1
…Раньше это поле было сплошь одуванчиковым. А сегодня его из края в край устилают весёлые солнышки ромашек. Я-то думал, что здесь нет смены времён года, а тут всё то же самое, почти как в нашем суматошном мире.
Иду, и мягкие, как вата, тишина и покой окутывают меня. Даже привычная наша торопливость остаётся где-то там, откуда я прибыл, и вязнет, отставая от меня, в невидимой и податливой дымке. Хотя нет, в лицо дышит лёгкий, еле заметный ветерок с запахом дальних скошенных трав. Откуда здесь это? Неужели и тут бывает сенокос?
Присаживаюсь на корточки, и почему-то мне хочется погладить большую ромашку на сочном зелёном стебле. Но я её так и не касаюсь, чтобы не сломать неловким движением… Совсем сентиментальным становлюсь, аж самого себя не узнаю.
– Здравствуй, – раздаётся над моей головой певучий женский голос, – ты снова к нам?
Готов поклясться, что ещё мгновенье назад никого вокруг меня не было, насколько я мог охватить взглядом окрестности. А сейчас откуда-то появилась эта женщина. Поднимаю глаза и молча гляжу на неё. Молодая девушка с милыми, но не броскими чертами лица, волосы не светлые, а какие-то неестественно белые. Из одежды – длинный белый балахон, тяжёлыми складками спадающий до земли.
– А где, – спрашиваю, – этот… как его?.. Харон?
Девушка улыбается и заученно отвечает:
– Лодочник Харон всегда на реке, название которой Лета. А здесь его нет и быть не может.
Имя своё она не называет, но у меня на удивление нет никакого любопытства. Я же не древний грек, и перевозить меня в один конец через Лету не надо. И заводить близкие знакомства с местными обитателями ни к чему – ещё назад возвращаться…
– Ну что? Пойдём? – зовёт меня девушка и осторожно ступает между ромашек.
– Куда?
– Ты же не просто так появился здесь? Тебе кого-то надо найти?
Молча иду за ней, а потом и сам уже не замечаю, как оказываюсь в воздухе и лечу, по-птичьи разбрасывая руки в стороны. Хотелось бы разглядеть, что подо мной, но ничего вокруг не видно, кроме мутного клубящегося облака – ни просветов снизу, ни солнца сверху. Лишь лёгкая, почти невесомая тень летящей девушки впереди…
Я частенько задумываюсь о том, что такое смерть. Просто ли уход из привычного обжитого мира, где всё знакомо и предсказуемо, где все вещи находятся на отведённых им местах, или что-то иное, где всё совершенно иначе, а сам ты, лишаясь своего знакомого и привычного тела, превращаешься во что-то, чему и названия нет? Есть ли в нас пресловутая душа, о которой мы столько говорим и размышляем, но никто её никогда не видел? Верить на слово кому-то? Меня это никогда не устраивало.
Но когда умирал кто-то из близких, мне почему-то становилось безумно жалко себя, ведь я тоже когда-то превращусь в такое же неподвижное тело, с которым заученно прощаются, по которому плачут и после похорон ещё некоторое время помнят, а потом… А потом жизнь снова вступает в свои права – утром выходит солнце, мы встречаемся с друзьями, работаем, спим, ссоримся и шутим, но всегда ощущаем в минуты одиночества и тоски, что за нашей спиной стоит громадный и неизвестный пугающий мир, в который мы рано или поздно обязаны уйти, и это непременно случится, как бы мы этого ни пытались избежать.
С самого раннего детства, когда куры или кролики, которых держали мои родители, погибали, чтобы стать нашей пищей, мне их было безумно жаль. Я вспоминал, как играл с ними, ухаживал и кормил, и вот теперь, по сути дела, изменил им и не смог уберечь от отцовского ножа. В голове у меня не укладывалось, как можно поднять руку на того, кто тебе доверяет?.. Однако в вегетарианца я так и не превратился.
Сегодня я, наверное, знаю намного больше, прочитав массу книг, но едва ли стал мудрее. Ведь мудрость – это, прежде всего, умение поставить себя на чужое место и проникнуться мыслями и болью собеседника. Такое в книжках не вычитаешь. Абстрактной мудрости, то есть накопленных книжных знаний, по-моему, не бывает. Или это не мудрость, а нечто другое – искусственное и нежизнеспособное.
Да и о смерти я едва ли сегодня узнал больше. Грань, за которую никто из живущих не хочет заступать, пусть даже для того, чтобы потом вернуться назад с новым знанием, так и остаётся непреодолимым барьером. Всё, чем сегодня занимается профессор Гольдберг, испокон веков считалось кощунственным и запретным с точки зрения нормальной человеческой психики, не очень-то согласующимся с рассудком. Где-то в глубине души у меня всё время не перестаёт кипеть протест и скрытая ненависть к профессорским экспериментам. Но я каждый раз, по сути дела, остаюсь в стороне. Почему я так поступаю, не могу объяснить. И почему одновременно помогаю ему, когда он обращается ко мне?.. Может быть, причина всему – жгучее испепеляющее любопытство: а вдруг всё-таки ему, а значит, и мне удастся заглянуть туда, куда никто до нас не отваживался заглядывать?! И в той, новой реальности я открою для себя какую-то истину, которая поможет мне… В чём? Каких откровений мне ещё нужно? Не знаю…
Я страшусь и не желаю таких открытий, но… наверное, всё же желаю. По-иному объяснить свои поступки не могу. Может, это какая-то давно накатанная колея, свернуть с которой пока никак не получается?
…Белый балахон девушки развевается чуть впереди. Когда немного отстаю, он почти растворяется в окутывающем нас молочно-сером облаке, и меня немного страшит, что я останусь здесь один, между небом, которого нет, и землёй, которая и не земля вовсе…
– Куда мы летим? – кричу, а голоса своего не слышу.
Девушка поворачивает голову в мою сторону, некоторое время вглядывается в моё лицо и отвечает:
– Разве ты сам себе не поставил цель?
– Но ведь ты сказала, что знаешь, кто мне нужен?
– Не знаю точно, чью душу ты хочешь потревожить, но то, что ты собираешься сделать, не совсем правильно.
– Зачем же ты мне помогаешь?
– Я обязана помогать всем, кто приходит сюда, – кажется, она слегка опечалена, но продолжает лететь дальше и искоса поглядывает, не отстаю ли.
– Для чего всё это? – удивляюсь очередной раз. – Помогают, когда нужно что-то исправить. А что можно исправить… в смерти?
Девушка больше на меня не оглядывается, лишь указывает рукой куда-то вниз:
– Посмотри, вон там те, кто тебе нужен… А смерть – это не конец существования, иначе всё было бы очень просто, однозначно и скучно. Жизнь потеряла бы всякий смысл без тайны смерти… Но тебе этого пока не понять.
– Почему не понять?!
– Потому что ты ещё жив…
Снова вокруг меня поле с ромашками. Но я уже не одинок на нём. И хоть моей спутницы больше нет, теперь повсюду люди, расхаживающие из конца в конец по полю. Иногда парами, но чаще поодиночке. И никто на меня не обращает внимания. Движения людей хаотичны и внешне бесцельны, и ни к кому из них подходить почему-то не хочется.
– Кого ты разыскиваешь, человек не из нашего мира? – слышу шелестящий голос за спиной.
Я даже вздрагиваю от неожиданности и оборачиваюсь. Передо мной невысокий моложавый парень с длинными вьющимися волосами, закутанный в греческий хитон.
– Я ищу американского музыканта Луи Армстронга. Ты можешь мне помочь его найти?
– Отчего же не могу? – улыбается парень. – Ты попал туда, куда тебе нужно: здесь место для душ музыкантов. Иди за мной.
Так же, как и за девушкой, отправляюсь следом за ним. Мне хочется спросить, как его зовут, но пока не решаюсь.
Мы проходим мимо двух людей – или душ? – сосредоточенно беседующих и никого не замечающих вокруг.
– Кто эти люди? – наконец, спрашиваю.
– Эти? – по-прежнему улыбается парень. – Толстяк – Дюк Эллингтон, а тот, что поменьше, – Вольфганг Амадей Моцарт. Это наши самые великие пианисты, которым только здесь удалось встретиться и поспорить о своём замечательном инструменте… Жаль, что у нас тут тишина, нет музыкальных инструментов, и они не могут поиграть друг для друга.
– А как же остальные знаменитые пианисты – Лист, Горовиц, Рихтер? – вспоминаю неожиданно.
Но мой спутник ничего не отвечает и идёт дальше.
– Скажи, а где тут, – снова вспоминаю, – Джон Леннон и Джордж Харрисон?
– Кто тебе нужен, скажи точно, – парень замедляет шаг и по-прежнему не перестаёт улыбаться.
– Нет, об этих чуть позже, – смущаюсь и машу рукой, – сейчас мне нужен лишь Армстронг.
– Погляди вперёд. Видишь группу под высоким деревом? – он указывает пальцем. – Там все джазовые музыканты.
– Как твоё имя? – решаюсь, наконец, спросить, чувствуя, что он сейчас исчезнет.
– Орфей…
Великого джазового трубача Луи Армстронга видно издалека. Невысокий полный смешливый старик в центре небольшой компании рассказывает что-то весёлое и непрерывно размахивает руками. При моём появлении все замолкают и принимаются с любопытством разглядывать меня.
– Здравствуйте, – вежливо раскланиваюсь со всеми, – простите, что отрываю вас от беседы, но мне хотелось бы поговорить с господином Армстронгом.
Армстронг минуту размышляет, изучая меня долгим взглядом, потом пожимает плечами:
– Ну что ж, если мистеру угодно пообщаться, то я не возражаю. Времени у меня теперь хоть отбавляй.
Мы отходим в сторону, и мне почему-то не хочется начинать первым. Жду, пока заговорит старина Луи.
– Как ваше имя, молодой человек? – спрашивает он.
– Даниэль Штеглер. У меня к вам одно очень занятное предложение, господин Армстронг…
– Не нужно так официально. Зовите меня Сатчмо, так мне привычней. Этим именем меня называли друзья и газетчики там… – он неопределённо машет рукой в сторону, и в глазах у него вдруг вспыхивает чёрными молниями такая тоска и безысходность, что у меня перехватывает дыхание.
Но, наверное, это хорошо, потому что легче будет вести дальнейшую беседу.
– Скажите, мистер Сатчмо, вам хотелось бы вернуться в мир живых, где вы смогли бы снова взять в руки трубу и исполнять музыку?
Старик отвечает не сразу, но лицо его по-прежнему печально:
– Зачем вы спрашиваете об этом? Вам хочется сделать мне больно?
– Вовсе нет! Просто сейчас появилась такая возможность, – внимательно смотрю на него, но лицо Армстронга безучастно. – Если не возражаете, немного расскажу.
Он молча кивает, и впервые в его глазах появляется светлая искорка интереса.
– Я прибыл к вам из… из мира живых. И вернусь туда спустя некоторое время. Сейчас у нас появилась возможность переселения души умершего в новое тело, чтобы она продолжала существовать снова там, где привыкла. Как будто человек родился заново. Не спрашивайте, как это делается, потому что тонкостей не знаю, но такое существует в действительности…
– Я что-то уже слышал об этом, – кивает головой Армстронг, – у нас здесь ходят разговоры о воскрешении – это можно так называть?.. Напрасно считает кто-то, что загробный мир сильно отличается от того, что там… у вас. Те же сплетни и слухи. Может быть, грубости, зависти и возможностей сделать подлость друг другу меньше, но… есть, – он внимательно оглядывает меня с головы до ног и недоверчиво спрашивает: – А почему я должен верить, что вы оттуда? Как вы это сможете доказать?
– Никак. Просто мне отпущено совсем мало времени находиться здесь, и я скоро исчезну, то есть, вернусь к себе. Но прежде мне необходим ваш ответ – согласие или отказ. Захотите ли вы снова оказаться в мире живых или нет? Вам остаётся только поверить на слово. Вы ведь ничего не теряете. Да и для чего мне нужно было рисковать, искать вас и предлагать такие вещи, если бы мы не могли ничего сделать?
И снова Армстронг замолкает, лишь неторопливо идёт по полю, стараясь не топтать цветущие ромашки. Чувствую, торопить его не нужно, потому что моё предложение – полная неожиданность.
– Даже не знаю, что ответить. Всё это странно и необычно, – бормочет он, и хрипловатый его голос еле слышен, – но… почему я?
– Не понял?
– Почему вы предлагаете именно мне вернуться в мир живых?
– Вы, мистер Сатчмо, великий музыкант, – развожу руками, – и, если вы вернётесь к своему творчеству, то всем будет от этого только радость – новые песни, новые шедевры…
– Перестаньте, ради бога, – Армстронг отмахивается от меня, как от назойливого поклонника после концерта, – я не самый великий музыкант на свете, все это прекрасно понимают. Кроме джаза есть и другая музыка, не менее прекрасная. Но я повторяю вопрос: почему именно я?
– Я люблю вашу музыку, – делаю ударение на слове «я» и вспоминаю слова профессора Гольдберга, но мой собеседник недоверчиво косится на меня:
– И что же вам, мистер Штеглер, особенно нравится в моих работах? – и пока я соображаю, как выкрутиться, прибавляет: – Лучше не лгите, а говорите правду.
Даже не знаю, стоит ли рассказывать о профессоре Гольдберге и звукозаписывающих корпорациях, для которых гениальные музыканты – всего лишь средство извлечения сверхприбылей, но тут Армстронг сам начинает говорить:
– Скажу откровенно. Конечно, мне хотелось бы вернуться в мир живых, взять в руки свой старый добрый корнет, выйти к освещённой рампе и заиграть… Здесь, как вы понимаете, ничего этого нет. А видеть лица людей, которые с жадностью слушают тебя – это ни с чем не сравнимое наслаждение! И не только слушают – сопереживают… Мне очень хотелось бы снова ощутить всё это…
– Так в чём же дело?! – подхватываю с жаром.
– Дело в том, что… – Армстронг срывает на ходу травинку и суёт её в рот. – Дело в том, что есть и в самом деле много замечательных музыкантов, которым я с удовольствием уступил бы место первыми оказаться в мире живых, как бы мне ни хотелось этого самому…
– Какие ещё музыканты?! – недоумеваю я.
– Не знаю, скажут ли вам что-то эти имена, но… Кинг Оливер, Флетчер Хендерсон, Дюк Эллингтон. А великие классики – Бах, Моцарт, Бетховен, Стравинский…
Прикидываю, сколько времени мне осталось находиться тут до возвращения в наш мир. Совсем немного. А всё идёт абсолютно не так, как мы планировали с профессором. Мыто думали, стоит лишь намекнуть гениальному джазисту, что он сможет вернуться к любимому занятию, и он ухватится за такую возможность обеими руками. А оно вон как складывается…
Но как мне поступать? Или, пока я здесь, обратиться к кому-то более покладистому? Но… согласится ли кто-то другой? Что-то всё время ускользает от моего понимания, а что – так и не могу разобраться.
– Итак, вы, мистер Сатчмо, отказываетесь от моего предложения? – останавливаюсь у него за спиной и пристально слежу за реакцией.
– Отказываюсь. Поймите меня правильно, уважаемый. Все мои друзья уже здесь, и мне место среди них. Здесь моя аудитория. Куда я без них…
Горбясь и не переставая покусывать травинку, великий Луи Армстронг возвращается к своим друзьям, а те всё это время молча следят за нами и теперь, словно догадываясь о нелёгком выборе, который ему пришлось сделать, отворачиваются от меня и наблюдают только за ним. В их глазах – немое восхищение и обожание.
Бессильно присаживаюсь на корточки и закрываю глаза. Хоть свою миссию я так и не выполнил, но обиды на великого музыканта нет. Только уважение к человеку, достойно закончившему своё земное существование и даже после смерти – после смерти! – не утратившему величия. Не многим дано такое. Смог бы я поступить так же? Ох, не знаю…
А на душе неожиданно спокойно, тепло и радостно.
– Дани, ты меня слышишь? – это голос профессора Гольдберга. – Я знаю, что ты уже вернулся… Рассказывай, как всё прошло. Порадуй меня…
Прекрасно помню, что после того, как открою глаза, меня будет мутить, и первое время я не смогу даже стоять на ногах. И хоть голова пока соображает очень плохо, нужно подумать о том, как вести себя дальше. Моего визита в загробный мир от майора Дрора, вероятно, скрыть не удастся, значит, надо придумывать для него какую-то вескую причину. Мол, отказаться не мог, и предупредить полицейское начальство не было возможности. Впрочем, как-нибудь выкручусь. Впервой, что ли…
Спустя полчаса мы пьём крепкий сладкий чай. Специально для меня Гольдберг притащил из кабинета глубокое кресло, до которого я с трудом доковылял от дивана. На этом диване находилось моё несчастное тело, пока душа странствовала по загробному миру.
– Значит, не захотел возвращаться к нам, – грустно повторяет мои слова профессор и, глядя куда-то в сторону, крутит ложку в остывающем чае, – очень странное решение… Хотя, наверное, логика в нём есть. Меня другое беспокоит – не поступят ли так же Леннон и Харрисон, или хотя бы кто-то один из них? Тогда вся наша работа ломаного гроша не стоит. И это ужасно! Что ты на это скажешь?
Пожимаю плечами и молчу. Ответить мне и в самом деле нечего. Я думаю лишь о том, как оправдываться, когда моё полицейское начальство поинтересуется, чем я занимался сегодня полдня.
Обидно, что Гольдберга волнует лишь коммерческая сторона дела. Ему и в голову не приходит задуматься о причинах, по которым человек может отказаться от возвращения в наш мир. Или… или это сегодня уже не важно?!
Некоторое время мы сидим и молчим, потом пробую подняться, и профессор Гольдберг следит за моими неуверенными движениями, но сам со стула не встаёт.
– Скажи, Даниэль, – неожиданно спрашивает он, – то, что ты мне рассказал, это действительно правда? Ты меня не обманываешь?
– Я вам давал повод для подозрения? – мало мне того, что еле стою сейчас на ногах, так мне ещё и не верят! Тоже себе – Дрор номер два! – Если вы мне, профессор, не доверяете, для чего тогда позвали?!
– У меня выбора, к сожалению, нет! Ты мне только скажи, что всё было так, как ты рассказываешь, а то… мало ли что тебе твой драгоценный Дрор нашептал, чтобы навредить этому ужасному человеконенавистнику Гольдбергу!
Вздыхаю и говорю, теперь уже специально стараясь, чтобы мой голос звучал предельно жёстко и независимо:
– Майор Дрор распорядился разыскать вас и арестовать. Псевдо-Столыпина и вожачка наркоторговцев вполне достаточно, чтобы открыть дело, вкатать вам новое обвинение и потом вернуть в тюремную камеру.
– И что же ты медлишь? Зачем соглашался на встречу с Армстронгом? – в глазах у профессора загорается недобрый огонёк, но страха в них нет. – Тебя начальство не похвалит, особенно когда узнает, что ты без его ведома общался со мной и посещал тот свет…
И ещё минута тишины, но уже не спокойной и расслабляющей, а злой и даже искрящейся от взаимной ненависти и недоверия.
– Хватит, профессор, – не выдерживаю, наконец, – вы же отлично меня знаете и понимаете, что никакие закулисные игры я не веду. Дрор и в самом деле горит желанием наказать вас, но я, если бы был полностью на стороне своего начальства, ни за что к вам не приехал бы…
Гольдберг опускает голову и трёт глаза кулаками:
– Да, ты прав, наверное. Извини, нервы ни к чёрту…
Делаю несколько шагов по комнате и смотрю на часы:
– Мне пора. Давайте закругляться, профессор. Что будем делать дальше? Какие у нас планы?
– Отдохни недельку, окрепни, а потом всё-таки наведаемся к битлам. Надеюсь, они окажутся сговорчивей… Кстати, где твой друг Алекс? Почему не приехал с тобой? На него вообще можно полагаться?
– Его нагрузили работой в полиции. Между прочим, разгребает перестрелку наркоторговцев.
О командировке Штруделя, думаю, говорить профессору пока не следует. Мало ли как он себя поведёт, если почувствует, что дело раскручивают по полной программе и рано или поздно до него всё равно доберутся. Пускай побудет в сладком неведении.
– Ничего, – устало вздыхает он, – мы и без Алекса справимся. Главное, чтобы ты был в порядке… Ведь ты, Дани, пока на моей стороне? Ты меня не предашь?
В глазах у него такая вселенская тоска и ожидание, что мне становится немного жалко его.
– Не предам, – отвечаю, а сам не очень-то верю своим словам, – конечно же, не предам…
2
Два дня веду жизнь вполне приличного человека – утром исправно являюсь на службу в полицию, сочинил какой-то совершенно идиотский план работы с кучей казённых оборотов, который с обиженным видом отнёс Дрору и вернулся в свой кабинет слушать песни Армстронга, накачанные из интернета. Гольдберг пока молчит, от Лёхи из Санкт-Петербурга тоже никаких известий. Короче, появилась возможность перевести дыхание и поправить здоровье, так как интуиция подсказывает, что оно пригодится ещё не раз для моих нетрадиционных командировок на тот свет. И ни на кого эту не совсем приятную миссию, как получается, не перебросишь. А если говорить честно, то и не очень пока хочется.
Исправно отсиживаю время до обеда, не курю, высовываясь в окно по пояс, а степенно хожу в курилку, даже отстрелял в тире какие-то ежегодно требуемые нормативы.
А самое главное, отношения с женой наладил почти до идеального супружеского уровня. Она, конечно, всё ещё недоверчиво косится на меня, потому что таким незамысловатым и примитивным послушанием наши семейные проблемы ещё не решались ни разу. В отличие от моих полицейских проблем, с которыми худо-бедно как-то справляюсь без оного.
Но не всё так радужно и беззаботно в моей жизни. Раздражает Лёхино молчание. Может, майору Дрору что-то из Питера и докладывают, но лишний раз попадаться ему на глаза да ещё задавать такие вопросы не рискую.
Однако на третий день моему пасторальному существованию приходит конец. Перед самым обедом Дрор срочно вытаскивает меня к себе на очередные разборки. Приказной тон шефа не сулит приятной беседы, и всю дорогу до его кабинета раздумываю, на чём опять прокололся. Явных косяков за собой не припоминаю, но начальство на то и начальство, чтобы глядеть дальше и копать глубже.
Вопреки ожиданиям Дрор не стал брать с места в карьер, а только уставился на меня, будто увидел впервые. Это для меня оказалось почему-то самым неприятным и неожиданным. Он сидит, молча разглядывает мою наглую физиономию и даже, когда я без спроса сажусь на стул, не одёргивает дерзкого подчинённого.
– Гляжу на тебя, – неожиданно выдаёт он спокойным, но слегка подрагивающим голосом, – и вспоминаю, как ты впервые появился у нас в полиции. Вернее, причину, по которой тебя приняли на работу. Ты-то сам ещё не забыл?
