейчас он вдруг как никогда остро ощутил и своё одиночество, и неспособность принять верное решение. Он боялся ошибиться. Боялся сделать что-то не так. Он думал, что женщина в такой ситуации справилась бы лучше, нашла правильные слова, а он… он их не находил.
Иногда ему хотелось просто прибежать туда, к этим глупым и наивным детям (адрес Саши Полякова он узнал первым же делом), схватить дочь за руку, насильно увести домой, запереть, посадить под арест. Но он сдерживался. Понимал, что сделай он так — и всё разрушится, и доверие, прежнее доверие, которое выстраивалось годами, часами и минутами душевной близости и долгих разговоров, разлетится на куски, исчезнет, будет похоронено под обломками былой любви и нежности. Но именно так хотелось поступить. И десятки раз он был в одном шаге от того, чтобы сделать это.
К тому же, и сам мальчик вызывал у него двойственные чувства. С одной стороны, ничего плохого в Саше Полякове не было. Даже наоборот. Спокойный, уравновешенный и добрый парень. Неглупый. И Ника рядом с ним выглядела счастливой. Но… но временами Павлу страстно хотелось, чтобы этот мальчик исчез из Никиной жизни. Наверно, это ревность. Наверно, это нормально, когда отцам не нравятся избранники их дочерей. В конце концов, Константин Генрихович, отец Лизы, тоже в своё время не был в восторге, узнав об их связи. Не доверял ему, и, как выяснилось, не зря не доверял.
Ситуация с дочерью давила на него, и снова, как и четырнадцать лет назад, Павел пытался найти утешение в работе. Забить свою жизнь до отказа, так, чтобы и свободной минутки не оставалось для тревожных мыслей. Хотя… кому он врал? Не четырнадцать лет назад, а все последние четырнадцать лет.
Его положение совсем не требовало, чтобы он мотался по всей Башне, сам залезал во все дыры, ругался до одури по поводу едва шевелящейся вентиляции, осматривал турбины и насосы (обо всём докладывали и так, и докладывали своевременно — идиоты и лентяи у него не задерживались), но ему самому это было нужно. Ему нужно было, чтобы его Башня жила. Дышала. Не умирала. Один раз приняв в свои руки её судьбу, он уже и представить себе не мог, чтобы отказаться от этого.
— У Руфимова с утра был?
Генерал Ледовской опустился в кресло, не сводя с Павла голубых глаз, в которых плавали холодные острые льдинки. Павел кивнул.
— Тебя, Паша, чтобы на месте застать, постараться надо. А у меня к тебе разговор…
— Погоди, Алексей Игнатьевич, дай отдышусь.
Павел знал, зачем Ледовской здесь — его также как и многих волновал один вопрос: власть в Совете Двенадцати. Слухи о грядущих переменах, казалось, уже перестали быть просто слухами и мало-помалу принимали очертания неумолимой реальности.
Павел налил из стоявшей на столе бутылки воду в стакан, быстро выпил и тут же налил второй. Повернулся боком к застывшему в кресле Ледовскому, устремил взгляд в небо. Так уж получилось, что его вотчина была на самом верху, в центре, и вместо стен, окон и потолка был один сплошной прозрачный купол. Вспомнилось, как Ника, будучи ещё совсем малышкой, подходя к стеклянной стене, прислоняла к ней свои крохотные ладошки, прижималась веснушчатым носом и замирала, а Павел смотрел на эту маленькую хрупкую фигурку, на разлетевшиеся во все стороны огненные кудряшки, против бунтарского хаоса которых были бессильны все ленты и заколки на свете, и сердце на миг останавливалось, переставало биться, словно его девочка стояла на самом краю мира, перед гигантской пропастью. А она поворачивала к нему смеющееся лицо и говорила:
— Папочка, смотри! Стеклянное небо!