— …на пристани…
— …мы смотрим, а это баржа…
— …а Митя нам говорит…
— …дядя Давид велел всё разгружать…
— …там бочки, папа, во-о-от такие!..
— …Митя сказал…
— …а капитан баржи…
— Стоп! — прервал эту разгулявшуюся вакханалию Павел. — Баржа с Енисея приплыла?
— Да! — хором гаркнули дети.
— Митя Фоменко тоже там?
— Да!
Павел медленно опустился на невысокую скамеечку, сооружённую рядом с могилой Иосифа Давидовича. По его лицу разлилось небывалое облегчение.
— Вот видишь, Паша, — Борис тоже присел рядом, положил руку на плечо друга. — А ты переживал. Приплыл твой Фоменко. Ничего с ним не случилось. Ни с ним, ни с баржей.
— Не случилось, — эхом отозвался Павел. Поднял глаза на детей. — А сам Митя где сейчас?
— А он на пристани остался. Он там с Лилькой целуется, — радостно сообщил Гриша.
— Не с Лилькой, а с Лилей, — машинально поправил Павел и тут же сердито сдвинул брови. Уставился на сына, который, улыбаясь во весь рот, стоял перед ним и почесывал босой грязной ступнёй правую ногу с закатанной до колена штаниной. — А вы чего там делали? На пристани? Я кажется внятно объяснил тебе, где ты должен находиться…
— Павел Григорьевич, не ругайте его, — Майка Мельникова чуть выступила вперёд. Тряхнула прямой тёмно-русой чёлкой. — Гриша же сандалии на речке забыл, и мы… мы решили за ними сходить. Ну съездить на великах. Только за сандалиями. Туда и обратно. Мы поехали на Кедровку, а там баржа. С Енисея плывёт. Ну и мы тоже, за ней. На пристань.
— А там уже Давид Соломонович, — подхватила Майкины слова Варька. — А Митя нас увидел и говорит: дуйте к Павлу Григорьевичу. И велел нам передать вам это. Майка, давай сюда!
Анна только сейчас заметила, что Майка судорожно сжимает в правой руке небольшую, запечатанную пробкой пузатую колбу с чёрной, маслянистой жидкостью. Края стеклянной колбы были испачканы, на Майкиных руках тоже чернели пятна, такие же тёмные разводы были и на Гришиной рубашке, а у Варвары вообще одна прядка волос висела чёрной сосулькой. Не удержались, догадалась Анна. Вскрыли и проверили, сунули любопытные носы.
Она сама не имела ни малейшего представления, что там такое, в этом грязном сосуде, но Павел понял сразу. Вскочил с места, изменившись в лице. Бережно принял из рук девочки колбу и также бережно и аккуратно вынул пробку. Наклонил ёмкость, вылил на ладонь несколько густых, вязких капель с глянцевым, чуть кофейным отливом. Борис тоже поднялся и теперь через плечо Павла во все глаза разглядывал блестящее пятно, медленно расползающееся по широкой ладони друга.
— Паша, это то, о чём я думаю?
— Да, Боря. Это она. Нефть.
— О, боже! — Борис взъерошил волосы, закинул голову к небу. Он словно обращался к тому, кто все эти годы, незримый, присматривал за ними, присутствовал при всех их ошибках и промахах, карал и, карая, прощал, вёл вперёд, иногда помогая, а иногда — просто не мешая. — О, боже! И что теперь, Паша? Что теперь?
— Теперь?..
Павел начал и замолчал. Он глядел прямо перед собой, и его глаза… его глаза говорили о многом. Как в тот день, когда он на руках вынес Иосифа Давыдовича на землю.
— … и одуванчиковое поле, — сказал тогда Павел. Сказал, вглядываясь вслед за старым учителем за горизонт, туда, где над безжизненными сопками, заваленными мусором и кусками уже подсыхающего ила, поднималась к солнцу жизнь. Поднималась шафранным золотом пушистых одуванчиков, пением птиц и шелестом травы, жужжанием майских жуков и лёгким дрожанием крыльев нарядных бабочек, поднималась, вставала в полный рост, заслоняя тесный сумрак помещений, за который все они ещё держались.
Он и сейчас — Анна ничуть в этом не сомневалась — видел перед собой не грязную колбу и не вязкую чёрную жидкость, которая уже просачивалась в мелкие трещинки его ладони, он видел жизнь. Огни городов и шум автострад; высокие трубы заводов и белоснежные морские лайнеры; горы с шапками снега; круглые, как тарелка, лесные озера; уходящие вдаль рельсы железных дорог и стремительный след пролетевшего самолёта, разрезавший небо…
— Теперь, — повторил Павел и задумчиво провёл ладонью по лицу, оставляя на лбу чёрную полоску. Совсем, как та, что была и на лице сына. — Теперь — на Енисей. На Енисей, Боря.
— Действительно, — Борис усмехнулся. — И чего я, дурак, спрашиваю. И так понятно, засиделись мы здесь. Пора в путь.
— Папа, — вдруг подал голос Гриша. — А я?.. А мы? Мы ведь тоже поедем на Енисей, да?
Гришин голос слегка задрожал. Он постарался справиться, выпрямился, вскинул светлую вихрастую голову, и у Анны, глядя на него, зашлось сердце. Он ещё был невысок, её мальчик, почти вровень с маленькой Варькой и чуть ли не на полголовы ниже высокой Майки, прямо как тот молодой клён, который тянулся за своей берёзкой-подружкой. Но в нём уже чувствовалась сила, та самая сила, что была и у его отца, а в серых упрямых глазах, Пашкиных глазах, жила мечта и неукротимое желание идти вперёд.