– Не понимаю, господин майор, почему вы вспоминаете дела давно минувших дней, – моментально набычиваюсь, – но коли уж хотите меня проэкзаменовать, то напомню: полиция тогда расследовала дело с исчезновением людей…
– Совершенно верно. Люди исчезали во времени, и в этом им помогал сотрудник лаборатории Гольдберга Шауль Кимхи – не забыл такого? Хоть всё и совершалось тайком от Гольдберга, но косвенно он, так или иначе, присутствовал в этом деле. Дух его витал в нём. Ты тогда хорошо поработал, и претензий к тебе не было. После окончания операции, в которой ты действительно проявил себя настоящим полицейским, было принято решение пригласить тебя на службу в полицию. В виде исключения…
– К чему вы это вспоминаете? – теперь уже я удивляюсь. – Дело давно в архиве.
– Просто мне показалось, что практически всё, что ты делаешь, как-то замыкается на противозаконной деятельности нашего резвого профессора. Ну никак без него обойтись невозможно! Он просто твой добрый ангел, Дани. Или, если хочешь, дьявол-искуситель, за которым ты безуспешно гоняешься. Не находишь?
– Был бы на моём месте кто-то другой, то делал бы то же самое и с тем же результатом. А профессора Гольдберга выводил на чистую воду не только я. Вы это прекрасно знаете.
– Но он, как ни странно, каждый раз обходится малой кровью. Тебе это не кажется странным?
– Вопрос не по адресу. Я не прокурор и не судья. А с Гольдбергом мы так и не стали друзьями, о чём нисколько не сожалею. Вы прекрасно понимаете, что у него есть высокие покровители.
– Естественно, – Дрор замолкает и начинает раздражённо перекладывать на столе какие-то бумаги. Потом в упор глядит на меня и выстреливает вопросом: – Если бы вы с ним стали друзьями, тогда уже со мной у тебя начались бы проблемы… Скажи честно: всё это время, что ты общался с ним, у вас были какие-то договорённости, о которых мы не знаем? Спрошу более откровенно: ты ничего от нас не утаиваешь?
– Вы меня в чём-то подозреваете? – в груди у меня холодеет, а во рту даже начинает горчить. – Я вам, господин майор, давал повод сомневаться в моей честности?
Шеф молча встаёт из-за стола и начинает глубокомысленно расхаживать по кабинету, как делает всегда, когда нужно принять какое-то трудное решение:
– Ты знаешь, у меня бы никогда не возникло и тени сомнения в твоей порядочности, если бы наши старые дела, уже закрытые и отправленные в архив, неожиданно не напоминали о себе. Потому и появляются предположения, что не всё в них было доведено до конца, а что-то просто выпало из нашего внимания. Вопрос: случайно или намеренно? Тут уже о чём угодно подумаешь – и о том, что исполнители небрежно отнеслись к своим обязанностям, и о чём-нибудь похуже. Ты не новичок в полицейском сыске, так что упустить что-то по незнанию или наивности вряд ли мог. А значит сразу возникают неприятные подозрения…
– Ничего не понимаю, господин майор! О чём вы говорите? – пытаюсь нащупать почву под ногами и не могу. – Открылись какие-то новые обстоятельства? Я же ничего пока не знаю…
Некоторое время Дрор расхаживает молча, видимо, прикидывая, стоит ли доверять мне дальше и откровенничать с таким интриганом, как я, потом садится за стол и берёт одну из бумаг. Но зачитывать её он не собирается, а только излагает своими словами:
– Думаю, для тебя не секрет, что помимо профессора Гольдберга кто-то ещё занимается подобными экскурсиями в загробный мир, а также переселением душ в тела людей на нашем свете…
Замысловато как-то начинает, но поддержим его добровольными пояснениями:
– Да, Гольдберг что-то рассказывал об этом. Но только вскользь, никаких конкретных деталей. Кто непосредственно этим занимается он, вероятно, и сам в точности не знает. Какая-то конкурирующая фирма. Если она только в действительности существует…
– Ну почему у этих ребят всё так засекречено? Опасаются конкуренции? Не так уж много на свете подобных лабораторий и учёных, чтобы они не были знакомы друг с другом. Что-то лукавит наш профессор. Если темнит, то для чего? С какой целью?
– Гольдберг упоминал лишь о том, что конкуренты намного отстают от него, хоть и идут по следам. Но, ясное дело, что никакими своими секретами он ни с кем не делился и делиться не собирается – он же не дурак, чтобы резать курицу, которая несёт золотые яйца.
– А может, никаких конкурентов в действительности не существует, а профессор их придумывает каждый раз, чтобы перевести на кого-то стрелки? Тебе не приходила в голову такая мысль? Мол, я не я, и грешки не мои?.. Ладно, с этим разберёмся. Но я сейчас о другом… К нам поступила следующая информация из России…
– Алекс нарыл что-то в Санкт-Петербурге?
– Нет, от него пока сообщений не поступало. Информация пришла по линии российской ФСБ из… – Дрор заглядывает в бумаги и читает по слогам незнакомое русское слово, – …из Рязанской области.
– Из ФСБ и прямо к вам на стол? Мы такие популярные уже стали?
– Не юродствуй! К нам бумага пришла из МВД, а туда она попала по официальным каналам от российских спецслужб.
– И что же понадобилось рязанским комитетчикам от нас?
– Странная история. Есть недалеко от Рязани небольшой городок… – Дрор снова заглядывает в бумаги и старательно выговаривает, – Гусь-Железный. Не слышал про такой?
– Первый раз слышу. Таких небольших районных городков в России тысячи.
– Так вот, в этой патриархальной глубинке есть детский санаторий, который находится в здании старинной усадьбы, много лет назад принадлежащей одному из известных российских промышленников.
– Знакомая история, – беззаботно машу рукой, – в маленьких провинциальных местечках самые лучшие строения – бывшие усадьбы помещиков или, как их сегодня называют, олигархов. И что же сучилось необычного в этом детском санатории, если российской ФСБ понадобилось о нем информировать нас?
– Работники санатория сообщили местному участковому, что в последнее время на территорию усадьбы зачастил один бомж. Поначалу думали, что он просто ищет пристанище на зиму, но он вёл себя очень странно. Вся его прежняя жизнь прошла на глазах местных жителей, и для всех он всегда был добрым и миролюбивым парнем, никому не грубил и не лез с кулаками. А тут словно подменили человека – рвётся внутрь корпуса, детишек перепугал, пытается проникнуть в подвалы, а когда его прогоняют, становится злым и агрессивным, угрожает обслуживающему персоналу, а главное, кричит, что это его родовое имение, и никто не имеет права препятствовать ему ходить повсюду, где он захочет. Когда его спрашивали, что он ищет в подвалах, то просто хамил и в самом деле распускал руки.
– Что с него взять? Вероятно, больной человек, – пожимаю плечами, – такое часто случается на почве алкоголизма. Поехала крыша у парня, и возомнил себя невесть кем.
– Очевидцы, которые знали его давно, отметили, что за последнее время он стал совсем другим человеком. Если раньше пил почти ежедневно, но был добрым малым, хоть и до конца опустившимся, то теперь никто его пьяным больше не видел, он начал следить за одеждой, и даже поведение его стало совсем иным. Когда-то это был типичный лентяй и попрошайка, еле волочащий ноги и горбящийся, а сейчас – абсолютно другой человек, даже отдалённо не напоминающий прежнего оборванца.
– Ну, и что из этого следует? Вероятно, перемкнуло у парня в мозгах, и он рассудил, что так жить дальше нельзя, вот и сделал над собой усилие…
– И такое вполне могло случиться, – кивает головой Дрор, – но ты не перебивай, а слушай дальше. Первое время его терпели, но когда он раздобыл где-то кирку и лопату и стал долбить по ночам глухие стены в подвалах, мешая отдыхать детям, то работники санатория забеспокоились, вызвали полицию, и та, наконец, задержала его. И тут началось самое интересное. Хоть имя этого бомжа и было известно, потому что тот уже не раз попадал в полицейские протоколы, но он категорически заявил, что зовут его Баташовым Дмитрием Михайловичем…
– Как-как?! – ахаю я, и у меня отвисает челюсть от изумления. – Это же…
– Да-да, этот человек назвался именем твоего старого приятеля, бандита Бота.
Несколько лет назад я участвовал в полицейской операции в качестве агента под прикрытием. Дмитрий Баташов по прозвищу Бот возглавлял международную преступную организацию по торговле наркотиками и оружием. Меня внедрили туда, и мы вместе с Русланом Дзагоевым по прозвищу Глен стали его самыми близкими доверенными людьми. Когда собралось достаточное количество доказательств для того, чтобы упечь Бота как минимум на пару-тройку пожизненных, решено было взять его на очередной сделке в Израиле, где за подобные преступления, да ещё вкупе с убийствами подельников предусмотрены именно такие сроки заключения, а договориться с судом или подкупить его практически невозможно. К тому же, я находился на своей территории, мне и карты в руки. Но задержать Бота с Гленом мы так и не смогли. Уходя от полицейской погони, Бот разбился в автомобиле насмерть, а Глен сумел скрыться. И тут-то как раз сыграло наше знакомство с профессором Гольдбергом. Мне удалось побывать с его помощью в загробном мире и выяснить у Бота, вернее, у его души место, где Глен мог прятаться. В результате Дзагоев был арестован, а преступная сеть ликвидирована.
– Может, это простое совпадение? – тяну с надеждой. – Мало ли людей с фамилией Баташов на свете?
– Наверное, немало, но не все признаются, – тут шеф сделал многозначительную паузу, – что у них есть ещё и прозвище Бот. А после некоторых весьма любопытных высказываний российские полицейские решили от греха подальше передать этого бомжа спецслужбам. А уж те обратились к нам.
– Что же он такое страшное высказывал? Насколько помню, из настоящего Бота вытащить какую-то информацию было совершенно невозможно. Он-то прекрасно знал, к чему приводит пустая болтовня…
Дрор невесело усмехается и смотрит мне в глаза:
– Если не ошибаюсь, мы сейчас подумали с тобой об одном и том же, а? То есть и здесь, вполне вероятно, приложил руку наш живчик-профессор? И твой покойничек Бот всё-таки добился своего – вернулся в наш грешный мир?
– Не приведи господь, хотя… может, и так, – мрачнею всё больше и больше. – Однако нестыковка получается. Если этот человечек действительно Бот, в чём я пока очень сильно сомневаюсь, то он мог, опять оказавшись в нашем мире, заняться только своим любимым промыслом, то есть торговлей наркотиками. Ну, и ещё оружием. Но без особого шума. Тем более, каналы поставок и кореша у него наверняка сохранились до сих пор. Да и денежные заначки где-то припрятаны. О чём же таком невероятном принялся петь в районной полиции рязанский бомж? Извините, но это не уровень настоящего Бота!
– У меня тоже мелькала такая мысль, – соглашается Дрор, – но наши российские коллеги настоятельно просят помочь разобраться в сложившейся ситуации. У них есть, конечно же, общая информация о том, чем занимался настоящий Бот при жизни и как он погиб, но подробности гибели только у нас. До сегодняшнего дня они им были просто ни к чему.
– А нам-то сегодня зачем весь этот геморрой? Ни мёртвый, ни живой Бот, по большому счёту, не имеет никакого отношения к Израилю, тем более, бомж, о котором вы говорите, сейчас в России, а не у нас. Да и нет ни малейшей уверенности в том, тот ли это Бот, к реинкарнации которого приложил руку наш Гольдберг. Вполне вероятно, что реальный бродяга слышал краем уха какие-то байки про настоящего Баташова и решил привлечь внимание к собственной занюханной персоне, выдавая себя за него. А может, даже подрабатывал у него когда-то мелким дилером. Хотя общение с уличными бомжами – не уровень Бота.
Дрор снова пробегает взглядом бумаги и даже тыкает в одну из них пальцем:
– Нам пишут, что этот бродяга в разговорах с работниками ФСБ выдавал такие вещи, которые мог знать только настоящий бандит, и даже никто из его окружения такого знать не мог. Придумать это, сам понимаешь, невозможно: точные даты, имена, названия мест…
– Скажите откровенно, господин майор, вы тоже думаете, что профессор Гольдберг дошёл до того, что переселил покойного Бота в тело какого-то немытого бомжа? Опять же повторяю, не его уровень. Какая ему с этого выгода? Да и настоящий Бот, насколько я его помню, вряд ли согласился бы на такую реинкарнацию.
– Не знаю. Но если к нам обращаются российские коллеги… Притом, заметь, это не моя инициатива начинать расследование, а приказ с самого верха. У них там тоже какие-то соображения.
– Ах, уже и расследование начато… Ну, и что мы можем сделать для них? Прикажете взять за руку профессора Гольдберга и потребовать выложить все свои секреты без утайки? А потом заставить вернуть Баташова в исходное состояние – на тот свет? Так это в Рязани могут спокойно сделать и без нас – по-тихому завести в каземат и хлопнуть в затылок из пистолета.
– Думаю, этого ни у кого в планах нет. Просто всем, в том числе и нам, хочется внести ясность в эту странную историю…
Честно признаться, мне совершенно не в кайф снова лезть в эти крайне неприятные для меня разборки давно минувших дней. Хотя и не бывает в полиции расследований, заниматься которыми приятно и комфортно, да и публика, с которой начинаешь общение, чаще всего не из высших кругов общества. Тот же Бот… если он и в правду выплыл из небытия.
Дрор потягивается, сидя в кресле, и откровенно зевает:
– Возьми бумаги и внимательно изучи, потом вместе выработаем дальнейшую тактику. Кстати, – он делает эффектную паузу и как бы невзначай замечает, – этот занюханный бомж очень настоятельно требовал у наших российских коллег, чтобы к нему доставили именно тебя, а не кого-то другого, потому что ты и в его подчинённых когда-то ходил, и у него к тебе якобы есть дело, не терпящее отлагательств. Он ФСБшникам и имя твоё называл… Уловил, Дани, пикантность ситуации?
Вернувшись к себе, мрачно усаживаюсь за документы, которые передал мне Дрор, заранее предполагая, что ничего хорошего в них не обнаружу, раз уж там есть упоминание обо мне. Как правило, ни одного путного слова в мой адрес в бумагах от вышестоящего начальства до последнего времени ещё ни разу не написали.
Но читать тут особо нечего, Дрор вроде бы сообщил в разговоре обо всём. В документе, конечно, нет прямого требования срочно отправить полицейского лейтенанта Даниэля Штеглера в командировку на встречу с этим властелином помоек, но интуиция уже подсказывает, что ею всё и закончится, и вышеозначенному полицейскому предстоит исследовать российскую глубинку, куда его совершенно не тянет. За годы, что я прожил в Израиле, всякое со мной происходило, и поначалу я действительно сильно тосковал по стране исхода, а потом неожиданно понял, что тоскуешь-то в большей степени не по географической точке на земном шарике, а по оставленным друзьям и знакомым. Со временем я приобрёл в Израиле новых друзей, а старые, с которыми первое время переписывался и часто созванивался, постепенно отошли на задний план, и сразу ностальгия поуменьшилась.
В своё время мне пришлось достаточно много поездить по России, вернее, по бывшему СССР, и если я где-то не побывал, так разве что на Дальнем Востоке. Хотя в Рязани и в этом, как его, – я снова заглянул в бумаги, – Гусь-Железном, я тоже не был. О чём нисколько не жалею. Видно, теперь придётся исправить сие громадное упущение.
Что ж, соберём информацию о «железном гусе», коли уж мне, судя по достаточно категоричному тону бумаг, придётся потратить на него несколько дней (надеюсь, не больше!) из своей драгоценной жизни. Старина Гугль исправно высветил ряд статей о рязанской замшелой глубинке, но чем больше я читал, тем больше и больше изумлялся обнаруженному.
А выяснилось вот что. В середине восемнадцатого века в мещерских лесах появились братья-промышленники Андрей и Иван Баташёвы… Тут меня и накрыло первой волной подозрений. Наш пресловутый Баташов-Бот – уж не потомок ли этих мещерских первопроходцев? То, что в фамилии буква «ё» сменилась на «о» не говорит совершенно ни о чём – мало ли за минувшие столетия происходило реформ в грамматике? Но то, что это совпадение едва ли случайное, сомнений у меня оставалось всё меньше и меньше.
Братья Баташёвы на месте малолюдной деревеньки, существовавшей издавна, возвели крупный чугунолитейный завод и в устье речки Гусь выкопали искусственное озеро. Благо, в окрестностях будущего городка обнаружились залежи железной руды. Отец Баташёвых, вышедший, подобно известной Демидовской династии, из тульских кузнецов во времена царствования Петра Первого, стал скупать земли и строить на них заводы. Пушки и пушечные ядра, изготовленные на Баташёвских заводах, поставлялись армии, уже начиная с Северной войны со Швецией. Империи Баташёвых со временем стали принадлежать десятки металлургических заводов во Владимирской, Нижегородской, Тульской, Тамбовской, Рязанской и Калужской губерниях. Но столицей империи стал, как ни странно, невзрачный посёлок Гусь-Железный. Братья Иван и Андрей даже отстроили тут свою резиденцию, которую назвали «Орлиным гнездом».
Усадьба «Орлиное гнездо» возводилась с большим размахом: средневековая крепость с массивными стенами из красного кирпича с башенками и бойницами, тянувшимися вокруг на две с лишним версты. Внутри целый комплекс построек: двухэтажный дом-дворец, крепостной театр, оранжереи с тропическими растениями и плодовыми деревьями, парк с гротами, беседками и павильонами, помещения для караульных и многочисленной прислуги… Да уж, олигархи везде умеют устраиваться с удобствами!
А затем пошли сведения интересней. К сожалению, вседозволенность и безнаказанность испортили предприимчивых братцев. Не только крестьяне, но даже окрестные помещики стали побаиваться могущественных соседей. Ссориться с ними было чревато большими проблемами. Известно, что однажды братья украли целую деревню у несговорчивого владельца, не захотевшего её продавать. За ночь все избы и сараи разобрали и перевезли на землю Баташёвых, куда вооруженные слуги угнали и местных крестьян. Оставшийся пустырь перепахали, превратив в ровное поле. Потом чиновники долго ломали голову, куда подевалось селение, в котором проживало несколько сот человек.
Гусь-Железный находился на самой границе Владимирской и Рязанской губерний. Когда туда прибывали посланные губернатором проверяющие, к которым поступали многочисленные жалобы на бесчинства промышленников, Баташёвы «скрывались» в соседней губернии. Их длинный дворец в «Орлином гнезде» был построен таким образом, что одно его крыло располагалось на владимирской земле, а другое – на рязанской. Если приезжали владимирские чиновники, хозяева спокойно переходили на рязанскую половину дома, а гостям объявлялось, что Баташёвых в губернии, мол, нет. Если прибывали ревизоры из Рязани, то «путешествие» господ совершалось в обратном порядке. В «чужой» губернии проверяющие не имели никаких полномочий, а договориться о совместной проверке владимирскому и рязанскому губернаторам так ни разу в голову и не пришло.
А потом братцы разругались друг с другом. Иван Родионович укатил в Муром, а Андрей Родионович остался единственным владельцем Гуся-Железного. Трижды женившись, он наплодил кучу детей, но ни одному из них так и не завещал своих богатств. В итоге в 1801 году Святейший Синод признал единственным законным наследником старшего сына промышленника от первого брака – поручика Андрея Андреевича Баташёва, который, чтобы его не путали с отцом, взял себе имя Андрея Баташёва-Чёрного. Остальных сыновей объявили рожденными вне законного брака и отдали в солдаты, хоть им и удалось отсудить какие-то доли от наследства. Все имущество покойного Андрея Родионовича оценивалось в 6,6 миллиона рублей – сумму по тем временам фантастическую.
В результате долгих судебных тяжб настоящим владельцем Гуся-Железного всё-таки стал один из незаконнорожденных детей – Иван Андреевич Баташёв. В молодости он служил солдатом, причем звался Иваном Гусевым – такую фамилию ему дали по месту рождения. На долю Ивана пришлось 2,7 миллиона рублей – даже в таком «усеченном» виде это было огромное состояние. Однако, став богатым барином и Баташёвым, Иван Андреевич на свою родину возвращаться не пожелал, а остался жить в Петербурге. Там он быстро промотал большую часть наследства и наделал множество долгов. Баташёвы породнились с именитым дворянством, в частности, на Дарье Баташёвой женился герой войны 1812 года генерал Дмитрий Шепелев. Дела на заводе в Гусе-Железном из-за отсутствия хозяйского догляда шли с каждым годом все хуже. Казалось, еще немного, и баташёвский бизнес зачахнет окончательно.
С середины девятнадцатого века и до самой революции завод работал с переменным успехом, у некоторых из Баташёвских наследников лучше, у некоторых хуже, пока комиссары не конфисковали усадьбу и завод, а семидесятипятилетнюю старуху, последнюю из прямых потомков, не расстреляли. В тридцатые годы даже вскрыли фамильный склеп Баташёвых в поисках сокровищ, но он оказался пуст.
От огромного завода в Гусе-Железном практически ничего не сохранилось. Сегодня это поселок городского типа с населением менее трёх тысяч человек в Касимовском районе Рязанской области. В изрядно обветшавшем дворце Баташёвых размещается детский интернат. На месте бывшего театра – лишь поросший деревьями холм из земли и кирпича. Ограда частично обрушилась, запущенным выглядит и старинный парк «Орлиного гнезда» с вековыми липами.
До сих пор в Гусе-Железном ходят многочисленные предания, связанные с усадьбой. Рассказывают о подземных ходах, которые якобы находятся внутри старой крепости. Сохранилось множество легенд и о зверствах Баташёвых, которые будто бы заживо замуровали в подземельях несколько сотен своих рабочих, о скрытом под землёй нелегальном монетном дворе, где чеканили фальшивую монету. Даже парк в этих рассказах именуют не иначе как «Страшным садом». Короче говоря, бывшее «Орлиное гнездо» – и сегодня место удивительно своеобразное и романтичное.
Наиболее зримым памятником Баташёвым ныне является Троицкий собор в центре Гуся-Железного. Его возводили по заказу Андрея Андреевича Баташёва с 1802 по 1868 годы – всего с перерывами 66 лет. Сложенный из каменных блоков огромный храм напоминает средневековое сооружение. Считается, что автором проекта был знаменитый архитектор Василий Баженов – строитель Пашкова дома в Москве.
До сегодняшнего дня в местах бывших усадеб и предприятий время от времени находят клады, а по России ходят по рукам самовары с фирменным клеймом Баташёвских заводов. И хоть в Гусе-Железном чугун и железо уже более столетия не выплавляют, до сих пор сохраняется память о некоронованных владыках таинственного «Орлиного гнезда»…
3
Позвонить до отъезда профессору Гольдбергу так и не успеваю. После того как майор Дрор изучил компьютерные распечатки, выложенные ему на стол, вопрос с командировкой сам собой решился. Ни с кем из начальства согласовывать мой новый заграничный вояж не требовалось, потому что всё, оказывается, уже заранее решено на самом верху. Словно там нисколько не сомневались, что отказаться я не смогу.
Уже в самолёте сажусь у иллюминатора и принимаюсь мрачно разглядывать серое месиво облаков, сквозь которое наш лайнер упрямо продирается к чистому небу. В голове единственная мысль – о том, что, наверное, следовало всё-таки перед отлётом прощупать профессора, не его ли это очередная проделка. Хотя – наверняка его, чья же ещё! Всеядность этого человека меня просто поражает. Постоянно вторгаться в святая святых – извечное таинство жизни и смерти, и ради чего? С одной стороны, всё это сильно попахивает криминалом, притом – по законам любой страны, хоть Израиля, хоть России. С другой стороны, что-то здесь совсем уже неприятное, аморальное, не укладывающееся в голову, за что судят вовсе не земным судом…
Раньше было всё-таки спокойней и проще. Мы проживаем собственные, отпущенные природой годы, в назначенный срок подходим к заветной грани, отделяющей жизнь от смерти, преступаем её – и всё, никакого возврата назад, и никто не знает, что происходит за этой гранью. Сказки, фантазии, философские рассуждения – всё на уровне предположений, не более того. Никаких очевидцев и специалистов по путешествиям туда-сюда. И это логично и гуманно со стороны природы по отношению к своему неразумному детищу человеку. Если есть какая-то высшая сила, то она совсем не случайно лишила нас такой возможности.
Профессор Гольдберг возжелал нарушить сложившийся порядок и создал технологию перемещения душ не только во времени, но и между реальным и потусторонним миром. Тысячный раз терзаю себя вопросом: хорошо это или плохо? Наверное, всё-таки не очень хорошо, хотя те, кто сразу же сообразил, как на этом обогатиться, со мной никогда не согласятся. Жаль, что профессор Гольдберг оказался не на моей стороне.
Не очень уверен, что главное в жизни – деньги, но и они ни для кого из нас не последнее дело. Чего кривить душой, признаюсь, что и я грешен – люблю шелест купюр, хоть крышу от них у меня не сносит. Правда, тот же Гольдберг почему-то уверен, что мент я продажный и поддаюсь на его предложения сразу, лишь он поманит пальчиком. Будто только этого от него и жду… Но едва ли он задумывается, отчего каждый раз возникает какое-то препятствие стопроцентному успеху очередного его начинания. Я не хвастаюсь своими подвигами, но что-то мешает мне помогать ему со стопроцентной отдачей. И это «что-то» каждый раз сильнее моего желания немного разбогатеть.
Если уж быть до конца честным, то, вероятно, всё же есть такая сумма, против которой я не устою и пущусь во все тяжкие. Только вряд ли у кого-то наберётся столько денег, чтобы купить меня с потрохами. Хотя лучше не зарекаться… Всё-таки я и в самом деле, наверное, мент виртуально-продажный, аж самому противен иногда становлюсь!..
Остаток дороги уже в поезде из Москвы до Рязани я ехал почти спокойно, в полной уверенности, что, несмотря ни на какие мои колебания и сомнения, веду и буду продолжать вести относительно праведный образ жизни. Если что-то обо мне потомки и вспомнят, когда я окончательно переселюсь из этого мира в загробный, то это будут только хорошие и правильные воспоминания, за которые мне на том свете не придётся стыдиться… Только вспомнит ли кто-нибудь в самом деле?..
На удивление Рязань оказывается очень симпатичным и уютным городом. После суматошного и шумного Израиля всё здесь выглядит немного старомодным и неторопливым, будто я вернулся на двадцать лет назад в свою бесшабашную и отвязную молодость, где всё мне было доступно, восторги были искренними, жизнь – весёлой и разгульной, а обиды, если таковые изредка и случались, самыми что ни на есть смертельными, но недолгими. Сегодня всё совсем по-другому – то ли я поумнел на своей дурацкой милицейско-полицейской службе, то ли вдобавок ещё и постарел, когда конечная цель впереди видится яснее, чем то, что осталось за спиной, но летишь к этой цели уже не на всех парах, а покряхтываешь и опираешься на палочку… Эх, если бы только в самом деле узнать когда-то свою настоящую цель!
В областном управлении ФСБ меня сразу отводят к начальству, потому что коллеги из Израиля здесь появляются нечасто, и чувствуется, что местной публике весьма интересно, как поведёт себя израильский коп, разруливая непонятки с загадочным бомжом. Об израильских спецслужбах повсюду ходят самые невероятные легенды, но нимба над головой и крылышек за спиной я с собой, увы, не прихватил. За их неимением.
Человек в скромном гражданском костюмчике, представившийся Владимиром Алексеевичем, но не сообщивший своей должности и звания, вежливо усаживает меня в отдельном кабинете напротив себя и сразу раскрывает тонкую папку.
– Зовут нашего задержанного, – заученно докладывает он, – Епифановым Владимиром Георгиевичем. Бывший инженер-конструктор одного из местных заводов, в разводе, отец двоих детей. Остался без работы шесть лет назад, лечился от алкоголизма. Неоднократно доставлялся в Центр реабилитации бездомных, но каждый раз оттуда сбегал. Уголовных преступлений за ним не числится, опасности для общества не представляет…
– Нечто подобное я и предполагал. Асоциальный тип, которым никто не интересуется, и если бы он не стал проявлять активность, всё было бы шито-крыто, – киваю головой. – Приблизительно такая схема и в остальных случаях…
– Не понял, про какие случаи вы говорите? – удивлённо поднимает брови мужчина. – Пожалуйста, поясните, господин… э-э…
– Штеглер, – подсказываю я.
Хоть им наверняка уже немало известно о профессоре Гольдберге, я вкратце излагаю самую последнюю информацию об украинском псевдо-Столыпине, перестрелке между нашими наркоторговцами и их новом предводителе. Факты пока до конца не доказанные, но вероятность высока.
Некоторое время Владимир Алексеевич внимательно вслушивается в мои слова, переваривает информацию. Чувствуется, он слегка шокирован, но старается не подавать виду:
– И всё равно не могу поверить, что переселение душ возможно. Столько историй про это существует, такими мифами всё обросло…
Не хочу его добивать очевидными фактами сразу, поэтому подстилаю соломки:
– Можно допустить, что человек досконально изучит биографию Столыпина и начитается документальных свидетельств, благо, сейчас всё в свободном доступе в интернете. Более того, изображать из себя убитого главаря наркоторговцев тоже несложно, если долгое время до того находиться в преступной среде. Но, согласитесь, люди, которые изображают из себя этих погибших персонажей, не очень подходят по типажу для подобных ролей. А взять вашего бомжа Епифанова? Да его настоящий Баташов-Бот к себе на пушечный выстрел не подпустил бы даже в самые неприглядные моменты своей жизни… Однако, заметьте, некоторая схема перевоплощения всё-таки просматривается почти во всех случаях. Не случайно же вы обратились именно к нам за помощью?
– В том-то и дело, что мы в недоумении, как поступать и какая конкретная помощь в данном случае нам необходима. Можно этого Епифанова тупо закрыть в принудительном лечебном учреждении вроде психбольницы, но чего мы этим добьёмся? Загадки всё равно не решим.
– Какой загадки?
– Его внезапного перерождения в совершенно другого человека. Тем более, откуда он про вас знает, если ни разу не был в Израиле, и вы с ним никогда не встречались? – мужчина встаёт из-за стола, подходит к окну и распахивает форточку. – Закуривайте, и давайте подумаем вместе, что нам дальше делать.
Мы молча выкуриваем по сигарете, но и этот верный стимулятор мыслительной деятельности нам не помогает. Потом я некоторое время изучаю протоколы допросов Епифанова, один за другим выдаваемые мне моим собеседником, но ничего любопытного в них не обнаруживаю. Единственное, что меня заинтересовало, это постоянные требования Епифанова дать ему пообщаться с «офицером израильской полиции Даниэлем Штеглером», то есть со мной. Ко мне у него якобы есть секретное дело, не требующее отлагательств. А один раз он даже упомянул профессора Гольдберга, но как бы вскользь, и ни на какие вопросы о том, кто это и где его искать, отвечать не стал.
По крайней мере, хоть загадку своего появления в Рязани я решил.
– Ну что, – глядит на часы Владимир Алексеевич, – сейчас время обеденное, не возражаете отведать деликатесов в нашей скромной комитетской столовой? А потом, отобедав, сразу навестим Епифанова. Если сначала навестить нашего душистого бомжа, то, думаю, аппетит вы потеряете надолго.
– Неужели всё так запущено? – усмехаюсь, а самому опять невесело.
– Бомж – это не только грязь тела, но и души, – загадочно выдаёт Владимир Алексеевич, убирая бумаги в сейф.
К моему приезду, видимо, всё-таки готовились заранее, поэтому бомжа Епифанова поместили в отдельную довольно чистую камеру следственного изолятора при областном управлении. Вообще-то здесь ему совсем не место, потому что, в принципе, никаких противоправных поступков он не совершил, разве что выдавал себя за другого человека и оскорблял окружающих. Сопротивления при задержании не оказывал, а, судя по протоколам, был несказанно рад подобному развитию событий. Украинские коллеги, насколько помню, расценили подобное поведение псевдо-Столыпина иначе, отправив беднягу прямиком в психушку.
Владимир Георгиевич Епифанов, в чьём теле сегодня обитает бывший наркоторговец Бот, оказывается довольно плотным низкорослым мужиком с длинными мосластыми руками, поросшими редкими рыжими волосиками. Руки сразу приковывают внимание, потому что он ими непрерывно размахивает, даже когда никто с ним не разговаривает. Выражение веснушчатой физиономии с пустыми бесцветными глазами такого внимания не привлекает.
Некоторое время разглядываю его сквозь маленькое окошко в двери, потом мы с Владимиром Алексеевичем входим внутрь. Бот-Епифанов сидит, поджав ноги, на кровати, но, едва натыкается бессмысленно блуждающим взглядом на меня, резво спрыгивает и бросается чуть ли не обниматься. Брезгливо заслоняюсь руками, а сопровождающий меня Владимир Алексеевич даже пробует оттолкнуть его, однако я отрицательно качаю головой.
– Ну, наконец-то! – сиплым пропитым голосом хрипит бомж. – Я им давно про тебя все уши прожужжал. Сколько можно на этой дурацкой шконке париться? Я тут что, прописался?
ФСБшник удивлённо глядит на меня, словно я не всё ему рассказал перед приходом сюда, но ничего пока не говорит.
– Всё в порядке, – киваю ему, – если можно, оставьте нас с этим человеком наедине. Хочу выяснить, действительно ли он тот, за кого себя выдаёт.
– Не положено, – сразу надувается Владимир Алексеевич. – Я обязан присутствовать при вашем разговоре.
– Как хотите, у меня секретов ни от кого нет, – пожимаю плечами, – но будет ли ваш подопечный при вас откровенно беседовать со мной?
– Да мне плевать на всех этих ментов! – неожиданно откликается бомж. – Что они мне могут сделать? Грохнуть в своих застенках? Так мне от этого хуже не станет! Не впервой…
– Помолчите, Епифанов! – ещё больше раздражается Владимир Алексеевич. – А то и в самом деле в настоящую тюрьму попадёте!
– Слушай, Даник, – не обращая на него внимания, вдруг спохватывается бомж, – мне кроме тебя не с кем весточку передать одному человечку… ну, ты знаешь, кому. Догадываешься?
– Стоп, – обрываю его, – прежде всего, мне необходимо чётко выяснить, кто ты и как твоё имя?
– Не догадываешься? Совсем нюх потерял? – бомж криво усмехается и скалит жёлтые неровные зубы в сторону ФСБшника. – У них смекалки набрался?
– Ты у меня, Епифанов, договоришься! – окончательно вскипает Владимир Алексеевич.
И опять бомж никакого внимания на него не обращает:
– Слушай, Даник, чтобы у тебя не было сомнений, я тебе напомню эпизод с погоней в Тель-Авиве, когда машина, в которой я уходил от вас, грохнулась с моста, и я погиб…
– Ты про эти вещи так смело говоришь и никого не опасаешься… – удивляюсь его откровенности.
– А кого мне опасаться? Что может со мной приключиться хуже того, что было? Моё-то нынешнее обличье, – он похлопал себя по рыхлому брюху, – в тот момент наверняка рылось в какой-нибудь местной помойке, жрало, как свинья, отбросы из корыта или бухало цветочный лосьон… Так что сегодня с меня никакого спроса!
– На какой машине ты тогда удирал? – быстро спрашиваю его.
– На «тойоте-королле» зелёного цвета.
– Ничего не путаешь?
– Почему я должен путать, если у меня с памятью полный порядок, а такая же «тойота», только белая, у меня в Москве в гараже до сих пор стоит? Я до неё ещё доберусь рано или поздно. А в той, зелёной, шофёром был здоровый такой дядька, но я его выкинул из-за руля, когда началась перестрелка. Потом я, кажется, попал в кого-то из суданцев-нелегалов, которые сбежались посмотреть на полицейскую погоню…
Сомнений практически не остаётся – это и в самом деле Бот, бывший руководитель международной сети по торговле наркотиками и оружием, в операции по задержанию которого я некогда участвовал. Всё в этой операции мы тогда предусмотрели, кроме того, что он в ней погибнет. Детали, которые он мне сообщил сейчас, кто-то другой знать просто не мог. Я и сам уже подзабыл цвет машины, на которой Бот удирал от полицейской облавы.
– Ну и зачем я тебе понадобился? – спрашиваю, а сам внимательно разглядываю несчастного бомжа, отыскивая в нём чёрточки вальяжного и крайне осторожного Баташова. – Чтобы просто подтвердить всем вокруг, что ты это ты?
– Конечно же, нет. Мне нужно, чтобы ты передал весточку одному человечку…
– Стоп! – снова вклинивается в наш разговор Владимир Алексеевич. – Ничего не понял из того, о чём вы говорите! Даниил, значит, вы его всё-таки знаете? Объясните, про что ваш разговор?
– Потом объясню, – отмахиваюсь от него, совсем как бомж минуту назад. – Про какого человечка ты вспомнил? Учти, что все твои подельники давно сидят и сроки получили немалые.
– Да никого мне из них сейчас не надо! Толку от них! – Бот приближает ко мне своё рябое лицо, и я невольно отшатываюсь, потому что запашок от него, даже от вымытого и в казённой одежде, крайне неприятный. – Мне нужно, чтобы вы с профессором Гольдбергом оказали мне одну услугу. Насколько помню, он и за свою предыдущую работу пока ни копейки от меня не получил, но теперь расчёт будет полный, за всё и даже с лихвой. Пусть не сомневается. Я своё слово держу.
– С Гольдбергом я сейчас не общаюсь.
– А ты пообщайся. В твоих же интересах. И тебя не обижу, хоть ты меня тогда и сдал…
Даже усмехаюсь нахальству этого рыжего хозяина помоек:
– А кто меня может обидеть? Ты, что ли?
Но тут уже окончательно становится на дыбы ФСБшник и даже начинает подталкивать меня к выходу:
– Всё! На сегодня беседы закончены! Сперва хочу услышать все объяснения от вас, – он тычет в меня пальцем, потом недобро глядит на Баташова, – а с тобой у нас будет особый разговор!
– Подожди, начальник, – похоже, на Бота его угрозы никакого впечатления и в самом деле не производят, – дай со старым корешем попрощаться, а? Дай руку ему хоть пожать за то, что не оставил голимого арестанта без подогрева в вашем сыром каземате!
Владимир Алексеевич глядит на часы и, потихоньку успокаиваясь, бурчит:
– Разговорился не по делу… Сейчас вы, Даниил, всё подробно мне изложите, а потом мы решим, стоит ли продолжать дальше ваши загадочные переговоры!
Бот протягивает мне руку, и я машинально пожимаю её. И вдруг чувствую, как в мою ладонь ложится крохотный скатанный в трубочку клочок бумаги.
– Будь умником, Даник, – насмешливо поёт мне вслед Бот. – Если нам на этом свете свидеться больше не придётся, то… всё равно будь умником, ты меня понял? Встретимся всё равно, не сомневайся…
Мы с Владимиром Алексеевичем выходим на свежий воздух. Повсюду уже темно. После затхлых и кислых ароматов прогорклой пищи, насквозь пропитавших помещения следственного изолятора, за воротами дышится легко, улица благоухает сиренью, от запаха которой я почти отвык.
– Сегодня уже поздно, – бормочет ФСБшник, закуривая сигарету и доставая из кармана ключи от машины. – Отвезу вас сейчас в гостиницу, а утром побеседуем.
Хоть мне и хочется поскорее остаться одному и прочесть записку Бота, однако коротать остаток вечера в гостиничном номере в чужом городе, где ни знакомых, ни друзей у меня нет, невыносимо. Для меня это самое неприятное и тоскливое время, что может быть в командировке.
– Володя, – неожиданно обращаюсь к нему на «ты», – ничего, что я так, по имени?
Он утвердительно кивает головой.
– Понимаешь, тут весьма непростая и необычная ситуация. Мы можем, конечно, поговорить о ней и завтра, а сегодня… Давай зайдём куда-нибудь, вместе поужинаем, выпьем по рюмке, не возражаешь? А тогда и беседа легче пойдёт…
Владимир Алексеевич молча открывает машину, жестом указывает на место рядом с собой, когда мы усаживаемся, заводит двигатель и, по-прежнему немного дуясь, говорит:
– Знаю я тут одно кафе, которое допоздна работает, и музыка там не грохочет. Поговорим…
Заметив, с каким интересом я разглядываю проносящиеся за окном местные достопримечательности, он немного обиженно спрашивает:
– Ты раньше в Рязани был? Если нет, то покажу тебе город… Хотя всё-таки лучше завтра, когда светло будет. А сейчас мы едем на улицу Садовую, там у нас такая архитектура, которой ты у себя в Израиле никогда не увидишь, – и, заметив мой удивлённый взгляд, прибавляет, – памятники русского деревянного зодчества. Там же и кафе, про которое я тебе говорил.
Мы проезжаем мимо Кремля и величественных соборов, названий которых не спрашиваю, потому что всё равно не запомню, а потом вдоль дороги потянулись невысокие деревянные домики, игриво поглядывающие на нас чистенькими окнами в резных наличниках. Одинаковых среди них не наблюдается. Впрочем, любоваться этой красотой действительно лучше при свете дня. Обязательно попрошу его завтра снова прокатиться здесь – хоть что-то останется в памяти.
Кафе, в которое мы пришли, маленькое и уютное, с невысокими потолками и полами, застеленными полосатыми половиками. По краям у стен массивные столы и резные деревянные стулья. На стенах какая-то деревянная крестьянская утварь. Тепло здесь и по-домашнему уютно.
Молчаливый официант, видимо, знакомый Владимира Алексеевича, быстро притаскивает нам тарелки и горшочки с местными деликатесами, кувшин с напитком и в завершение – литровую бутылку водки. Как же без этого…
– Странная история получается, – медленно, словно с трудом отыскивая слова, говорит Владимир Алексеевич, – всю жизнь я занимался сугубо будничными и скучными вещами. Поиски скрытых и явных врагов только с первого взгляда кажутся интересным и захватывающим занятием, а на самом деле девяносто девять процентов работы – бесполезная бумажная рутина и обман самого себя. Впрочем, что я тебе рассказываю? Ты и сам раньше работал в советской милиции, а там почти то же самое… И вот теперь я столкнулся с этими вашими переселениями душ, в которые до сих пор никто у нас не верит, и вдруг самолично – не хочу говорить за других! – начинаю ощущать себя ничтожным муравьём, который всю жизнь суетится попусту, таскает с утра до ночи ненужные травинки, а в небо так и не заглядывает. Не знаю, как у остальных, да только вряд ли иначе…
С интересом слушаю и примеряю его слова на себя. Хоть мы сегодня живём, по сути дела, в разных мирах, но ничего это не меняет. Он встретился с таким впервые, а я в теме уже давно, но разве от этого у меня больше ясности? Ощущение какого-то подвоха в этой новой реальности по сей день не оставляет меня. Что-то во мне упорно противится принять эти фантастические перемещения во времени и в мирах за происходящее в действительности.
– В общих чертах я, конечно, знаком со всем, что происходило у вас, – продолжает ФСБшник, глядя куда-то в сторону и беспрерывно смахивая невидимые пылинки с пёстрой домотканой скатерти на столе. – Знаю о твоей роли и роли вашего профессора Гольдберга, но никак не могу ответить себе на один странный вопрос: как вся эта ваша деятельность согласуется с нормами морали? Мы-то с тобой всё-таки из одного теста, и испокон веков нас учили, что жизнь человеческая – это жизнь, а смерть – это смерть. И не иначе. Они разделены, как песок в песочных часах, и можно находиться только в каком-то одном состоянии. Перевернуть часы, чтобы песок начал перетекать в обратном направлении, не по силам человеку, и на этом построено наше существование… И вдруг находится ваш безумный профессор, который с лёгкостью берёт на себя роль Всевышнего и нарушает сложившийся тысячелетиями порядок! Как это понимать? Как вообще вы, израильтяне, к этому относитесь?
– Думаешь, мы какие-то особенные люди? – эхом отзываюсь я. – Меня тоже такие мысли постоянно мучат. Ещё с того времени, когда профессор впервые начал использовать глубокий гипноз в своих экспериментах, который послужил основой для его нынешней технологии перемещения. Это было несколько лет назад… Не знаю, как подобные вещи расценивают наши и ваши религиозные авторитеты, но почему-то не сомневаюсь, что тоже отрицательно. И хоть для меня уже нет сомнений, что методика Гольдберга реально работает, однако моё отношение к этим трансферам… – и вдруг меня неожиданно прорывает: – Вспоминаю себя маленьким мальчиком, которого грубо обидел или даже ударил кто-то из взрослых, – такая тогда была опустошающая обида, безысходность и беззащитность, что даже слезами не можешь всё выплакать. Словно ты на краю – и ни туда, и ни сюда… Понимаешь?
– Понимаю, – Владимир Алексеевич наполняет рюмки и впервые глядит на меня прямо, не отводя глаза в сторону. – Скажи честно: мы по одну сторону баррикады?
– Как сам-то думаешь?
Он отворачивается и глядит в окно, не переставая смахивать пылинки со скатерти.