— Папа…
На секунду Анна испугалась, но напрасно. Павел широко улыбнулся. Посмотрел на сына.
— Конечно, вместе. Только вместе. По-другому не может и быть…
Макушки таёжных сосен тонули в розовом дымном закате. Павел докрашивал ограду, рядом, старательно пыхтя, орудовал кистью Гриша. Девчонки рыхлили землю, тщательно прикрывали семена бархатцев, которые весной должны были дать всходы. Борис выравнивал покосившийся крест. А Анна смотрела на фотографию старого учителя и пыталась найти в глазах Иосифа Давыдовича ответы на так и незаданные вопросы.
Что такое человеческое счастье?
Дом? Семья? Или вот это стремление заглянуть за горизонт? Раздвинуть руками кем-то установленные пределы? Что же всё-таки главное? И кто был прав в том далёком детском споре?
Она задавала эти вопросы, понимая, что она не первая и не последняя, кто их задает.
Люди и сейчас, и через тысячу лет, будут терзаться теми же вопросами. Будут спорить, ибо споры эти вечны. И каждое новое поколение будет идти вперёд. Ошибаться и набивать шишки в наивном и восторженном желании изменить этот мир.
Так было, и так будет.
Пока живут на земле люди.
Пока подрастают мальчишки и девчонки, мечтающие о приключениях и о новых землях.
Пока человек стремится к чему-то высокому — непроходимым горам, неизведанному Енисею, небу, покорившемуся самолетам. К всеобщему счастью и справедливости.
Звездная пыльМайя Марук
Глава 1.
Лера
Звонок мобильного телефона разорвал тишину квартиры. После третьей попытки неизвестного до меня дозвониться, захотелось грязно выругаться. Но я леди. Я не такая. Поэтому великий и могучий прорезался только после четвертого круга. Четыре тридцать утра. Суббота. Еще несколько таких вот пробуждений, и я из милой приятной девушки превращусь в нервную суку.
— Ало — прохрипела в трубку, молясь, чтобы это было просто злой шуткой.
— Цветочек, подъем! — В трубке раздался голос майора Павлова. Как всегда, до омерзения бодрый и счастливый. — У нас жмур! Адрес в вайбер бросил!
— Майор, — прорычала я, — я тебя ненавижу.
— Это взаимно, Фиалка! Шевели булками!
Шевелить ни булками, ни батонами не хотелось. Успокоила себя тем, что сама выбрала эту профессию. Да и отпуск впереди. Тридцать дней, без майора и прочей нечисти. Почти счастье. Может, даже горящую путевку на море урву. И будет мне счастье.
С этими мыслями я собралась, спустилась во двор, завела машину и снова почувствовала на спине тяжелый взгляд. Тело будто ударило током. Вот уже несколько дней как у меня разыгралась мания преследования. Внимательный, и не слишком доброжелательный взгляд чудился мне везде: в темной парадной, в витрине магазина, в свете фар. Видимо, напряжение последних недель давало о себе знать. В городе объявился маньяк. И это расследование просто выбивало меня, Валерию Фиалкину из состояния душевного равновесия. Изнасилованные девушки вызывали во мне жгучие приступы сострадания, приправленного ненавистью к неизвестному чудовищу. Последняя жертва вообще вызвала полный раздрайв. Это был первый труп в деле полуночного маньяка. И я впервые порадовалась, что жертва мертва. Не выдержало сердце. Потому что жить после того, что с ней сделали, было просто невозможно.
Стараясь отогнать от себя мрачные картинки, завела мотор, и достала из бардачка бутылку воды. Место происшествия было в пятнадцати минутах езды от дома. А с учетом того, что на дворе почти ночь и машин практически нет, время поездки могло сократиться вдвое. Могло. Но не сократилось. Потому что моя малютка неожиданно заглохла.
Маркус
Тяжелая дверь парадной медленно открылась ровно через двадцать минут, после звонка. На улицу вышла она. Женщина, которую вселенная определила мне в жены. Мне! Самому могущественному караниту во вселенной! Караниту, мощь которого, пугает даже самых выносливых и благородных ниракарак (жительницы планеты Ниракар). Мне, Маркусу, жениться на этом человеческом недоразумении!
Злость клокотала в груди. Но зверь не давал покнуть планету без жены. Этой маленькой, слабой женщины. Да ее даже женщиной назвать нельзя. Ребенок! Всего тридцать лет! Ей бы еще под родительским присмотром сидеть, а она целыми днями носится по этому мерзкомгороду. Вся жизнь в окружении трупов. Следователь! Да кто ее вообще туда пустил. Брезгливо скривился и сплюнул на асфальт. Прикасаться к девке не хотелось. Но Силе, бурлившей внутри, было плевать на чувства своего носителя. Другую она просто не примет. Теперь, ощущая всю мощь вблизи избранной, я даже не был уверен, что она подпустит Ланту, пока землянка будет жива.
О том, что за ней следят, девчонка если не знала точно, то догадывалась. То и дело нервно оглядывалась, пытаясь увидеть меня в толпе, в отражении лужи или стекла. Но, теперь это не важно. Больше я не намерен находиться на этой планете. Одно слияние, одна смерть. А потом, вернусь к своей Ланте. К своей Звездочке. Своей королеве. После того, как это ничтожество умрет, не выдержав близости со мной, жениться на Ланте мне уже никто не запретит. С мыслями о любимой женщине сделал глоток вязкой настойки, чтобы ослабить зверя и нажал кнопку передатчика. Синий Пежо заглох.