Что я могу ему ответить? Мне почему-то кажется, что он и его сослуживцы считают меня чуть ли не пришельцем из иного мира, где всё иначе и даже представления о морали совсем противоположные. Контора, духом и плотью которой он жил всё это время и наверняка живёт до сих пор, всегда недоверчиво относилась к нам, уехавшим из России за лучшей долей. Даже сегодня, когда границы между странами стали отжившим атрибутом истории, это недоверие не исчезает. А тут ещё какие-то совершенно непонятные вещи, в которых мы барахтаемся, как слепые котята…
– Давай лучше будем говорить только о Боте и об этом бомже, – не дожидаясь меня, он опрокидывает в рот рюмку и цепляет вилкой капусту с тарелки. – Мне ещё нужно отчёт писать о вашей с ним встрече. Да и твоё начальство непременно захочет знать подробности…
В гостиницу возвращаюсь далеко за полночь. Мы крепко выпили, и я слово за словом выложил своему собеседнику всё, что знал, про Баташова-Бота и его подельников, потом историю его гибели в Тель-Авиве, а на закуску рассказал о своём путешествии в загробный мир именно для встречи с его душой. На вопрос, для чего я понадобился ему сегодня, если он и в самом деле уже переселился в тело бомжа Епифанова, чему в их управлении всё ещё упорно отказываются верить, несмотря на очевидные факты, я ответил, что ничего предположить пока не могу, но время покажет. На том мы и расстались.
И уже перед тем, как лечь в кровать, вспоминаю о «маляве», которую передал мне бомж. Нетрезво нащупав её в кармане, вытягиваю наружу и разматываю трубочку. Всё-таки Бот находился не в тюрьме, где всякая переписка запрещена, поэтому легко раздобыл у своих надзирателей четвертушку тетрадочного листа и карандаш. На листике мелким убористым почерком написано:
«Андрей Родионович Баташёв. Мой предок. Передай ему, чтобы прибыл сам. Я один не справляюсь. Гольдберг поможет, он в курсе»
Кто такой этот Андрей Родионович, понятия не имею, но кое-какие подозрения сразу начинают роиться в моей нетрезвой голове. Ну, ничего, завтра разберусь.
После такого оптимистического решения мешком падаю в кровать. И уже перед тем, как погрузиться в сон, лениво рассуждаю про себя: какой всё-таки негодяй этот профессор Гольдберг! Куда ни ткнись, везде успел наследить. Не приведи бог, чтобы мне опять пришлось отправляться в загробное царство, которое осточертело хуже горькой редьки!
А ведь придётся…
4
Утро начинается с похмелья, чего уже давненько со мной не бывало. Наверное, с самого моего переезда в Израиль. Выскакиваю из гостиницы на улицу, на автопилоте добегаю до ближайшего продуктового ларька, где покупаю пару пива, и так же торопливо возвращаюсь к своему компьютеру.
Но в голове у меня посветлело не от выпитой залпом первой бутылки, а от информации о человеке по имени Андрей Родионович Баташёв, которую выдаёт мне порция за порцией всезнающий Гугль.
Выясняется, что предком нашего бандита Бота оказался тот самый Баташёв, про которого до сих пор ходят легенды в известном мне Гусе-Железном. Если раньше я только предполагал это, но у меня были огромные сомнения в их родстве, то теперь всё становится на свои места. Хоть это и выглядит совершенно невероятно. Да и прямых доказательств пока никаких.
Я освежил в памяти, что Гусь-Железный был основан братьями Баташёвыми – Иваном и Андреем, а спустя некоторое время Андрей остался полноправным владельцем завода и окрестных земель. Постепенно богатый заводчик превратился в местечкового разбойника. Бросив заводские дела, жил лишь строительством своего огромного особняка да выездами в Москву, где на вечеринках и балах напоказ сорил бешеными деньгами.
Но таких развлечений ему оказалось мало, и он устроил охоту на местных бандитов, и продолжал заниматься их истреблением до тех пор, пока не остался единственным разбойником на всю округу. Люди в тех краях пропадали по-прежнему, да и грабежи продолжались. Только приписывали их теперь не лесным робин гудам, а самому помещику Баташёву.
Ужасы обрастали дикими подробностями и становились местными легендами, которым суждено было дожить до наших дней. У помещика имелись покровители в столице, в частности, князь Потемкин, который дозволял творить все, что тому вздумается. Но когда Потемкин скончался, к промышленнику нагрянули проверяющие из Москвы с самыми конкретными намерениями выявить наличие в усадьбе «Орлиное Гнездо» тайного монетного цеха, о котором ходили слухи. К разочарованию столичных чиновников, никаких признаков скрытых кладов и огромных богатств не обнаружилось. Не нашли проверяющие и явных нарушений.
Слухи о ненайденных кладах Баташёва обросли пылью и паутиной долгих лет, но так и остались неподтверждёнными. Вплоть до сегодняшнего дня здесь не иссякает поток кладоискателей…
Ещё несколько дней назад свою командировку в Рязань я представлял как банальную и рутинную консультацию с российскими коллегами, тем более что при всех загадочных исходных данных задержание Бота в личине бомжа особого интереса для нас, израильтян, в общем-то, не представляло. Теперь ситуация резко изменилась. И в самом деле, к Боту мы, в принципе, никакого отношения не имеем, потому что израильского гражданства у него не было, да и выплыл он сегодня из небытия не у нас, а в российской глубинке. Погиб при задержании в Израиле? Верно, но это ничего не меняет. Туда ему и дорога. Миндальничать и лить слёзы по бандиту никто не собирается. Тем не менее, оставаться в стороне уже не получится.
Профессор Гольдберг, имевший к нему некоторое отношение, получил за свои подвиги по полной программе, и его уголовное дело давно закрыто. Максимум, чем я могу помочь местным правоохранителям здесь, в Рязани, это своими личными впечатлениями по всем вопросам давно минувших дней, но никаких иных телодвижений производить без санкций моего руководства просто не имею права.
У местных сыскарей возможностей расследовать это загадочное происшествие куда больше, чем у нас, им и флаг в руки. Помочь – безусловно, помогу, чем могу, но без особого рвения…
Жаль, что я не добрался до этой информации ещё до приезда сюда. А ведь мог хотя бы теоретически предположить, что наш Бот-Баташов и владелец заводов и пароходов Андрей Родионович Баташёв связаны какими-то узами родства. Тогда бы, возможно, и возник закономерный вопрос: что понадобилось Боту в бывшем владении своего предка? Не иначе как зарытые и до сих пор не обнаруженные клады. Других вариантов нет. Родственнички пообщались по душам в загробном царстве, и Бот отправился на разведку. Но почему не сам Андрей Родионович? При всей его скрытности, если верить источникам, он вряд ли доверил бы такое дело даже самому близкому человеку.
От раздумий меня отрывает стук в дверь. Это мой вчерашний собутыльник, с которым мы так качественно провели время в кафе – памятнике русского деревянного зодчества.
– Доброе утро, – приветствует меня Владимир Алексеевич, – как себя чувствуешь? Как голова?
Физиономия и у него слегка опухшая, а под глазами синяки.
– Нормально, – отвечаю и киваю на пустые бутылки, – уже поправился.
– А вот это напрасно. У нас ещё много вопросов, которые надо прояснить, – он деловито присаживается на стул и оглядывается по сторонам. – Давай, приводи себя в порядок, а завтрак в номер я уже заказал, сейчас доставят.
Пока чищу зубы и отмокаю в душе, он тихо дожидается меня и оживает лишь тогда, когда официант из гостиничного ресторана вкатывает в номер тележку с завтраком. Бутылка «Ессентуков» – сегодняшний выбор моего коллеги – сиротливо маячит среди тарелок. Это, вероятно, всё, что мы можем позволить себе утром. Но мне легче, потому что я до этого уже поправился пивом.
Яичница оказалась превосходной, но местному кофе до нашего израильского, конечно, далековато.
– Ну, какие соображения будут? – интересуется Владимир Алексеевич, не отрывая тоскливого взора от минералки.
Хитрить перед ним незачем, поэтому я излагаю всё, что родилось в моей голове с утра. Хотя не сомневаюсь, что их аналитики рано или поздно придут к тем же выводам и без моих подсказок.
– Давай, Володя, разбираться во всех наших персонажах. Твой бомж…
– Епифанов, – подсказывает он.
– Фамилия бомжа в данном случае не имеет никакого значения. Так вот, в его тело и в самом деле переселена душа погибшего преступника Баташова Дмитрия Михайловича. Как он погиб и где, вам хорошо известно, так что повторять не будем. Как я подозреваю, Бот ни в Рязани, ни тем более в Гусе-Железном никогда прежде не бывал, ведь так?
– Вероятно, так, – пожимает плечами Владимир Алексеевич, – но это можно проверить.
– Думаю, не стоит… Идём дальше. Тело для переселения души, в принципе, можно выбрать произвольно в любом уголке земли, но – тут внимательно следи за моей мыслью – выбран этот несчастный бомж именно в Гусе-Железном. Заметь, что профессор Гольдберг, который, вероятней всего, приложил к этому руку, понятия не имеет ни о Рязани, ни о её районных городках. А выбран, повторяю, именно Гусь-Железный. Теперь вопрос: почему?
– И почему?
– Потому что здесь жил в конце девятнадцатого века предок нашего Баташова – Андрей Родионович Баташёв.
– Слышал про такого. И что это значит?
– Володя, ты меня удивляешь! Если ты местный житель, то наверняка должен знать, какие легенды ходят про этого вашего дракулу!
Владимир Алексеевич мотает головой и снова тянется за спасительницей-минералкой:
– Тут у нас кладоискателей уйма круглый год, и все они разыскивают сокровища, которые этот мифический Баташёв спрятал на территории своей усадьбы «Орлиное гнездо». Думаешь, погибший наркоторговец туда же подался?
– Более того, он абсолютно уверен, что эти пока ненайденные богатства – его законное наследство. А узнать точные координаты закладок он мог у самого Андрея Родионовича…
– На том свете?! – чувствуется, что ФСБшник всё ещё до конца не доверяет моим рассказам о путешествиях в загробный мир.
В их архивах наверняка есть информация о разработках профессора Гольдберга, да и к общению со мной он основательно подготовился. Однако стопроцентной уверенности в том, что всё это происходит в действительности, у него пока нет.
Делаю эффектную паузу, чтобы мой собеседник дозрел до конца и свалился с ветки, и торжественно выдаю:
– На твоём месте я бы тоже счёл это полным бредом. Но я лично был на том свете, общался с настоящим Ботом и… и со многими другими, кого сегодня в живых нет. То есть могу твёрдо сказать, что всё это существует, и два мира – этот и тот – наша новая реальность. Верим мы в неё или нет, личное дело каждого трудящегося, но ничего уже не изменить.
Минут десять мы сидим молча, и я даже успеваю спокойно доесть яичницу, а Владимир Алексеевич к своей даже не притрагивается. Потом, наконец, растерянно признаётся:
– Ты меня, Даниил, честное слово, сразил наповал своей инфой! Даже не знаю, как на это реагировать… Заканчивай завтрак, и поехали в управление, побеседуем с шефом, пускай он принимает решение, что дальше делать.
– Мы же собирались снова Бота навестить, уже забыл?
– Какой Бот, о чём ты! – Владимир Алексеевич отчаянно машет руками. – Никуда он не денется! Поехали к шефу – он разрешит, тогда хоть подселяйся и живи с ним в одной камере…
Начальник Владимира Алексеевича, седой коренастый мужчина в генеральском кителе, мне не понравился с первого взгляда. Что-то в его облике настороженное и недоброе, хотя отнёсся он ко мне достаточно ласково и гостеприимно. Едва мы появляемся в его кабинете, он сразу подхватывается из-за стола, неторопливо подходит ко мне широкими шагами и вместо стандартного рукопожатия чуть ли не обнимает и хлопает по плечу.
– Наслышан про вас, господин Штеглер, – зычным генеральским голосом трубит он дежурные фразы. – На операциях, в которых вы участвовали, можно воспитывать молодёжь, приходящую на службу в органы госбезопасности. Вас очень ценят в израильской полиции и спецслужбах, нам это известно. Какое, кстати, у вас звание?
– Лейтенант.
– Всего лишь? Что же это вас так недооценивают ваши начальники? Может быть, вы прогадали, уехав в Израиль? У нас наверняка уже получили бы полковника!
– Что случилось, то случилось, – честно признаюсь, не люблю, когда знакомство начинается с подобных заявлений. – Меня в моей жизни сегодня всё устраивает. Не будем это обсуждать.
– Не будем, – соглашается генерал. – Давайте перейдём к нашим делам.
Примерно полчаса ввожу его в курс дела, и он не перебивает, лишь постоянно что-то помечает в блокноте, недовольно поглядывая при этом почему-то на своего подчинённого. Сразу же невольно отмечаю, что историю профессора Гольдберга он слушает очень внимательно, зато злоключения Бота и полицейскую операцию по его поимке почти не воспринимает, хотя, на мой взгляд, это должно было бы интересовать его не меньше. Может, российские спецслужбы, невольно прикидываю про себя, уже закрыли вопрос с покойным наркоторговцем, но имеют какие-то свои виды на профессора? Впрочем, мне, как обычному полицейскому, это должно быть по барабану. Тут уже начинается территория дипломатов и спецслужб, вторгаться на которую простому лейтенанту совершенно не по рангу. Мне и своих служебных заморочек хватает.
Однако, когда я приступаю к рассказу о том, как сумел вычислить предполагаемую связь Бота, находящегося сейчас в Рязани, с его предком с того света, он жестом останавливает меня и с ласковой бесцеремонностью заявляет:
– Думаю, Владимира Алексеевича можно освободить от дальнейшего разговора, а мы с вами ещё побеседуем… Володя, – он пристально глядит на скромно притулившегося в уголке на стуле моего вчерашнего собутыльника, так за всё время не сказавшего ни слова, – ты можешь идти. Подготовь, пожалуйста, справку по Епифанову – всё, что есть на него с самого рождения и до сегодняшнего дня. Короче, сам знаешь…
Владимир Алексеевич в ту же секунду, не глядя на меня, грустно удаляется. Не сомневаюсь, что ему очень хочется послушать продолжение разговора, но с начальством не поспоришь. Да и трубы у бедняги горят – надо тушить.
– А теперь давайте поговорим более откровенно, – генерал резво подхватывается со своего места и пересаживается на стул рядом со мной. – Для начала познакомимся поближе. Зовут меня Евгением Николаевичем Папковым, можете обращаться ко мне по имени-отчеству, – заметив мой удивлённый взгляд, поясняет: – Мы не на официальном приёме… Я курирую все вопросы, связанные с переселением душ, и не особенно заинтересован, чтобы подчинённые обладали такой же полной информацией по этой теме, как и я. Соблазны, понимаете ли… Так вот. Вся предыстория, которую вы сейчас излагали, мне известна. В деле борьбы с терроризмом и распространением наркотиков наши и ваши спецслужбы выступают единым фронтом.
Увидев, как я слегка морщусь от дежурных фраз, он усмехается и ещё ближе придвигается ко мне:
– Более того, раскрою карты дальше, чтобы и вы были со мной более откровенны. За разработками вашего профессора Гольдберга мы следим с самого их начала, даже выходили с ним на контакт и – чего уж тут скрывать! – переманивали к себе, обещали всё, что только пожелает. Но при всей его неумеренной любви к деньгам он неожиданно отказался. Патриот, видите ли, своей страны. В этом нет ничего плохого, и мы это по достоинству оценили. Знаете ли, с уважением относишься к человеку, у которого есть какие-то моральные принципы…
– Это всё общие слова, – перебиваю его, – давайте говорить о конкретных вещах. Кто такой профессор Гольдберг, мы знаем, и так же прекрасно знаем, как его легко купить – всё дело в сумме. Так что не нужно петь ему дифирамбы.
– Сурово вы к нему относитесь, но… согласен с вами, – кивает головой генерал. – Хорошо, что мы понимаем друг друга с полуслова… Но перейдём к семейке Баташёвых, ради которой вы к нам, собственно говоря, и приехали. Надеюсь, для вас уже не секрет, какова цель появления в наших краях погибшего бандита Бота? Вы, как я понимаю, уже ознакомились с историей их семейных кладов?
– В общих чертах, насколько удалось выяснить из интернета…
– Интернет – это великая сила… – с лёгкой усмешкой потирает руки генерал. – Хотя вся информация в нём – на уровне сказок о раскопках и неудачах самодеятельных кладоискателей, ребятишек с улицы. Мы в свою очередь тоже пробовали провести негласные поисковые работы на месте развалин усадьбы «Орлиное гнездо», но там кое-что уже восстановлено и занято санаторными постройками, так что это оказалось весьма затруднительно. Персонал санатория резко против любых несанкционированных земляных работ на их территории. Общественное, знаете ли, мнение на их стороне, и с этим не поспоришь. Поэтому нашу деятельность там мы временно свернули, но сосредоточили изыскания на определении точного местоположения кладов. Притом, как на это указывают некоторые косвенные упоминания из архивных документов, их было заложено несколько, то есть Андрей Родионович поступил вполне разумно, не складывая все яйца в одну корзину.
– Простите, – снова перебиваю его, – это, конечно, не моё дело, но хочу спросить: неужели в этих мифических кладах такие несметные богатства, что на их поиски тратят столько сил и энергии, каждый раз терпят неудачу, но поиски не прекращают? Стоит ли ломать понапрасну копья? Может, там ничего и нет?
– А этого никто пока не знает, и мы не знаем. Но, судя по легендам о той роскоши, которую позволял себе при жизни старик Баташёв, добра там немало. Тем более он, по всей вероятности, и в самом деле занимался тайной чеканкой монет из золота и серебра, но никаких прямых свидетельств тому нет. Зато есть несколько упоминаний из разных источников, что эта секретная мастерская осталась ненайденной вместе с погребёнными в ней людьми.
– Всё это безумно интересно, – замечаю я, – и поиски кладов, и монетная мастерская, и сокровища двухвековой давности, но мне непонятно одно: какова во всём этом моя роль? То, что я понадобился сегодня Боту, ещё можно как-то объяснить, ведь ему нужна связь с Андреем Родионовичем, да и у профессора Гольдберга в роли связного с потусторонним миром выступаю я. Но на этом информация, которой я обладаю, заканчивается. Если и были какие-то договорённости между Ботом, его предком и профессором, то договаривались они тет-а-тет, совершенно не поставив меня в известность и не поинтересовавшись моим мнением. Кто я для них?
– Неужели у вас на этот счёт нет собственного мнения? Каких-то догадок? – ехидно усмехается генерал.
– Представьте себе, нет! Во-первых, все эти перемещения туда-сюда – процедура не шибко приятная, и каждый раз после неё мне необходимо некоторое время на восстановление, так что основное, чем занята моя голова по возвращении, – это раздумьями о пользе или вреде перемещений, а то и простой до безобразия мыслью: какого чёрта я сюда каждый раз лезу? Понимаю, что моё драгоценное здоровье мало кого интересует, поэтому всем, невзирая на мундиры и звёздочки, заявлял и заявляю: рисковать им или нет, решаю только сам, без оглядки на чьи-то пожелания или приказы. Повторять подвиг Александра Матросова не собираюсь. Точка. И потом, у меня есть своё полицейское начальство, с которым вы, как я понимаю, тесно контактируете. Так вот, за каждое несанкционированное передвижение не только между тем и этим светом, но и от своего кабинета до курилки, я получаю втык. Ни больше, ни меньше. Ваша дружба с моими шефами, как я понял, этим втыкам не помеха. Этого я тоже больше не хочу.
Тут я, конечно, сгущаю краски и перевожу стрелки на себя и своё здоровье, хотя слушать об этом моему собеседнику абсолютно неинтересно. Но нужно же показать самоуверенному комитетчику, что я не лыком шит, а он мне вовсе не начальник.
– Что касается вашего руководства, – отмахивается генерал, – так с ним у нас проблем никогда не было и не будет, – он кивает на телефон. – Один звонок – и…
– Ладно, это всё лирика. Так зачем я вам всё-таки понадобился? Насколько понимаю, вы прекрасно владеете ситуацией, с моим начальством обмениваетесь информацией по телефону. Стоило мне в такую даль лететь и казённые деньги тратить?
– Понимаете, уважаемый Даниил, вы не совсем верно оцениваете ситуацию, с которой мы столкнулись. Действительно, главная и основная цель затеянной нами операции – выяснение точного места нахождения баташёвских кладов. Тайну эту старик Баташёв унёс в могилу. Казалось бы, найти их уже никогда не удастся, если не поможет случай. Когда этот случай представится – сегодня или через сто лет, никто до последнего времени не знал. Однако едва мы стали по своим каналам получать информацию о работах вашего профессора Гольдберга, нас неожиданно осенило, что именно это может здорово помочь. Ведь мы давно разрабатывали преступный синдикат современного Баташова, и сходство их фамилий, даже без ваших сегодняшних откровений, давно натолкнуло нас на мысль об их отдалённом родстве…
– И это родство подтвердилось? – непроизвольно интересуюсь я.
– Нет. Прямых доказательств обнаружить не удалось, однако это мало что меняет. Более того, мы прикинули, что на внешнем сходстве фамилий можно сыграть, если уж представился случай… Но вернёмся к Гольдбергу. Поначалу, когда мы вышли на него, он заведовал секретной лабораторией, которую курировали ваши спецслужбы, и не только общаться, но даже обменяться парой слов с нашим представителем он отказался. Его можно понять – человек не хотел рисковать, ведь в случае даже малейшей огласки он мог лишиться всего, в том числе, и головы. Потом у него начались неприятности, и во всём оказалась виновата его обыкновенная человеческая жадность. Сам себе вырыл яму… Уверяю вас, мы к этому непричастны никоим образом. Его лабораторию прикрыли, сам он отделался чисто символическим сроком, а вот уже когда вышел на свободу, то оказался более сговорчивым и небрезгливым к нашим предложениям…
Некоторых деталей я не знал раньше, поэтому тут же реагирую:
– И что же это были за предложения?
– Перед нами стоит целый комплекс задач, в которых пригодилось бы его умение переселять души, но попробовать для начала мы решили с самой простейшей – разыграли партию с псевдо-Баташёвым, которая закончилась неудачей. Вам об этом известно. Следующий этап – поиск баташёвских кладов. Составив психологический портрет Андрея Родионовича, мы пришли к выводу, что типом он был крайне подозрительным и скрытным. Почти ни с кем никогда не сходился и даже с родным братом, как вам уже, наверное, известно, рассорился в пух и прах. Естественно, если уж при жизни он не раскрыл никому своих секретов, разве сделает это после смерти? Но тут мы придумали нестандартный шаг: убедить для начала бандита Баташова в том, что он прямой наследник гусь-железновского заводчика, подбросить ему идею с кладами, а дальше уже они между собой договорятся на том свете. Благодаря профессору Гольдбергу мы отправили своего человека на встречу с Ботом, который, представившись рязанским краеведом, изложил тому всё необходимое. Что происходило дальше, вы знаете. Бот разыскал своего предка и предложил на пару с ним вернуться в наш мир, достать клад и жить в личинах совершенно других людей, ни в чём не испытывая недостатка. Наш «краевед» при их разговоре, понятное дело, не присутствовал, но наживка сработала. Мы получили информацию, что Бот выходил на Гольдберга, пообещал щедро заплатить за собственное возвращение и «дядюшкино», но сперва должен прибыть сам как бы на разведку, а потом вытащить на свет божий Андрея Родионовича, передав весточку через вас…
На минутку генерал замолкает, пристально наблюдая за моей реакцией, затем выкладывает, видимо, один из своих козырей:
– А вы, небось, решили, что мы не догадаемся, для чего он потребовал доставить к нему именно вас, и, как послушные телята, пошли у него на поводу? Это же, извините, задачка с одним неизвестным. Мы на сто процентов были уверены, что он захочет передать послание для Андрея Родионовича. Так и случилось. Он сказал вам что-то такое, чего никто посторонний знать не должен, а вы, вернувшись к профессору Гольдбергу, должны будете отправиться в загробный мир на встречу с «дядюшкой». Ведь сказал же? Не отпирайтесь, потому что ваша встреча целиком записана скрытой камерой. Моего подчинённого обмануть несложно, но камеру-то не проведёшь? И даже если вы, как сейчас передо мной, станете категорически отказываться от предстоящего визита на тот свет, то профессор Гольдберг будет давить на вас, ведь возвращение Баташёвых и находка клада сулят ему хорошее вознаграждение. Да и вас они не обидят. Я не ошибаюсь, и разговор об этом уже был?.. Если, конечно, дурная наследственность не взыграет в ком-то из «родственничков», и вместо благодарности они вас обоих не прирежут…
Молча слушаю его и всё никак не могу решить, рассказывать ли Евгению Николаевичу о записке, которую передал мне бомж Епифанов. Потом всё-таки прикидываю, что так просто от меня комитетчики теперь не отвяжутся, поэтому со вздохом говорю, изображая раскаявшегося воришку, которого ухватили за руку:
– Бот просил меня передать своему родственнику, что ничего у него не получается с поисками, поэтому требуется его личное присутствие.
– И это всё? – генерал мне явно не доверяет.
– У вас же есть съёмки – проверьте.
– Проверяли и ещё раз проверим, не сомневайтесь, – он на мгновенье замолкает, с интересом разглядывая меня, потом ласково сообщает: – Впрочем, это не важно. Что он мог вам сказать? Никакого клада на территории усадьбы Бот не нашёл – это изначально подразумевалось, ведь точных координат «дядюшка» ему по вполне понятной причине не сообщил. Да и был бы дураком, если бы сообщил. А Андрей Родионович далеко не дурак, хоть и душегуб, судя по описаниям.
Он мельком глядит на часы, и я понимаю, что наш разговор подходит к концу.
– Короче, поступим так. Вы, лейтенант, спокойно отбывайте к себе домой, а профессор Гольдберг, думаю, сам вас найдёт. Вполне допускаю, что у него задействованы ещё какие-то каналы общения с Баташёвыми, пока неизвестные нам, но если уж Бот пытается связаться через вас, то выбор у него наверняка небогатый.
Кажется, моя миссия и в самом деле заканчивается. Но не мешало бы прояснить последний вопрос.
– Вы, уважаемый Евгений Николаевич, так пока и не поинтересовались, согласен ли я участвовать в вашем грандиозном проекте, – мне почему-то хочется поскорее выйти отсюда на свежий воздух, а козни, которые плетутся в этом кабинете, всё больше и больше отдают неприятным душком. – Учтите, моё начальство категорически запретило мне продолжать общение с Гольдбергом. Вряд ли оно изменит своё решение даже несмотря на вашу просьбу. Более того, профессор ото всех скрывается, так как понимает, что его вполне могут задержать, ведь за ним числится ещё немало грешков. Да и мне лишний раз не хочется путешествовать на тот свет, о чём я уже говорил. Лучше уж при таком раскладе мне послушно выполнять приказы руководства и не лезть на рожон.
– Монаршего гнева боитесь? – усмехается генерал. – Насколько мы знаем, на своей прежней оперативной работе в советской милиции вы вели себя более рискованно.
– Видно, постарел, – отшучиваюсь невесело. – Да и какой смысл сегодня рисковать понапрасну? Во имя чего, спрашивается?
Генерал отворачивается и сухо бормочет:
– Своего начальства, повторяю, можете не опасаться, я с ним все ваши действия согласую. А риск – благородное дело. И хорошо оплачиваемое. Вас же это интересует?
Ссориться и доводить дело до скандала мне не хочется. Лучше расстаться без конфликтов, а по возвращении домой настоятельно попросить Дрора и всех остальных боссов, которые стоят над ним, отстранить меня от этого дела. Сошлюсь на пошатнувшееся здоровье.
– Больше с Ботом встречаться не собираетесь? – напоследок интересуется генерал. – Это ваше последнее слово, лейтенант?
– А зачем это теперь? – встаю со стула и уже посматриваю на дверь. – Мне домой ехать пора.
– Да, кстати, – вдруг вспоминает Папков, – до нас дошла информация, что у вас в Израиле собираются создавать новый отдел по расследованию случаев, связанных с переселением душ и перемещениями в пространстве и времени. Автономный и с большими полномочиями. Ничего не слышали?
– Откуда такие сведения? – удивляюсь я. – Лично мне ничего не известно.
– А начальником этого отдела собираются назначить вас, лейтенант Даниэль Штеглер, – закончил генерал. – А может, присвоят и следующее офицерское звание. Но вашу кандидатуру пока не утвердили. Много вопросов, знаете ли… Так что в ваших интересах успешно завершить нашу совместную операцию. Вам так не кажется? Мои рекомендации тоже кое-чего стоят…
5
…Снова иду по одуванчиковому лугу. В какой-то момент одуванчики незаметно исчезают, и вместо них вокруг уже расстилается море ромашек, молчаливо поглядывающих на меня своими желтыми зрачками. Иду и пытаюсь вспомнить, для чего я здесь опять – и не могу. В голове лёгкий туман, а в висках уже привычная ноющая боль.
Меня немного покачивает, и ноги заплетаются в упругих, как плети, стеблях ромашек. Но я упорно иду и жду, когда меня окликнет тихий и спокойный голос очередного проводника. Может быть, той самой девушки в лёгких развевающихся одеждах, что однажды встретилась мне.
Но никого вокруг нет. Даже странно…
Где я? Глаза слезятся, боль в висках не стихает. Вокруг туман, но я знаю, что скоро он должен рассеяться. Однако он висит плотным упругим занавесом, давящим на глаза своей белизной.
Почему так долго вокруг меня никого нет? Такого ещё ни разу не было…
Самое страшное, наверное, в жизни – оказаться одному на таком незнакомом бесконечном лугу, когда неожиданно начинаешь осознавать, что вокруг тебя всегда был мир, который ты придумал для себя тёплым и уютным, а потом оказалось, что всё это было лишь иллюзией. Твоё воображение – как воздушный шар, ещё вчера проносивший тебя по жизни, – неминуемо сдувается и тает, тает, тает одуванчиком, с которого облетают пушинки. Ты больше не в силах строить свои излюбленные хрустальные замки, надёжней которых для тебя ничего не было. Твой причудливый и волшебный мир давно уже погружен в туман, и в нём он даже не рушится, а просто незаметно растворяется, не оставляя после себя ничего.
Распахиваю руки, и они тонут в этих страшных и неподвижных молочных клубах. Пытаюсь кричать и звать кого-то, а голоса нет…
Только туман вокруг и ромашки, теряющие свои пушинки, а ноги всё больше и больше вязнут, и нет сил пошевелиться…
Тишина взрывается жизнерадостной мелодией телефонного звонка. С трудом продираю глаза и осматриваюсь вокруг. Тёмный номер рязанской гостиницы, мерцающий экран так и не выключенного телевизора, лёгкий холодный ветерок из приоткрытой форточки… Оказывается, я спал, и всё это мне лишь снилось. Хорошо, что только снилось…
Мобильник звонит яростно, не умолкая. Гляжу на циферблат часов на стене – шесть утра. За гостиничным окном темнота и редкий моросящий дождь, секущий по стеклу.
Подношу аппарат к уху и слышу далёкий и такой родной в эти минуты голос Штруделя:
– Даник, привет! Я тебя не разбудил, дорогой?
– Как ты думаешь? – ворчу сквозь зубы, но без обиды. – Шесть утра! Все нормальные некоррумпированные менты ещё в постели!
Но Лёха не обращает внимания на моё ворчание и принимается рассказывать:
– Я пока в Питере, но вчера вечером звонил шефу доложить обстановку, и он мне сообщил, между прочим, что ты тоже в командировке в России. Вот веселуха-то! Может, нам с тобой и не стоило уезжать в Израиль? Хотя лучше всего получать зарплату там, а тратить её здесь!
Туго соображаю после тяжёлого сна, поэтому на подобный юмор не реагирую. В глазах всё ещё ромашки, разглядывающие меня, однако туман потихоньку рассеивается.
– И это всё, что ты хотел мне сообщить?.. Как у тебя дела? – безразлично спрашиваю, но на самом деле очень рад звонку, потому что снова попытаться заснуть и продолжать смотреть прерванный сон для меня сейчас невыносимо. Лучше уж развеяться трёпом с коллегой.
– В принципе, довольно банальная история. Обычная бандитская рутина. Даже не сюжет для очередного криминального сериала. Могу повеселить, если хочешь.
– Валяй.
– Была в Питере одна не бог весть какая бандитская группировка – крышевали ларьки и магазинчики мелких торгашей, наезжали на бизнесменов средней руки, содержали пару подпольных публичных домов. И вот однажды они решили сорвать крупный куш – ограбить инкассаторскую машину. Дело для них незнакомое, потому они сразу же и погорели по собственной глупости. Перестреляли инкассаторов, но и сами полегли под пулями подоспевшего ОМОНа. Все до единого за исключением одного братка – догадываешься кого?
– Дмитрия Плотникова, который со скорпионом на руке?
– Ага. Он-то и стащил мешок с деньгами. Сумма там была не очень большая – где-то около двухсот тысяч долларов, поэтому он решил скрысятничать и не делиться бабками с оставшимися членами группировки. Хоть и отлично понимал, негодяй, что его, как единственного выжившего, начнут разыскивать и питерские менты, и свои же коллеги. А ведь ещё нужно было отслюнявить долю в общак, так что на него вдобавок обиделись и бандиты покрупнее. Короче, обложили пацана со всех сторон. Поэтому он, не мешкая, улизнул на землю обетованную, так как имел в предках евреев. Тем более что готовился к отъезду уже давно, выжидая удобного случая, чтобы свалить не с пустыми карманами. Приехав в Израиль, он благополучно при оформлении документов поменял имя на Давида Плоткина и стал вести жизнь простого репатрианта, до поры не афишируя украденных денег. Ни в каких новых делах он участвовать, вероятно, больше не собирался, чтобы не засветиться…
– Стоп! Об этой его израильской жизни тебе тоже удалось узнать от питерских ментов?
– А как ты думаешь! У них же есть контакты с нашими службами. Обмен оперативной информацией и пятое-десятое…
– Почему же тогда нам с тобой не было ничего известно об этом мальчике-попрыгунчике?
– Разве мы с тобой такими парнишками интересовались? Не засветись он в делах с профессором Гольдбергом, мы бы сто лет про него не знали. Когда же из Питера пришла информация о его подвигах, то наверняка какие-то наши службы принялись отслеживать клиента, правда, не шибко активно. Что взять с простого репатрианта, который исправно ходит в ульпан[18] учить иврит и потихоньку бухает в тоске по покинутой родине?
– Об этом тебе тоже сообщили?
– Нет, это мои догадки. Ну, и опыт…
– И это всё, что тебе удалось нарыть в Питере?
– Не совсем. Самое интересное в том, что Плоткина-Плотникова очень скоро выследили питерские бандюки, под которыми ходила его разгромленная банда. У них тоже, оказывается, есть свои люди в Израиле. Вот тогда-то они и отправили в туристическую поездку двух засветившихся у нас братков – Никонова Сергея и Боровицкого Владислава. Им было приказано забрать деньги и показательно проучить Плоткина. Чтоб другим неповадно было.
– Помню эти имена. Значит, они и в самом деле приезжали с единственной целью грохнуть дурачка, в которого к тому времени уже переселили дух Розенталя, а потом благополучно отбыли назад в Питер. Интересно, деньги-то хоть у него забрали?
– Питерские коллеги утверждают, что ничего при них не было, а ведь братков приняли сразу в аэропорту Пулково.
– Где же тогда эти двести тысяч?
– Где-то здесь. Нам их и искать, пока питерские бандиты к нам новых посыльных не зарядили… Я вернусь в Израиль завтра. Хотелось бы ещё денёк-другой тут погулять, да билет на самолёт уже в кармане… А ты когда собираешься домой? Кстати, сам-то с какой целью отбыл в славный русский город Рязань? Я ж так пока и не поинтересовался.
– Длинная история. Приеду, расскажу.
– Короче, разыщем с тобой украденное Плоткиным, поделим и тогда заживём!
– Даже не думай об этом! – сразу начинаю притворно беспокоиться. – С ума сошёл, что ли?
– Шучу я так… Давай, до встречи!
Почти до девяти валяюсь в кровати и без интереса переключаю телеканалы на большом плоском телевизоре на стене. Но, видно, я уже основательно привык к нашему израильскому телевидению с болтливыми крикунами-ведущими в мятых рубахах и каркающими звёздочками местного разлива в блестящей дешёвой бижутерии, поэтому всё, что сейчас проносится перед глазами, кажется пресным, скучным и малоинтересным.
Но ровно в девять в дверь осторожно стучат. Не успеваю поинтересоваться, кому я понадобился в такую рань, как дверь распахивается, и на пороге возникает печальный Владимир Алексеевич, которого вчера генерал так бесцеремонно выставил из кабинета, когда решил поговорить со мной по душам.
– Доброе утро, – лицо его невозмутимо, а голос ровный и глухой. – Генерал Папков хочет встретиться с вами, господин Штеглер, прямо с утра. Ведь времени у нас не так много, потому что сегодня вечером вам нужно отбыть в Москву – ваш самолёт завтра в десять утра вылетает из Шереметьева.
– Ошибаетесь, – кисло улыбаюсь, но меня немного коробит его официальный тон, – у меня билет на послезавтра. А сегодня я, вопреки вчерашнему решению, всё-таки решил ещё раз встретиться с бомжом Епифановым и только после встречи побеседовать с генералом. К тому же, вы обещали показать мне город днём. Русское деревянное зодчество…
– Генерал решил, что встречаться с Епифановым вам больше не следует…
– А еще мне не мешало бы лично съездить в Гусь-Железный и осмотреться там. Это, по-моему, было обговорено между нашими начальниками с самого начала.
– Я выполняю только приказы своего начальства. Если хотите, сами поинтересуйтесь у генерала при встрече.
– Ну, хоть позавтракать-то я успею?
Владимир Алексеевич глядит на часы и кивает:
– Гостиничный буфет уже работает. Конечно, успеете…
Завтракать со мной он отказался. Не ведаю, что произошло с этой публикой за ночь, но отношение ко мне заметно изменилось. Вместо показного добродушия и стандартного гостеприимства от моего сопровождающего веет теперь если не откровенной враждебностью, то прохладной демонстративной вежливостью уж точно. К тому же он снова перешёл с «ты» на «вы» – что у них изменилось за ночь?
В кабинете генерала всё так же, как при моём вчерашнем визите. Кажется, Папков за это время даже не сдвинулся с места – по-прежнему неторопливо просматривает бумаги и в ответ на моё «здравствуйте» жестом указывает на стул напротив.
– Можешь быть свободен, – кивает он Владимиру Алексеевичу, – но далеко не отлучайся. Закончим разговор с нашим гостем, и ты его отвезёшь.
– Не понял, – не дожидаясь, пока он обратится ко мне, начинаю удивлённо, – у меня была запланирована трёхдневная командировка, и я собирался ещё раз побеседовать с Ботом-Епифановым, потом съездить в Гусь-Железный, чтобы познакомиться с усадьбой «Орлиное гнездо». А что в результате? Вы меня отправляете восвояси уже на второй день. О каком полноценном расследовании может идти речь при таком отношении?
– Не кипятитесь, лейтенант, – генерал насмешливо разглядывает меня и откидывается в кресле, – по-моему, мы ещё вчера выяснили всё, что вам необходимо. И даже более того.
– А вот теперь я не понимаю совсем ничего. Поясните…
– Что тут непонятного? Мы с вами разговаривали вчера начистоту, и я надеялся на вашу честность и искренность. Всю информацию, которую мы собрали, я выложил вам без остатка, а вы? Вы же меня обманули, разве не так? – он медленно раскрывает ноутбук, лежащий на столе, щёлкает по клавише и поворачивает экран ко мне. – Вот, посмотрите.
И я тут же вижу крупным планом, как Бот, пожимая мне руку, передаёт свою крошечную записку. Скрытая съёмка велась со стороны, но техники, видимо, ночью поработали и увеличили момент передачи «малявы».
– Что скажете? – генерал внимательно разглядывает меня, но лицо его по-прежнему остаётся невозмутимым.
– В записке нет ничего такого, что оказалось бы секретом для вас, – пробую оправдаться. – Пустячок…
– Почему же вы ничего о ней не сказали? Только не говорите, что забыли.
– Ничего не забыл! Вот, пожалуйста, – вытаскиваю мятую бумажку из кармана и бросаю на стол перед генералом, но тот даже не глядит на неё.
– Думаете, я не представляю примерного содержания этого, с позволения сказать, пустячка? Хотите, даже не заглядывая в него, скажу, чего хочет от вас Бот? Или мы не об этом вчера разговаривали?
Молча сижу и впервые за долгие годы виновато прячу глаза. Так стыдно, как сегодня, мне не было уже давно. Наверное, с тех пор, как меня ловили на вранье ещё в школьные годы.
– А просит он, – безжалостно полосует меня на куски генерал, – чтобы вы, вернувшись домой, разыскали Гольдберга, и тот отправил вас на встречу со стариком Баташёвым. А вы уже передали бы на словах, что ничего у Бота не получается, и нужно или выдать более точные координаты клада, или самолично явиться в Гусь-Железный… Ведь угадал? Мы же всё время крутимся вокруг одного и того же. Признайтесь, лейтенант…
– В целом, да, – бормочу глухо.
– Ну и как мне после этого продолжать с вами общаться? – голос генерала потихоньку наполняется железом. – Как вам верить? Как мы вообще сможем работать дальше?
– Прошу меня извинить, генерал, – сейчас у меня одно желание, детское и неистовое, поскорее убраться отсюда. Встаю и делаю шаг к выходу из кабинета. – Согласен с вами: мне нужно уезжать прямо сегодня. А общение – прекращать.
– Сядьте, я вас не отпускал! Мы ещё не закончили разговор, – генерал тоже встаёт, и голос его неожиданно становится совершенно спокойным. Он ждёт, пока вернусь на место, и продолжает, как ни в чём не бывало. – Нам надо составить план ваших дальнейших действий… Заберите свою записку, и на досуге ещё раз перечитайте – не помешает. Я ничего не стану сообщать вашему начальству об этом инциденте, но пусть он послужит вам хорошим уроком. Если лейтенанту Штеглеру в будущем придётся возглавить отдел в израильских спецслужбах, о котором я говорил, то, думаю, вы поймёте мою обиду… А теперь непосредственно о делах.
Он выходит из-за стола и начинает важно расхаживать, заложив руки за спину.
– Когда вернётесь домой, нужно будет, не откладывая, как бы вам это не претило, действительно встретиться с профессором Гольдбергом и чётко дать ему понять, что вознаграждение, обещанное Ботом, он получит только при условии нахождения клада Баташёвыми. Никаких авансов и предоплат…
– Думаю, он это прекрасно понимает и без моих напоминаний, – эхом отзываюсь я.
– Лишний раз напомнить не повредит. Но тут может возникнуть одна проблема. Он непременно поинтересуется: как вы сумели встретиться с Ботом, если тот в настоящее время находится в России? А вы как оказались в России и что там делали? Неужели ваше начальство в курсе всех этих вещей? И если оно в курсе, то неужели российская ФСБ оказалась в стороне? Профессор Гольдберг далеко не дурак, и это будут его первые вопросы к вам. Нам нужна легенда для него.
И в самом деле, я пока об этом даже не думал. А генерал хищным вороном нарезает круги вокруг меня, хитро кося глазом, и голосок у него уже ласковый и добрый:
– Вероятно, рановато вам ещё в начальники, лейтенант: не можете решить такой простой оперативной задачки. А жаль.
– Что вы предлагаете? – огрызаюсь я.
– Просто врать никогда не надо. И вообще, враньё – очень нехорошая штука. И опасная, как вы некоторое время назад изволили убедиться. Лучше всего говорить правду, но… выборочно. Ту её часть, что сыграет в вашу пользу, не скрывать, а то, что вам не подходит, благоразумно утаить до времени. Тогда никто не наступит на хвост с разоблачениями.
– Не очень хорошо понимаю. Поясните.
– Охотно. На вопрос о том, как вы оказались в России, честно признайтесь, что воскресший Бот был сразу задержан полицией, и для доказательства, что он не занюханный помойный обитатель, в чьём обличье сегодня прозябает, а авторитетный бандит, вернувшийся с того света, потребовал встречи с вами, ведь никто, кроме Даниэля Штеглера из израильской полиции не сможет подтвердить российским коллегам, кто он такой.
– Ну и что нам это даст?
– Вы честно сообщите о своей встрече с бомжом, на которую вас пригласили российские спецслужбы для прояснения ситуации. Короче, всё, что и происходило. Далее поведаете профессору Гольдбергу о том, что видели в Рязани. Можете для убедительности сдобрить рассказ проклятиями в адрес комитетского генерала Папкова, выкручивавшего вам руки во время встречи с ним. Или даже процитируйте генерала, заявившего о том, что ФСБ интересует не столько сам Бот, сколько баташёвские клады. Мол, тупые российские комитетчики зациклились на этом, и ни о чём другом слушать не хотят. В сказку про клад он поверит. Если профессора заинтересуют правовые моменты, то убедите его, что в качестве бомжа Бот ничего противозаконного не совершал, то есть с него и спроса никакого. Беднягу, конечно, помаринуют некоторое время в каталажке и отпустят с миром. Кому он нужен такой?
– Ну а дальше?
– А дальше ещё проще. Профессор обязан заглотить наживку, после чего спокойно отправит вас к старику Баташёву, вы ему передадите просьбу наследничка, а там уж действуйте по ситуации. Или Баташёв сообщит вам точные координаты клада, чего наверняка не случится, или потребует, чтобы его чёрную душонку переселили в кого-нибудь в нашем мире, а здесь он самостоятельно займётся поисками своих схронов. Что нам, собственно говоря, от него в итоге и требуется.
– Не уверен, что это понравится моему руководству.
– Это не ваша забота. Я улажу с ним все проблемы. Кто ваш непосредственный начальник?
– Шеф нашей городской полиции майор Дрор.
– Не знаю такого. Я обычно решаю вопросы на более высоком уровне. Но вы, Даниил, можете совершенно не беспокоиться – ваш майор Дрор и слова не скажет… Вам по-прежнему не хочется путешествий на тот свет?
– Угадали.
Генерал, наконец, возвращается на своё место и, не глядя на меня, начинает перекладывать на столе какие-то бумаги:
– Выбор у вас, господин Штеглер, небогатый. Или вы становитесь в перспективе начальником нового отдела, чего я искренне вам желаю, или вылетаете из полиции с волчьим билетом. Оба варианта, поверьте, нам по силам. Мы давно работаем в связке с вашим руководством, и оно нам никогда до последнего времени не отказывало… Вы, может быть, даже решили, что я поймал вас за руку и теперь пытаюсь завербовать в шпионы? Успокойтесь и дышите ровно – в этой ипостаси вы нас не интересуете. Шпионить друг за другом – это осталось в далёком прошлом. Есть более эффективные методы работы… Нам нужен непосредственно сам профессор. В этом вы нам и поможете. И ваше начальство с удовольствием поможет, не сомневайтесь…
Невольно усмехаюсь и впервые за сегодняшнее утро смотрю на генерала смело и прямо:
– Неужели мои шефы знают, что существует на свете такой благословенный город Рязань, комитетчики которого в состоянии управлять их действиями?
– А кто вам сказал, лейтенант, что я из Рязани? Я, как и вы, здесь только в командировке…
По улице, застроенной симпатичными домиками с резными карнизами и коньками на крышах, мы с Владимиром Алексеевичем всё-таки, как он и обещал, проносимся с ветерком. Правда, нигде не останавливаемся, потому что торопимся к московскому поезду.
За местными достопримечательностями почти не слежу, беспрерывно раздумывая о последнем разговоре с генералом Папковым, «маляве» Бота и сокровищах, спрятанных в усадьбе «Орлиное гнездо». Мне и в самом деле страшно не хочется снова участвовать в опытах профессора Гольдберга, реанимировать с того света каких-то давно истлевших помещиков-извергов, хитрить и изворачиваться перед ними, чтобы выяснить секреты стародавних кладов. А они, эти клады, может, давно уже кем-то найдены, но об этом, ясное дело, отыскавший счастливчик не станет трубить во все трубы.
А больше всего не хочется участвовать в погоне за сокровищами, которые достанутся людям с повадками кровавых НКВДшников тридцатых годов. И ведь, судя по уверенности, с которой генерал даже не уговаривал, а требовал от меня участия в поисках, им и в самом деле многое по плечу – даже воздействовать на моё любимое начальство. Интересно, бравый вояка Дрор в курсе того, что какой-то генерал из Рязани (или – откуда он?) может дёргать за ниточки, чтобы все мы послушно выполняли его требования? А ведь Дрору вовсе не сокровища нужны, а сам профессор и неопровержимые улики его прегрешений… Или я чего-то до конца пока не знаю?
– Володя, так и будем молчать всю дорогу? – говорю напоследок, когда впереди уже маячит железнодорожный вокзал, но мой попутчик лишь вздыхает и глядит на дорогу перед собой, не отзываясь.
Останавливаемся у самого входа, и я достаю сумку с вещами из багажника:
– Ну ладно, будь здоров!
– Подожди, – тихо говорит Владимир Алексеевич, – ты обижаешься, наверное, да? Не надо, люди у нас неплохие, ты это и сам прекрасно знаешь. Просто так нескладно вышло…
– Для чего ты мне это говоришь? Всё нормально…
– Я должен это сказать. Не по чьей-то просьбе, а сам, от себя. И генерал Папков, поверь мне, не самый плохой мужик, только ситуация сложилась такая нестандартная, что никто не знает, что делать и что приключится завтра… Раньше, понимаешь, мы работали на какую-то идею – хорошую или плохую – неважно, но были по-своему искренними и честными, верили в тогдашние светлые идеалы. А сегодня во всём деньги, деньги и только деньги… Люди с катушек съехали – никаких принципов, никакой морали. Неужели так повсюду? И у вас так же?
Задумываюсь о том, что движет нами, израильтянами, но однозначный ответ так и не приходит на ум.
– Всё в порядке, – повторяю и пожимаю ему руку, потом пробую улыбнуться, только не очень это получается. – Не поминай, брат, лихом! Славно мы с тобой тогда посидели, долго буду вспоминать.
– Мне почему-то кажется, что это не последняя наша встреча, и ты когда-то снова приедешь к нам, – лицо Владимира Алексеевича светлеет, и он улыбается в ответ. – Ведь от поисков старых кладов так легко не отказываются. Раз уж за это ухватились наши столичные генералы, то они доведут дело до конца. А мы и вы у них чернорабочие, на которых можно всех собак вешать…
– Так этот генерал Папков приехал в Рязань из Москвы?
Владимир Алексеевич боязливо оглядывается:
– Я тебе ничего не говорил… Ну, бывай!
Некоторое время гляжу вслед его машине, потом поправляю сумку на плече и отправляюсь в здание вокзала.
6
И уже в Шереметьево за два часа до отлёта мне неожиданно звонит профессор Гольдберг.
– Привет, дорогой, – слышу его бодрый голос в трубке, – жду твоего звонка, как мы договаривались, а ты, наверное, опять забыл. Что у тебя за девичья память?
– Простите, профессор, – отвечаю, а на душе досада: ведь знал же, что он позвонит и станет отчитывать, как провинившегося школяра, а как оправдываться, так и не придумал, – просто я сейчас в командировке за границей, вы об этом знаете, да и времени не было…
– Куда тебя занесло?
– В Россию. Между прочим, в Гусь-Железный. Вам знакомо это название?
Некоторое время в трубке молчание, потом снова раздаётся голос Гольдберга, но уже на полтона ниже:
– Значит, ты в курсе наших дел?
– Как видите.
– Тем лучше. Собственно говоря, я собирался рассказать тебе и об этом проекте, но чуть позже. После того, как закончим с нашими любимыми «Битлз». С ними, думаю, у нас проблем возникнуть не должно, и мы управимся за несколько дней, а вот с весёлой семейкой бандитов Баташёвых… Короче, у меня есть некоторые сомнения, но о них поговорим, когда вернёшься. Скоро тебя ждать?
В Израиле я буду уже к вечеру, но встречаться с Гольдбергом сразу по приезде не хочется. Нужно прийти в себя, привести мысли в порядок, всё разложить по полочкам.
– Через пару-тройку дней позвоню вам.
– Не затягивай, потому что меня уже торопят заказчики…
В самолёте беру газету, которую выдали на входе в салон, погружаю туловище в кресло у окна и притворяюсь спящим, чтобы не участвовать в стандартном дорожном трёпе с попутчиками. За четыре с половиной часа полёта мне нужно неторопливо и основательно обдумать ситуацию, в которую я попал, ведь раньше у меня практически никогда не было столько свободного времени подряд. Кто-то всегда отвлекает, звонит телефон, да и на одном месте я чаще всего усидеть просто не могу. А тут – тишина, ровный гул турбин за бортом, щебетанье похожей на куклу Барби стюардессы о высоте, температуре за бортом и безмерной любви экипажа лайнера к своим пассажирам…
А мне действительно предстоит решить нелёгкую задачу. Когда на ковре у начальства я стану докладывать о результатах поездки в Рязань, оно непременно распорядится, чтобы я не тянул кота за хвост и отправлялся на встречу со стариком Баташёвым. Уж, российские ФСБшники непременно напоют обо всём моим шефам. Портить отношения с дружественными спецслужбами им, естественно, не захочется, а значит, меня снова возьмут за шкирку и отправят в преисподнюю. Но именно перед этим и начнётся самое неприятное – выяснится, что, вопреки строгому запрету, общаться с Гольдбергом я не прекращал, то есть вполне мог вести какую-то двойную игру. Это для моего начальства равносильно красной тряпке для быка. Даже если будут твёрдо знать, что никакой игры я не вёл.
В шахматных партиях, ежедневно разыгрываемых всевозможными спецслужбами, принимать решения дозволено только большим фигурам, а я в этих играх, увы, пока даже уровня рядовой пешки не преодолел. Каждый раз, когда я завершал какое-то дело и с сознанием выполненного долга докладывал, что добро восторжествовало, а злодеи наказаны, обнаруживалось, что есть какой-то более глубинный слой, до которого я не добрался, и там всё выглядит совсем иначе. Иногда наоборот. Рамки добра и зла изначально размыты, и всё вовсе не так однозначно, как кажется на первый взгляд.
Ну, хорошо, станет известно, что я общаюсь с опальным профессором, – что из того? Он-то в принципе как раз всем и нужен, как главное звено в этих многоходовых комбинациях спецслужб и бандитов. Да и разыскивать его теперь не надо – зачем ему прятаться и от кого? От своих перспективных работодателей? Вопрос в другом: захочет ли Гольдберг после того, как с ним когда-то нехорошо поступили, общаться со старыми обидчиками? Ведь их-то он прекрасно знает. И поимённо. Даже, пожалуй, лучше меня. На его месте я бы сто раз задумался. Хотя… все мы находимся на своих местах, хороших или не очень, мягких или жёстких, так что за профессора ничего решать не стоит.
А дальше начнётся самое паршивое. Если согласие отовсюду будет получено, то мне, хочу я того или нет, придётся отправляться на поиски Баташёва – отвертеться не получится…
В висках неприятно кольнуло, будто я снова бреду по одуванчиковому полю, и у меня привычно кружится голова. Просто наваждение какое-то, честное слово!
А ведь моё начальство даже пока не представляет, что у Гольдберга в этот самый момент не бандиты Баташёвы на уме, а Джон Леннон и Джордж Харрисон. К тому же едва ли звукозаписывающая корпорация, заказавшая их перемещение в наш мир, заинтересована в преждевременной огласке предстоящего появления музыкантов, и никакие израильтяне или российские ФСБшники им не указ. И хоть о планах по возвращению битлов моим боссам известно, но в перспективе даже за это достанется на орехи лишь мне. А кто же ещё может стать крайним? Мол, почему своевременно не доложил? Кто из нас занимается оперативной разработкой профессора? И вообще, что это за тайны мадридского двора у вас с ним?
И погорел тогда очередной раз бедный Штирлиц! Тут уже не новый отдел получу, как обещал генерал, в старом бы удержаться…
А самолёт тем временем уже отрывается от взлётной полосы, и где-то внизу, под чуть подрагивающим крылом, быстро тают в сером клубящемся мареве редкие вереницы огоньков. Гляжу в окно, и через некоторое время, когда лайнер выходит на крутой вираж, подо мной распахиваются до самого горизонта постепенно сжимающиеся квадраты городских кварталов, рассечённые оживлёнными змейками шоссе. Москва…
Серый туман редеет, и мы всё выше и выше забираемся в клочковатые белые облака. С каждой минутой их всё больше. Звук турбин за толстым стеклом иллюминатора становится тише, и я, кажется, незаметно погружаюсь в какую-то ленивую и бездумную дремоту…
…Как и раньше, лечу в белом тумане. Он повсюду – снизу, сверху, со всех сторон. Где-то впереди, почти растворяясь, парит в облаках маленькая фигурка. Кто это? Мой старый или новый проводник? Не могу разобрать. Но вместе с ним – кем бы он ни был! – мне не страшно, а наоборот, легко и спокойно, словно я здесь уже свой, в этом странном мире. Будто очередной раз возвращаюсь в хорошо знакомое и почти обжитое место, где мне всегда рад кто-то до поры неизвестный, и я ему рад, потому что опасаться тут мне совершенно некого.
Кого я снова ищу? Ничего не помню, потому что привычная головная боль отсекает мои слабо шевелящиеся мысли от ленивой памяти. Я даже чувствую эти мысли – клубок каких-то неторопливых червяков, застрявших в груди под горлом. На что-то более приличное они не тянут…
Мне уже не хочется вглядываться вперёд, потому что с каждой минутой мой сопровождающий всё дальше и дальше…
Белое молочное марево потихоньку сгущается и начинает темнеть. Головная боль выдавливает глаза изнутри. Размахиваю руками и пытаюсь дотянуться до лица, но они проваливаются в пустоту.
И тут мне, наконец, становится страшно. По-настоящему страшно…
Стюардесса легонько тормошит меня за плечо:
– Кушать будете?
Беру пластиковый поднос с какими-то крохотными плошками и прошу водки. Блестящий лобик Барби на мгновение приходит в движение, она разглядывает моё лицо, мокрое от слёз, но ничего не говорит, лишь протягивает на ладошке маленькую бутылочку «Финляндии», а потом, чуть помедлив и оглянувшись на других пассажиров, ещё одну.
– С вами всё в порядке? – дежурно спрашивает она и, не дожидаясь ответа, проходит дальше.
Машинально вытаскиваю телефон и тупо разглядываю его, хотя помню, что в самолёте связи нет, поэтому никто мне сюда не позвонит, и я никому не позвоню. Вот и хорошо. Отвинчиваю хрустнувшую пробочку на «Финляндии», и глоток водки немного встряхивает меня.
Странная ситуация, однако, получается. Когда скапливается тысяча дел, и все рвут меня на части, чувствую себя на удивление прекрасно. Постоянно нужно крутиться, хватать кого-то за руку, стараться самому не подставиться под бандитскую пулю – тогда я в своей тарелке. А вот очутился в командировке, где дел, в принципе, тоже много, но нет привычной беготни и спешки, тут же начинаю вянуть, как какой-то инфантильный нежизнеспособный цветок. Одуванчик, чёрт бы его побрал… Вот и в самолёте каждый раз чувствую себя кисло. Ну не моё это занятие – спокойно сидеть и обдумывать свои поступки. Даже водка не помогает.
Впервые за время полёта оглядываю полутёмный салон, но ничего интересного для меня нет. Кто-то дремлет, а кто-то, как и я, уныло поглощает принесённый стюардессой стандартный паёк. Однако приятное тепло незаметно разливается в груди – видно, недооценил я волшебную силу алкоголя, значит, пора усугубить второй «Финляндией». Хватит киснуть, всё равно надо будет когда-то отдаваться в руки профессору Гольдбергу и всем, кому я уже через пару часов после приземления стану жизненно необходим. Никуда от этого не денешься. И моих отказов никто не примет.
Хоть проживу оставшееся до встречи с преисподней время весело и без соплей…
А самолёт тем временем уже начинает снижаться. Я и не заметил, как пролетело время. Немного закладывает в ушах, свет в салоне зажигается, и стюардесса-Барби пластмассовым голосом из динамиков напоминает о том, что нужно пристегнуться. Выглядываю в окно, а там уже темно-зелёные морские волны внизу заметно светлеют, отступая перед надвигающимся берегом с его светящимися бесконечными кварталами большого Тель-Авива. Фонари цепочками, площади, залитые светом в сгущающемся сумраке, сияющие неоновыми рекламами небоскрёбы, тянущиеся растопыренными пятернями в небо, – всё это вырастает на глазах, пока на смену неожиданному разгулу света и красок не открываются ровные и бесконечные белые трассы посадочных полос аэропорта.
Я дома. В месте, которого полжизни остерегался, но всё-таки приехал сюда и понял, что лучше его для меня нет. Как же непросто я шёл к этому – с трудом привыкал, негодовал на себя и окружающих, с чем-то пытался смириться и всё-таки не смирился… Я снова возвращаюсь в место, которого иногда я просто боюсь, потому что уже завтра здесь продолжится моя привычная сумасшедшая жизнь, но я не могу сюда не вернуться…
Только жизнь ли это, если приходится время от времени отправляться на тот свет?
Даже не успеваю ещё выйти из здания аэропорта, как меня подхватывает под руку молодой незнакомый парень и заученно чеканит:
– Господин Штеглер? Меня прислали за вами, – он суёт мне в нос какое-то удостоверение, которое я не успеваю прочесть. – Машина здесь недалеко. Вы поедете со мной… – и в ответ на мой недоумённый взгляд хмыкает: – Да не бойтесь, ничего страшного. Это не похищение.
– Откуда вы знаете, что я должен прилететь этим рейсом? У меня же был билет только на завтра.
– В каком веке живём, господин Штеглер? – хитро подмигивает парень. – Разве сегодня можно что-то утаить?
И в самом деле, какие сегодня могут быть секреты, раздумываю невесело, вот уже до помещика Баташёва добрались, а я-то вообще как на ладони!
– Мой шеф в курсе, что вы меня забираете?
– Майор Дрор? Конечно, в курсе. Но вначале вам необходимо встретиться с нашим руководством, а потом мы вас доставим прямиком в кабинет к вашему.
Странно как-то получается. Какое-то очередное начальство, про которое я ни сном, ни духом… Больше всего на свете не люблю, когда кто-то решает за меня, куда мне идти и что делать. Дать дёру, что ли? Мельком поглядываю на парнишку, с которым справиться будет несложно, но потом всё-таки прикидываю, что это всегда успеется. Тем более, я на своей территории. Как какой-нибудь, блин, Добрыня Никитич, который набирается силушки от родной земли… Повременим пока. Пока.
Машина ожидает нас около выхода из терминала. Как правило, такое не разрешают никому, даже пронырам-таксистам. Самое близкое место для стоянки служебного транспорта высокопоставленных персон метрах в пятидесяти отсюда. Выходит, что парнишка, встречавший меня, представляет такую контору, которой никто не указ, в том числе всевластное аэропортовское руководство.
– Куда мы едем всё-таки? – интересуюсь, усаживаясь на заднее сиденье. Мой сопровождающий уже рядом с шофёром, который так же, как и он, в простенькой тёмной маечке и джинсах без опознавательных знаков.
– В Центральное управление полиции.
– Что я там забыл? – удивляюсь я. – У меня знакомых там нет. Вернее, есть, наверное, но не из тех, кто может прислать за мной встречающего.
– Приедем, всё узнаете, – неопределённо отвечает парень и больше не глядит в мою сторону. – Тот, кому вы понадобились, может не только встречающих посылать. Уж, поверьте мне…
На выезде из аэропорта к нам пристраивается кортеж из двух полицейских пикапов с мигалками, и мы стремительно несёмся к городу, уверенно рассекая поток автомобилей в привычной вечерней пробке. Вероятно, я ещё не совсем пришёл в себя после перелёта, поэтому расслабленно сижу на заднем сидении и поглядываю в окно. В голове приятная пустота. Видно, «Финляндия» ещё не выветрилась.
– И всё-таки скажи, приятель, – легонько хлопаю по плечу парня, – что от меня понадобилось тому, кто может не только встречающих посылать? Я же обязан результаты своей командировки доложить в первую очередь своему начальству, а уж оно – как решит. Как-то некрасиво получается. Субординацию не соблюдаем.
Мой сопровождающий на мгновенье оглядывается на меня, но ничего не отвечает.
Из приёмника льётся спокойная музыка, от которой я помимо желания принимаюсь слегка клевать носом, но когда начинаются новости, водитель приглушает звук. Странно всё это.
– Сделай новости погромче, – прошу его, – а то меня не было в стране несколько дней. Мало ли что произошло без меня. Интересно же.
– Не торопитесь, всё узнаете, – парень выключает радио окончательно, и в салоне наступает тишина, лишь слышно, как шуршат шины по асфальту, и полицейский фургончик спереди разгоняет короткими квакающими звуками сирены замешкавшихся водителей, занявших нашу полосу.
При такой скорости дорога из аэропорта до Центрального управления полиции занимает минут тридцать. Сперва без интереса разглядываю серые невзрачные дома пригородов, мимо которых мы проносимся, но потом, когда улица заметно расширяется, а дома становятся современными и высотными, настроение у меня почему-то портится. Какое-то неясное предчувствие острыми коготками начинает царапать моё недоверчивое сердечко.
Куда меня везут? Говорят, что в Центральное управление, а я им сразу же почему-то должен верить! Ну да, сунул этот парень мне в нос какое-то удостоверение, но я только скользнул по нему взглядом, а мог бы попросить в руки и внимательно изучить. Однако теперь уже поздно. Ладно, подождём. Пока ничего плохого мне не сделали, и мы в ответ никого обижать не будем.
Через несколько минут спереди по ходу машины вырастает высокий, напоминающий шершавую шахматную ладью корпус Центрального полицейского управления, и мне становится заметно легче. Значит, не обманули, и подхватили меня в аэропорту именно мои коллеги. Только для чего я им? Неужели я и сам завтра не явился бы на службу? Правда, не сюда, а к Дрору. Подарил бы всем друзьям и заодно майору по магнитику, целый пакет которых купил на рязанском железнодорожном вокзале. Этакую хрень почему-то сегодня стало модно привозить из заграничных поездок в качестве сувениров, и радуются им неимоверно…
– Следуйте, пожалуйста, за мной, – я даже не заметил, как мы остановились у главного входа, и мой сопровождающий распахнул дверь автомобиля.
– А мои вещи?
– Побудут пока в багажнике.
Но едва выхожу из машины и делаю несколько шагов по направлению к входу, ко мне подлетают двое полицейских в форме, и один из них отрывисто командует:
– Лейтенант Штеглер, протяните, пожалуйста, руки. Вы задержаны.
– Ничего себе! – ахаю удивлённо. – Объясните, что происходит?!
– Руки! – требует полицейский, и мне не остаётся ничего иного, как протянуть руки, на которых тотчас защёлкиваются новенькие воронёные наручники.
Спорить или пытаться освободиться сейчас бесполезно. Я на их территории, и здесь они могут сделать со мной всё, что угодно. Наверняка очень скоро всё устаканится, меня освободят и принесут извинения. Это какая-то глупая ошибка.
Двое полицейских ведут меня внутрь, и я послушно следую за ними и помалкиваю, потому что разговаривать с этими простыми исполнителями чужого приказа не о чем. Меня приводят в какую-то комнату, где нет ничего, кроме пустого стола и окна, забранного тонкой металлической решёткой. Усаживаюсь на стул около стола и принимаюсь ждать.
И ждать приходится довольно долго. А может, здесь просто минуты тянутся в сто раз дольше, чем обычно? Особенно когда руки скованы, и неизвестно, что случится через минуту.
Наконец, в комнату заходит невысокий пожилой мужчина с чёрной щёткой усов под носом а-ля Саддам Хуссейн. В руках у него два пластиковых стаканчика с кофе. Он молча садится напротив меня и ставит один стаканчик передо мной, а из второго отпивает сам.
– Кофе хотите? – вместо приветствия спрашивает он.
– Руки освободите, – требую хмуро. – Не хочу я вашего кофе! Объясните, что происходит.
– Не торопитесь, – качает он головой и представляется, – следователь по особо важным делам подполковник Ройтман. Говорите по-русски?
– Да.
– Замечательно, – он достаёт очки из нагрудного кармана рубашки, водружает на нос, раскрывает папку, которую всё время держал под мышкой, минуту изучает содержимое и, наконец, задаёт свой первый вопрос: – Скажите, лейтенант Штеглер, вам хорошо знаком профессор Гольдберг?
– Не понимаю, чем вызван ваш интерес, подполковник. Если вы в теме, то вам это должно быть прекрасно известно. Надеюсь, что моё задержание – чья-то дурацкая самодеятельность, которую нужно как можно скорее заканчивать…
– Я вам задал вопрос, лейтенант.
– Вы можете связаться с моим непосредственным начальством, и оно удовлетворит ваше любопытство.
– Сейчас мы беседуем с вами, и не нужно меня отсылать к начальству. Если потребуется, я созвонюсь с вашим шефом, и вы тут же получите приказ изложить мне всё, что знаете. Не верите? Хотите убедиться?
– Хорошо, спрашивайте.
– Повторить вопрос?
– Не надо… Конечно, я знаком с профессором Гольдбергом.
– Когда вы с ним встречались последний раз?
– Даты точно не помню, но это было несколько дней назад.
– И всё-таки постарайтесь вспомнить.
– В командировку я уехал три дня назад, а с профессором мы встречались за пару дней до отъезда.
Подполковник Ройтман что-то помечает на листе бумаги и снова поднимает глаза на меня:
– Значит, точную дату назвать не можете. Или не хотите?.. А где вы с ним встречались?
– На какой-то квартире, но это была явно не его квартира. Он живёт, насколько я знаю, на собственной вилле в Рамат-Авиве.
– Адрес квартиры?
– Не помню! – я начинаю потихоньку заводиться. – Для чего вы всё это спрашиваете? И почему я в наручниках, как какой-то преступник?!
– А вы не догадываетесь?
– О чём я должен догадаться?! Требую, чтобы вернули мой телефон, который забрал ваш сотрудник, и я сейчас же позвоню своему начальству и обо всём доложу.
– Не торопитесь, – недобро усмехается полковник Ройтман, – с вашим начальством мы безусловно свяжемся, когда в этом возникнет необходимость.
– В наручниках я вам не скажу больше ни слова!
Некоторое время подполковник Ройтман разглядывает меня, словно какую-то диковинку, потом тихо говорит:
– А вам не интересно узнать причину, по которой вас задержали?
– Ну, и какая же причина?
– Дело в том, что сегодня утром профессора Гольдберга нашли убитым…
7
После обеда я и вернувшийся два часа назад из командировки Штрудель сидим в кабинете у майора Дрора на экстренном совещании. Настроение у всех хуже некуда, хотя в самый первый момент после известия о гибели профессора мне стало неожиданно легко и спокойно от того, что больше путешествий на тот свет не предвидится. Однако потом до меня дошло, что всё с его смертью только усложняется. Чтобы закрыть наши дела с псевдо-Столыпиным и с перестрелкой наркоторговцев, так или иначе необходимо присутствие главного героя – профессора Гольдберга. Хотя бы как свидетеля. А без него – труба. Что теперь делать?
В том, что лично я не пускал пулю в лоб профессору, было ясно с самого начала. В это время я летел в самолёте и даже в кошмарном сне предположить не мог, что кто-то готов поднять на него руку. Но в центральной полиции, к которой территориально относится Рамат-Авив, а именно здесь на собственной вилле и нашли профессора мёртвым, моментально открыли дело, и местные шерлоки холмсы принялись рыть землю носом. Им не составило труда выяснить, что больше всего контактов за последнее время с профессором было именно у меня. Но что это за контакты, они так и не узнали, потому что остальные материалы засекретили спецслужбы, и сыщикам сразу дали понять, что сюда соваться не следует. Даже на самый последний отчаянный их вопрос, нет ли у меня предположений, кто мог быть заинтересован в смерти профессора, ответа они не получили и удовольствовались моим честным словом, что лично мне нет никакого интереса избавляться от фигуранта. Даже через подставных лиц.
Казалось, майор Дрор сейчас удручён больше всех. Он уже не похож на бравого и подтянутого армейского служаку, принимающего волевые решения и не терпящего возражений подчинённых. Скорее – на уставшего от жизни старика, с подрагивающими руками и печальным остывшим взглядом.
– Мне всего два месяца до пенсии, – тоскливо провозглашает он, словно мы, негодяи, делаем всё, чтобы такого не произошло, – и такая неприятность! Честно признаюсь, мне совсем не жаль этого профессора-афериста – он давно уже ходил по грани, но чтобы всё оборвалось в один момент… А сколько у нас нераскрытых дел по его вине останется? Взяли бы его, честное слово, неделю назад со всей его шайкой-лейкой спокойно и безо всякого напряга, и прекратились бы его мерзкие эксперименты. Тогда и на пенсию можно было бы отправляться с чистой совестью. А где нам теперь концы искать?
Я пока помалкиваю, потому что не хочу добавлять дёгтя в его медовую бочку страданий, а в голове крутятся назойливые мысли о том, что и в самом деле со смертью главного исполнителя наступит полный кавардак со всей этой публикой, поменявшейся телами. При профессоре была хоть какая-то надежда навести порядок и вернуть мёртвых туда, где им положено находиться, а живых – в этот мир и в их тела. Пускай дожидаются перемещения на тот свет естественным путём, когда придёт время.
Дрор пока до этой жуткой мысли не добрался, поэтому не буду подсказывать – не стоит сыпать соль на кровоточащие начальственные раны. Пускай закончит стартовые стенания и приступит к непосредственным руководящим обязанностям. Вот тогда-то и прочувствует до конца гнусность нашей патовой ситуации. До пенсии ему всё-таки ещё далековато – целых два месяца! – успеет насладиться решением этой головоломки.
Лёха тоже молчит, хотя намеревался дать полный отчёт о своём питерском вояже. Впрочем, и до него дойдёт очередь.
– Ладно, проехали, – Дрор вытирает мокрой салфеткой лоб и лысину, приосанивается и снова превращается в себя прежнего. – Приступим к нашим делам. Сперва Алекс доложит о том, что прояснил в своей командировке, потом ты, Даниэль. В конце решим, как действовать в новых непростых обстоятельствах.
Лёха некоторое время выжидает, потом с видом уставшего махрового опера, раскрывшего аферу века, провозглашает:
– В принципе, дело с убийством Плотникова или, по-нашему, Плоткина можно считать завершённым. Двое фигурантов – Никонов Сергей и Боровицкий Владислав – задержаны, как мы уже знаем, сразу по возвращении из Израиля. Наши питерские коллеги за время их отсутствия прошерстили оставшихся членов банды, от которых и выяснили, с какой целью те отбыли в Израиль. К сожалению, это случилось позже известных событий, и предотвратить убийство ими Плоткина не удалось. Цель их поездки была весьма банальной: деньги, взятые при ограблении инкассаторов, наш фигурант присвоил и скрылся от подельников, но те его быстро вычислили по спискам вылетающих из Питера, а дальше уже дело техники. Никонов и Боровицкий разыскали его здесь, но, так и не получив денег, зверски убили и отбыли домой…
– И где эти деньги сейчас? – в глазах Дрора загорается огонёк любопытства.
– Будем искать. На днях придёт официальный запрос из Питера, и, более того, если нужно, они пришлют в помощь своих оперов.
– Одно мне непонятно во всей этой истории, – неожиданно приходит мне в голову, – как заурядный питерский браток смог стать новым Розенталем в Израиле? Как он попал к профессору Гольдбергу? Ведь, удрав от подельников, он вовсе не собирался продавать своё тело кому-то для опытов? Наоборот, деньги у него были – самое время притаиться где-нибудь на квартирке, купленной через подставного человечка, в каком-нибудь тихом курортном местечке и жить в собственное удовольствие… Ничего не понимаю!
Дрор сперва разглядывает меня мутным непонимающим взглядом, потом переводит его на Лёху и, наконец, изрекает:
– Ещё в этом не хватало разбираться! Других проблем нам мало!
– Сам Плотников, безусловно, ничего уже никому не расскажет, – Штрудель косится на меня недовольным взглядом, будто я поймал его на подтасовке, и что-то помечает на листе бумаги. – Профессор Гольдберг, к сожалению, тоже. Если, конечно, Даниэль специально к нему не отправится на тот свет для выяснения этого вопроса. Но отправиться туда в нынешней ситуации он может, как и любой из нас, естественным способом, а вот вернуться…
Тут он понимает, что сморозил глупость, и виновато замолкает, прикрыв рот ладонью.
– Всё понятно, – Дрор на минуту задумывается, потом вздыхает: – И в самом деле, можно считать дело с перестрелкой наркоторговцев закрытым. Все, кому пришло время переместиться на тот свет, уже там. Меньше хлопот правоохранительным органам. Оставшиеся подельники задержаны, и пускай суд решает, что с ними делать… – он мотает головой, словно сбрасывает морок, и прибавляет: – Оформляй, Алекс, отчёты, документы и сдавай дело в архив. Слышать про эту публику больше не хочу! Питерские опера приедут, пускай сами и ищут деньги. Мы им, конечно, поможем, но… А вот что нам действительно необходимо узнать, так это как Плоткин-Плотников попал к Гольдбергу? Вы, господа офицеры, всё-таки постарайтесь прояснить вопрос. Хоть это, в целом, и не изменит общей картины… Теперь давай ты, Даниэль.
Мой рассказ о душегубе-заводопромышленнике Баташёве Дрор и Лёха выслушивают с неподдельным интересом. Кое-что им было, конечно, известно, но многое стало просто откровением. А более всего их поразил факт предполагаемого родства нашего бандита Бота с этим почти сказочным российским персонажем.
– Али-Баба и сорок разбойников! – восхищённо выдыхает Лёха. – Везёт же тебе, Даник, попадать во всякие сказочные приключения! Осталось на ковре-самолёте полетать, в сапогах-скороходах побегать и Бабу-Ягу в избушке на курьих ножках трахнуть!
Однако Дрор не столь оптимистично настроен:
– Ну а нам-то что делать в этой ситуации, ведь профессора Гольдберга больше нет, а значит, всё повисло? Чувствую, российские коллеги серьёзно настроены довести дело до конца и найти эти древние клады. Кто им теперь поможет? Ведь ещё день-два, и они начнут бомбить нас депешами.
– Поезд ушёл в один конец, то есть на тот свет, и догнать его уже не получится, – снова пробует острить Штрудель, но смешно от его слов никому не становится.
– На нет и суда нет, господин майор, – развожу руками и чувствую, как моя физиономия против желания начинает лучиться, – сам-то я уже никуда не смогу отправиться, даже если захотел бы. А я не хочу. Если только лет этак через тридцать-сорок естественным способом.
Дрор минуту размышляет, потом недовольно глядит на меня и выдаёт, словно выстреливает:
– Неужели у Гольдберга никаких помощников не осталось, которые были бы знакомы с его методикой? Напряги память, Даниэль.
– Вы же знаете, что у него в последнее время даже собственной лаборатории не было, в которой он проводил бы свои опыты. Публикации в научных журналах, наверное, сохранились, но без специалиста кто с этим станет разбираться?
– Я имею в виду людей, которые работали с ним раньше. Неужели ты их не помнишь?
И вдруг до меня доходит, на что намекает Дрор. Мне сразу плохеет, и внутри начинают скрести кошки. Вероятно, стукнуть кулаком по столу и просто скомандовать он сейчас не имеет морального права, потому что я резко воспротивился бы и отказался, и никто меня не смог бы заставить рисковать жизнью никакими приказами. Поэтому шеф и старается всё выставить так, будто решение проблемы само пришло в мою светлую голову, а он тут сбоку-припёку.
– Вы имеете в виду Шауля Кимхи, его бывшего помощника и ученика? – протягиваю печально.
– Его самого.
– Так они уже вместе сто лет не работают… не работали. Да и Шауль, насколько я знаю, занимается совсем другими вещами.
– Ну и пускай занимается, чем хочет, но методики-то Гольдберга всё ещё помнит и, главное, знает тебя и Алекса. Вы с ним сумеете договориться.
– Не очень уверен, что он согласится, даже если мы его и найдём. А я понятия не имею, где он сейчас.
– Нужно всё равно попробовать поговорить с ним. Это наш шанс. У тебя не получится, я подключусь. А найти его мы сумеем, не сомневайся.
– Давить на него будете? Ведь сто процентов, что он откажется! – исподлобья гляжу на Дрора, но по его лицу ничего прочесть нельзя. Из начинающегося разваливаться будущего пенсионера он сразу превращается в строгого непреклонного начальника, который до своего ухода ещё ого-го сколько кровушки попьёт из подчинённых. – А если Шауль отправит меня на тот свет, а назад вернуть не сможет или не захочет? Из элементарного протеста.
– Вы с ним поссорились, что ли?
– Нет, но что-то меня сомнения гложут. Если скрипач долго не играет на скрипке…
– Какой из него скрипач?! – Дрор мгновенно вскипает. – Ты понимаешь, что перед нами дело, можно сказать, с международным резонансом, а ты какие-то антимонии разводишь – скрипочка, хочет-не хочет… Надо сделать – сделай. А мы поможем. Не заставляй отдавать приказы!.. Ну к кому мне ещё обратиться, кроме тебя, Дани?!
Из кабинета Дрора мы с Лёхой отправляемся на улицу. Сидеть в управлении больше не хочется, и в самый бы раз с тоски зелёной выпить сейчас пива… нет, даже не пива, а водки! Вряд ли кто-то из коллег донесёт начальству, что мы ушли пьянствовать среди белого дня. А донесёт – никто ничего нам не сделает. Надо использовать преимущества, которые даёт наше сегодняшнее незавидное положение.
– Что ты так расстроился? – принимается утешать меня Лёха. – Я думаю, что майор, по большому счёту, в чём-то прав. Сам посуди, столько сил ты положил на распутывание делишек этого долбанного профессора, дошёл, можно сказать, до самого апофеоза – и всё так бездарно обрывать? Да ни за что не поверю, что у тебя пропал всякий интерес к этому делу!.. Конечно же, есть некоторые опасения, что без Гольдберга могут возникнуть проблемы с перемещениями, но… кому я об этом говорю?! Ты, бывший российский мент, когда-то трусил? Риск – благородное дело!
Сперва я хотел сказать ему, что риск здесь ни при чём, и для кого-то вся эта история и в самом деле выглядят как сказка про Али-Бабу, а для меня она каждый раз – дикие головные боли и всё увеличивающиеся периоды восстановления до нормального состояния. Как ни оценивай, но не проходят эти дурацкие полёты между мирами бесследно, и не предназначен наш бедный организм для таких перегрузок. Потом я всё-таки подумал, что если уж Лёха не понял этого раньше, а он прекрасно всё знает и помнит, то и сейчас не поймёт.
– Ладно, проехали, – вздыхаю, – сейчас мы идём просто пиво пить…
В ближайшем кафе, где мы приземляемся, разыскиваю в своём телефоне номер Шауля Кимхи и без особой надежды звоню. Как ни странно, Шауль отзывается сразу и тут же узнаёт меня, будто мы расстались с ним только вчера.
– Как жизнь, Дани? – бодро интересуется он. – Чувствую по голосу, что у тебя всё в норме.
– Если бы так, – вяло мямлю, – сплошные проблемы.
– Ты ещё в полиции служишь или нашёл что-то более приличное?
– Что для меня может быть приличней? Уборка улиц?.. Твоя помощь нужна…
– Если ты о том, про что я подумал, то ни в коем случае. У меня сегодня совершенно иная жизнь, и ни с кем из старых знакомых я не общаюсь. Даже наш любимый профессор Гольдберг – не забыл его? – с полгода назад звонил мне и приглашал в какой-то очень денежный проект, но я категорически отказался.
– Нет больше Гольдберга. Погиб он…
– Как погиб?! Что ты несёшь?!
– Погиб. Вчера утром нашли его застреленным на собственной вилле. Совсем недавно я общался с ним, но даже предположить не мог…
Некоторое время Шауль ошарашенно молчит, видимо, переваривает информацию, потом с трудом выговаривает:
– Я тоже предположить такого не мог. Думал, что он вечный и непотопляемый, да и с людьми всегда ладил, так что врагов, способных поднять на него руку, в принципе быть не могло, а оно вон как вышло…
– Ошибаешься, брат, врагов у него было предостаточно. Он уже давно ходил по грани.
– Нашли убийц?
– Ищут. Хотя он в последнее время был такой скрытный, что никто и предположить не мог, где он и что у него на уме.
– И даже ты не знал? Ты же с ним, говоришь, общался.
– Представь себе, даже я. Да и о чём ему со мной говорить, ведь я у него был только подопытным кроликом, которого ни в какие секреты не посвящают.
– Когда похороны?
– Не знаю. Наверное, не так быстро, ведь следствие только началось. Экспертиза и прочее. Он сейчас в Институте судебной медицины Абу-Кабире, в морге.
– Когда всё закончится, сообщи мне. Обязательно подъеду на кладбище.
– Мне бы тебя пораньше увидеть. Предположим, сегодня.
– Зачем?
– Дела у нас кое-какие остались незавершёнными, – и сразу чувствую, как на том конце устанавливается напряжённая тишина. – Потому и звоню тебе, ведь обратиться больше не к кому.
– Если это связано с нашими прошлыми делами, то я, повторяю, категорически против. И не уговаривай. Грех это великий.
– Что-то ты раньше о грехах не думал. Неужели верующим стал?
– Я им и не переставал быть, – Шауль вздыхает и вдруг начинает говорить горячо и сбивчиво: – Просто иногда следует оглянуться назад и посмотреть на свои поступки. Порой волосы дыбом встают от ужаса. Понять невозможно, как ты такое мог допустить… И потом, приходит время что-то кардинально менять в своей жизни.
Уж чего-чего, а разговаривать на темы морали и нравственности мне сегодня совершенно не в кайф. Я далеко не праведник, и когда для того, чтобы в мире стало меньше зла и несправедливости, необходимо преступить какие-то границы, легко иду на это. Закрывать глаза или надевать розовые очки я так и не научился. Не всегда это легко, хотя есть иной вариант – отгородиться от мира бронёй веры, перевалить установление вселенской справедливости на высшие силы и заботиться лишь о своей бессмертной душе. Так оно легче и спокойней. А главное, ответственности никакой. Но не мой это вариант…
– И всё-таки нам надо с тобой встретиться, – обрываю его грубовато, – или я тебе уже совсем противен? Хотя бы в память о профессоре Гольдберге не отказывайся.
– Вот умеешь ты наступить на больную мозоль и потоптаться по ней! – ворчит Шауль, но чувствую, что ему безумно интересно, что же я такое задумал. – Когда и где?
Всё-таки осталось в нём что-то от прежнего лучшего и самого толкового ученика профессора Гольдберга.
Шауля Кимхи я сразу даже не узнаю. Встретиться мы договорились в одном из ресторанчиков в центре города, потому что ему не хотелось светиться перед знакомыми. Даже с Лёхой, которого прекрасно знал, он не пожелал пересекаться, поэтому попросил меня явиться без него.
Едва я его увидел, то сразу понял причину такой конспирации.
Шауль одет в чёрный костюм, белую рубаху, и из-под чёрной кипы на голове выглядывают пейсы. Короче, за то время, что мы не встречались, он стал религиозным человеком, полностью соблюдающим все предписания.
– Вот не думал, что подашься в ортодоксы! – ахаю удивлённо. – Решил грехи молодости замолить?
– Если будешь продолжать в таком тоне, – надувается Шауль, – то лучше не продолжай. Сразу уйду.
– Нет, что ты, извини! – спохватываюсь я. – Просто всё это так неожиданно…
– Ничего неожиданного в мире нет. Я много раздумывал о том, что мы делали раньше. И ведь ни сомнений, ни угрызений совести ни у кого из нас тогда не возникало! Мы совершенно не предполагали, что каждый наш поступок – даже самый безобидный и незначительный! – всегда оставляет какой-то след в нашей душе, в нашем сознании, даже в этом мире. Тем не менее, мы были уверены, что поступаем верно, а от того, что делаем, будет только польза. По крайней мере, не будет большого вреда. Но как мы можем оценивать что-то, если, по большому счёту, абсолютно не знаем, что такое хорошо и что такое плохо? А мы смело шли напролом и ничего не боялись… – увидев, что меня немного коробит от высокопарности его слов, он мотает головой, но упрямо продолжает: – Проблема не в том, что раньше у человека не было возможности перемещаться между мирами – живым и мёртвым, – а в том, что это всегда было глубоко аморально. С какой стороны ни посмотри. Неслучайно Всевышний не дал человеку такой возможности. А мог бы дать, если бы захотел… Мы же рады стараться. Не задумываясь о последствиях, создали механизм перемещения, возгордились появившимися возможностями и теперь населяем мир монстрами и образами людей, которые давно выполнили свою земную миссию, и им место там, где все должны находиться до Страшного суда. И только на Страшном суде будут взвешены наши поступки и вынесен окончательный приговор… А если нас вдруг не окажется под рукой у Того, кто всё это вершит, и мы будем странствовать в каких-то других мирах?!
– И что же это будет за приговор? – всё ещё не до конца воспринимая серьёзность его речей, интересуюсь игриво.
– Каждому по заслугам. За хорошее душа человека получит хорошее, за плохое… В том, что мы делали с профессором Гольдбергом, ничего хорошего не было. Возможно, у тех, кто участвовал в этих перемещениях, и были добрые намерения, но никто не хотел заглянуть глубже, определить настоящую ценность своих побуждений и, в конечном счёте, ужаснуться содеянному… Даже мысль о таких погружениях в чужие эпохи порочна. Нам дарован крохотный клочок от вечности, и мы должны существовать лишь в нём, а всё остальное – не для нас, а для наших предков или потомков… Ты хоть в этом со мной согласен?
Неуверенно пожимаю плечами и виновато бормочу:
– От меня в то время ничего не зависело. Меня только ставили перед фактом: если этого не сделаешь, всем вокруг будет ещё хуже. Выбор небогатый, и раздумывать о нём было некогда.
– Неуклюжее оправдание! – Шауль даже сжимает кулаки и трясёт ими в воздухе. – Никто не хочет видеть в себе виноватого. Мол, виноваты обстоятельства, какой-то недоброжелатель, отсутствие выбора… Это нормально? Все мы одинаково виноваты! И хоть больше всех повинен профессор Гольдберг, это нисколько не умаляет нашей вины, а безвыходность ситуации здесь не причём… Ну, теперь ты со мной согласен?
Немного подумав, киваю головой, а потом не выдерживаю и говорю:
– Складно объясняешь, но не задумывался ли ты о том, что если уж и произошло что-то неправильное, то это нужно кому-то исправлять? Или оставлять на волю Всевышнего, который, если захочет, то покарает виноватого, а если не заметит, то всё быльём порастёт?
– Не говори такие вещи. Зло никогда не остаётся без наказания…
Мы постепенно забираемся в такие дебри, в которых я начинаю запутываться, а Шауль себя здесь чувствует как рыба в воде. Это может растянуться на час и больше, а мне вовсе не хочется терять время на бесполезную полемику. Хоть я и люблю в хорошей компании за кружкой пива потрепаться об абстрактной природе добра и зла, но сегодня не тот случай.
– Слушай, брат, – хлопаю его по плечу, – всё это безумно интересно, но… я полицейский, и передо мной поставлена конкретная задача. После смерти профессора Гольдберга остались некоторые незавершённые дела. Разве это не зло, когда умершие люди под каким-то предлогом возвращены в наш мир, а те, в чьи тела их переселили, находятся там, куда им по всем раскладам пока рановато? Это справедливо? Вот мне и поручено навести среди них порядок. Но как это сделать, если кроме Гольдберга и тебя никто в этом помочь не сможет? Однако профессора уже нет, значит, остаёшься ты. Понимаешь, куда клоню?
Шауль замолкает, лишь покусывает кончик бороды, которой раньше не носил, и это меня немного смущает. Его смуглое, почти чёрное лицо сразу покрывается потом. Он отводит взгляд и безразлично следит за проходящими мимо нас людьми. Не буду его пока торопить. Пускай сам всё обдумает и взвесит. Хуже, если захочет посоветоваться со своим равом, как всегда поступают ортодоксы, когда не могут принять верное решение самостоятельно.
– Знаешь, – говорит он тихо и по-прежнему не глядит на меня, – я, наверное, всё-таки откажусь. Столько времени уже прошло, да и я давно не занимался гипнозом. К тому же, я себе дал зарок после наших последних приключений даже не думать об этом. Ты уж меня прости…
– Значит, зло так и останется безнаказанным?
– Есть кому и без нас вершить суд и наводить справедливость…
– Ты уверен, что есть? – начинаю уже не на шутку злиться упёртости товарища. – И всем этим людям, которые, сами того не ведая, попали под раздачу, понятно будет это объяснение? На каком свете ты им это собираешься объяснять?
– Я никому ничего не собираюсь объяснять, – Шауль отворачивается от меня и тяжело вздыхает. – Это всё, о чём ты хотел со мной поговорить?
– И всё-таки подумай ещё раз.
Никаких других аргументов, чтобы убедить его, у меня нет. Понимаю, что он во многом прав, и вся эта возня вокруг перемещения душ между мирами крайне аморальна и недопустима ни с религиозной точки зрения, ни со светской. Но раз уж её затеяли некоторое время назад, и все мы в ней активно участвовали, то нужно это как-то завершать. Так просто развернуться и уйти, как намеревается сделать Шауль, наверное, не совсем честно. Но как это объяснить ему, если он и слушать меня не хочет?
– Я тебе ещё раз позвоню через пару дней, хорошо? – говорю напоследок. – Подумай…
Шауль ничего не отвечает и, даже не попрощавшись, поспешно уходит по улице, а я гляжу ему вслед до тех пор пока его чёрная кипа не исчезает за головами и спинами прохожих…
А среди ночи он вдруг звонит мне и сообщает, задыхаясь:
– Ты знаешь, я беседовал со своим равом, и он сказал, что для спасения человеческих душ можно поступиться самыми суровыми запретами. Единственное, чего нельзя, это отправлять человека в загробный мир, даже если он сам возжелает и станет умолять.
– Но я-то в любом случае должен оказаться там хотя бы на короткое время! – мне сразу становится немного веселей, потому что хоть что-то сдвигается с мёртвой точки. – Ты это прекрасно понимаешь.
Некоторое время Шауль молчит и переводит дыхание, а мне снова начинает казаться, что сейчас он возьмёт и откажется, но теперь уже навсегда. Однако он отвечает:
– Хорошо. Но мне нужно знать все детали. До самого последнего нюанса.
– Узнаешь, я тебе обещаю. Давай встретимся утром, не откладывая, потому что время не терпит.
– Я приеду к тебе прямо сейчас…
8
…В этот раз любоваться одуванчиковым полем мне некогда. Шауль Кимхи отпустил мне всего два часа, и я клятвенно пообещал ему вытащить из профессора Гольдберга имена всех, кого надо вернуть в наш мир. Притом потребовал сделать это в первую очередь, а уж потом беседовать, если хватит времени, с Баташёвым, про которого я случайно обмолвился.
Иду по бескрайнему полю и раздумываю о том, что мечта встретиться и поговорить с Джоном Ленноном и Джорджем Харрисоном, наверное, так и останется мечтой, хотя при отсутствии профессора эта тема как бы уже сама собой закрылась. Эх, о другом бы сейчас размышлять, а я почему-то думаю о битлах, и ничего другого в голову не приходит.
И в голове – тихая звенящая мелодия «Чудака на холме»…
Никто на этот раз меня не сопровождает. Пытаюсь вспомнить тех, кто был со мной раньше, и почему-то не могу.
Прошлый раз поле было сплошь усеяно ромашками. А сегодня снова одуванчики. Видно, что-то и здесь меняется время от времени.
Сколько мне ещё идти? Вглядываюсь вперёд, а там бесконечное шевелящееся марево, сливающееся с серым небом на горизонте, и над всем этим редкие неподвижные облака. С каждым шагом становится тяжелей идти, и снова начинают стучать в висках сухие молоточки. Присаживаюсь на какой-то почти незаметный холмик и обхватываю голову руками.
Отчего сегодня такое угнетённое состояние? Может, от того, что здесь всегда неподвижно и тихо? Пытаюсь вспомнить свою беспокойную и, наверное, совершенно неправедную жизнь, в которой были радости и печали, очень короткие минуты настоящего восторга и долгие, бесконечные часы разочарования. Всё было… Не было лишь такой высасывающей душу вселенской пустоты и покоя. Видно, это самая большая кара человеку – потому в этот неподвижный мир никто по доброй воле не стремится…
Но когда-то здесь оказаться всё равно придётся. Как и всем на земле. И если сейчас есть какая-то потаённая и сладкая надежда на то, что сумею хотя бы ещё разок вернуться в мир живых, то потом ничего уже не будет. Хорошо это или плохо – не знаю. Даже не хочу думать об этом…
Наверное, тогда всё же будет легче, потому что не будет никаких ожиданий и соблазнов. Буду, как все, кто поселился здесь навечно, бродить по одуванчиковому полю, бессмысленно касаться круглых белых головок, провожать взглядом разлетающиеся пушинки. А что ещё тогда останется?
Будто у меня сегодня вариантов больше…
– Дани, привет, наконец-то ты прибыл, – раздаётся голос за спиной, – давно тебя жду.
От неожиданности вздрагиваю и оборачиваюсь. Передо мной профессор Гольдберг, но совсем не такой, каким я его знал раньше. Грустный постаревший человек, но единственное, что даже здесь в нём остаётся неизменным, это глаза – пронзительные и сверлящие, с маленькой чертовщинкой, не позволяющей смотреть в них долго. С такими горящими глазами он всегда рассказывал о своих работах, о своих проектах.
– Давно тебя жду, – повторяет он. – Почему так долго тебя не было? Я ни капли не сомневался, что ты догадаешься разыскать Шауля, чтобы вытащить меня отсюда… Поэтому ничего и не опасался.
– Совсем ничего? – машинально спрашиваю. – Значит, вы решили, что я непременно отправлюсь вытаскивать вас отсюда? Неужели мы такие близкие друзья?
Гольдберг некоторое время разглядывает меня, потом качает головой, словно укоряет за непонятливость:
– Обрати внимание, я даже не интересуюсь, с ведома ли начальства или по собственной инициативе ты прибыл сюда. Хотя знаю, что без ведома своего шефа ты вряд ли здесь появился бы.
– Опять у вас с моим начальством какие-то закулисные игры, о которых я не знаю? – бормочу недовольно.
– Вовсе нет! Профессор Гольдберг сегодня чист перед законом, как слеза, и никаких игр с его представителями больше не ведёт! – он горделиво приподнимает голову и, сорвав одуванчик, игриво засовывает себе за ухо. – Просто твоё начальство не может так легко распрощаться со мной и лишить себя многочисленных возможностей, которые открылись бы для него, если бы оно со мной дружило. Да и не только твоё начальство…
– Не переоцениваете себя, профессор?
– Конечно, нет! Ведь смерти, как ты уже убедился, по большому счёту, нет. Есть лишь бесконечное перемещение между мирами, но не для всех… Смерти нет для нас… для тех, кому ещё осталось что сказать окружающим!.. Ну, и для тех, кто может позволить себе раскошелиться за удовольствие стать бессмертным…
Слушать такие откровения мне неприятно, но никуда не денешься. На кого он сейчас намекает, пока не уточняю, потому что он никогда в этом не признается. Остаётся лишь ждать подходящий момент, чтобы выяснить, сколько перемещений уже сделано и где в настоящий момент находятся перемещённые люди. Патетику оставим в стороне.
Нутром чую, что профессору не терпится загрузить меня своими новыми проектами. Фантазии ему не занимать, и даже здесь он не успокаивается. А тут ещё подопытный кролик по доброй воле явился на заклание…
Но было бы глупо снова пойти на поводу у этого полубезумца, от делишек которого у всех окружающих только неприятности. А ведь придётся, наверное. От бессилия хочется выругаться, да не могу…
Странно, но об одной вещи я совершенно не подумал: профессор Гольдберг едва ли что-то расскажет, пока его самого не вернут в наш мир. Это же станет его непременным условием, которое должно было быть понятным с самого начала!
А может, мне его попробовать шантажировать, как того же старика Баташёва? Мол, не вернём в мир живых, пока не выдашь требуемой информации…
Времени на обдумывание у меня нет. Шауль примчался ко мне сегодня ночью и потребовал, если уж заняться этим, то всё завершить сразу, чтобы никогда потом к этому не возвращаться. По его тону чувствовалось, что он с великим трудом решился на такой крайне греховный поступок, даже невзирая на разрешение рава, а вот способен ли он будет на подобное ещё раз, никто не знает. Вероятней всего, нет. Какие бы планы ни строили наши начальники и российское ФСБ, я всё-таки на стороне Шауля.
Молча разглядываю Гольдберга и вижу, как он прямо на глазах преображается – становится прежним живчиком с быстрыми, почти лихорадочными движениями, энергией, бьющей через край… Мне даже кажется, что мы снова сидим с ним в каком-нибудь кафе в центре Тель-Авива, сейчас зазвонит телефон у него или у меня, появятся какие-то люди, и нужно будет снова куда-то бежать и что-то улаживать…
– Я времени зря не терял, – продолжает профессор, – всё равно долго задерживаться здесь не собираюсь, и ты мне поможешь в этом.
– В чём? Пообщаться с битлами?
– С ними я уже общался, – Гольдберг недовольно морщится и прибавляет, – те ещё фрукты, оказывается! Может, у тебя получилось бы лучше, ведь ты моложе меня и разбираешься в их музыке, но… Об этом чуть позже. Сейчас для меня главное – выбраться отсюда, и я подскажу, что вам с Шаулем нужно сделать для этого. Дам адрес человечка, в чьё тело я должен переселиться. Его семье уже предварительно заплачено, и никаких претензий ни от кого не будет. Они ждут.
Больше всего на свете мне не хочется разговаривать на эту тему. Если уж человек попал сюда естественным путём, значит, здесь ему и место. Каким бы замечательным и гениальным при жизни он ни был. Не нужно тревожить прах. Или душу.
Но Гольдберг, похоже, всерьёз собрался жить вечно и даже в мыслях не держит, что всё может быть иначе.
Не очень уверен, что кому-то, кроме меня, было бы интересно, чтобы профессор оставался здесь и не возвращался в наш мир, а вот вернуть тех, в чьи тела перемещены чужие души, действительно необходимо. Да и с баташёвской семейкой надо что-то решать – тут уже не отделаешься отговоркой, мол, не сумел договориться… Времени же катастрофически мало – того и гляди, Шауль выдернет меня отсюда.
А если взять и сразу выложить всё Гольдбергу начистоту? Как он отреагирует?
Нет, лучше выжду удобный момент, потому что искать Баташёва всё равно придётся, и профессор от меня ни на шаг не отстанет.
– О чём размышляем? – подозрительно разглядывает меня Гольдберг. – Кстати, у меня к тебе вопрос: что с расследованием моего убийства? Задержали стрелка?
– Я этим делом не занимаюсь, – пожимаю плечами, – а вам самому разве неизвестно, чьих это рук дело?
– Понятия не имею. Всё произошло так неожиданно, никаких угроз и предупреждений не поступало. Я и представить такого не мог. Потому и спрашиваю.
– Может, конкурирующая фирма?
– Какая ещё конкурирующая? – профессор самодовольно усмехается. – Разве ты ещё не догадался, что нет у меня никаких конкурентов! Слухи о том, что кто-то работает в том же направлении – в Америке, России или Эмиратах, – чистейшей воды вымысел. Может, тамошние ребятишки что-то и пытаются сделать, нахватавшись верхушек из моих публикаций в научных журналах, но ведь и я, согласись, не полный идиот, чтобы делиться всеми своими секретами с учёным сообществом. Даже Шауль всего не знает, хотя был моим первым учеником. Что-то я, конечно, ему передал, но не всё.
– Кому же вы всё-таки помешали? Кого-то подозреваете?
– Вернёмся – попробую разобраться. В чужой личине сделать это будет проще и безопасней. Да и ты мне, думаю, поможешь. Ведь поможешь, Дани?
Не хочется ничего обещать, как не хочется и его возвращения. Чтобы вся эта свистопляска с путешествиями на тот свет продолжалась и дальше, а я опять был курьером между мирами.
– Между прочим, – наконец, приступаю к главному, – мой бывший приятель Бот, которого вы в своё время переселили в тело рязанского бомжа, велел передать вам привет и отыскать своего древнего родственничка. Я с этим бомжом общался в Гусе-Железном.
– Ну, и как тебе мой питомец? Хорош? – ухмыляется профессор. – Впрочем, всё так и было задумано. Он должен был выйти на тебя, если попадёт в руки к властям… Ну и как его успехи? Он сделал то, ради чего отправлялся в реальный мир? Надеюсь, ты ему помог?
– Нет, – мне не хочется уточнять, что кроме Бота в игре ещё и российские комитетчики, и прибыл я сюда именно для встречи с Баташёвым, а вовсе не спасать профессора.
– Если он прислал тебя сюда, значит, у него так ничего и не получилось? – задумчиво переспрашивает Гольдберг.
– Не получилось. Бота задержали в родовом поместье Баташёвых, и теперь он сидит под надзором тамошних спецслужб.
Гольдберг огорчённо чешет нос, но настроение у него всё ещё неплохое:
– Неприятное известие, но ожидаемое. Что теперь делать будем? А что, кстати, Бот просил передать своему предку и мне заодно?
– Вы ему нужны, чтобы отправить старичка Андрея Родионовича в наш мир. А тому он велел шепнуть, что ничего самостоятельно разыскать не может. Нужна помощь самого хозяина кладов.
– Это, в принципе, и предполагалось. Если бы Бот что-то нашёл без его помощи, для чего ему тогда, спрашивается, понадобился бы этот древний помещик живым?
Профессор вздыхает и привычно стреляет взглядом на правую руку, где должны были бы находиться часы, но часов в загробном мире ни у кого нет. Да и для чего они здесь?
– Пошли, Дани…
– Куда? У меня времени почти не осталось. Мне бы успеть к Баташёву.
– К нему и пойдём.
Андрей Родионович Баташёв оказался грузным неопрятным стариком с длинной до плеч нечёсаной шевелюрой, сидящим в окружении каких-то бесцветных молчаливых людей, опасливо и в то же время с обожанием поглядывающих на него. Вероятно, он что-то рассказывает им, но сразу настороженно замолкает, заметив меня и профессора Гольдберга.
– Опять что-то от меня хочешь? – скрипучим голосом протягивает он, сверля Гольдберга ненавидящим взглядом. – Я же сказал, что буду говорить только с этим паршивцем Димкой, который назвался моим потомком, а в это я, между прочим, не особенно верю. Откуда мне знать, что он не самозванец? Что тебе от меня ещё надо?!
– Поговори с ним по-русски, – выталкивает меня вперёд Гольдберг, – а то я пробовал с ним побеседовать по-французски, так он двух слов связать не может. А хвастался, что у них в высшем свете все только по-французски между собой общались. И он, мол, не какой-нибудь неграмотный лавочник или деревенский кузнец, а человек образованный, при деньгах…
– Здравствуйте, – вежливо подхожу к Баташёву, – я встречался с Дмитрием Михайловичем, вашим пра-пра-пра… уж и не знаю, в каком колене внуком.
– Ты-то что за гусь такой?! Где с ним встречался? – недоверчиво косится на меня бывший разбойник.
– В Гусе-Железном, – моментально ориентируюсь я, хотя мы виделись с Ботом только в следственном изоляторе Рязани, а до вотчины Баташёвых я так и не добрался.
– Говоришь, в Гусе-Железном? – переспрашивает старик, медленно встаёт, отряхивает руки и широким жестом закладывает их за спину. – Ну и что Димка там делает?
– Вы же его туда и послали. Ищет клад.
– Нашёл? – в настороженных глазках старика вспыхивает хитрая смешинка.
– Пока нет, но хочет, чтобы вы тоже отправились туда и помогли ему.
– Естественно, без меня он ничего не найдёт! А то ишь, чего захотел! Думал, что я ему все свои секреты выложу за красивые глазки? И на что я ему тогда нужен буду?.. Ты мне вот что, соколик, скажи. Ты вправду побывал там, в моих бывших владениях? А может, врёшь, как все тут? Димка, небось, подговорил тебя облапошить старика, чтобы я всё выдал, и тогда мои сокровища ему одному достанутся. Рожа-то у него ещё та бандитская, в тёмном переулке ножик запросто в бок сунет и не задумается. А может, этот паршивец вообще где-нибудь за углом притаился и поджидает, когда я тебе откровенничать начну!
Слушаю брюзжание этого почти выжившего из ума старца и удивляюсь – какие люди раньше были неприятные! Впрочем, сейчас едва ли лучше…
– Ну и зачем ему эти ваши секреты, если он здесь, а не там? – начинаю заводиться. – Что он здесь с ними делать будет?
– И то верно, – сразу соглашается Баташёв, почёсывая кончик острого загнутого вниз носа. – Так ты и в самом деле оттуда прибыл?
– Можете спросить этого человека, что пришёл со мной. Вы же его знаете – благодаря ему появилась возможность возвращаться в мир живых.
– Он мне тут уже голову морочил, плёл всякие небылицы про Димку. Только я ему не верю, потому что лопочет он на каком-то непонятном языке и утверждает, что это французский. А я что, французского не знаю? Он меня за последнего лапотника держит?! – старик ни с того ни с сего свирепеет и чуть ли не впивается мне в руку своими цепкими пальцами с длинными грязными ногтями. – Он по-русски ни слова не понимает, а как можно верить такому человеку?!
Профессор Гольдберг за моей спиной внимательно вслушивается в наш диалог и, вероятно, догадывается, что разговор идёт о нём.
– Давай-ка, парень, отойдём в сторону, – наконец выдаёт Баташёв, – чтобы французишка нас не подслушивал… Говори, что тебе Димка-паршивец велел передать.
– Понимаете, Андрей Родионович, этот «французишка» – именно тот человек, который может переправить вас отсюда в наш мир. И никто, кроме него, это сделать не способен. Так что ссориться с ним не следует, а то придётся ещё двести лет ждать, пока кто-то другой такое придумает…
– У меня не горит!
– Но ваш-то Димка уже там и велел передать, что без вас с поисками не справится.
Баташёв отвечает не сразу. Некоторое время он расхаживает из стороны в сторону, исподлобья поглядывая на профессора Гольдберга недовольным взглядом. Потом снова оттаскивает меня подальше от него и шепчет в ухо:
– А почему этот умник сам оказался здесь? Он что, тоже помер? Зачем же он другим предлагает воскрешение, а сам себя не вытаскивает? Что-то вы меня, судари, дурите!
Прикидываю про себя, что времени у меня остаётся всё меньше и меньше, а я вынужден его тратить на бесцельные уговоры этого хамоватого барина.
– Короче, – отхожу от него на два шага и говорю громко, чтобы слышали окружающие, – у вас, уважаемый, два варианта. Первый – вы доверяете профессору, и он за соответствующее вознаграждение, переправляет вас в мир живых. Делиться сокровищами всё равно придётся, иначе вы вообще их не увидите, навсегда оставшись здесь. Этот вариант предложен вашим потомком Дмитрием Михайловичем Баташовым, и вы с ним поначалу были согласны. Потому он и ждёт вас там… Второй вариант – вы продолжаете приятное времяпрепровождение в загробном мире и наслаждаетесь своими никому нераскрытыми секретами, а мы, – делаю ударение на этом слове, – рано или поздно всё равно докопаемся до кладов, но вам тогда уже ничего не светит. Второй вариант, чувствую, вам подходит больше, а?
– Если за всё это время никто не докопался до кладов, то как вы, сударь, это сделаете сейчас? – Баташёв презрительно ухмыляется, но в глазах у него уже злость и испуг.
Однако я воодушевлён своей длинной тирадой и чувствую, что потихоньку этот старый рязанский дракула начинает прогибаться:
– Раньше и в самом деле искать клады было трудно, а сегодня появились такие приборы, которыми просвечивают насквозь любые стены и землю. Хотите узнать, почему их до сих пор не использовали? Просто всё это время окружающие считали сокровища в Гусе-Железном легендой и старым преданием, а теперь Дмитрий Михайлович Баташов вернулся в наш мир и потихоньку к этим кладам подбирается…
Моё вдохновенное враньё, кажется, попадает в десятку. Старик Баташёв погружается в глубокое раздумье, не сводя с меня настороженного и недоверчивого взгляда. Да и профессор Гольдберг, не понимая, о чём я так жарко живописую, присел на корточки и тоже посматривает на меня с интересом.
Наконец Баташёв отворачивается в сторону и глухо интересуется:
– Так что ты предлагаешь? Твой-то каков интерес во всём этом? Ты чего такой шустрый?
– Тоже хочу заработать! – заявляю нахально, потому что только это будет ему понятно.
– Переведи французишке, что я согласен, – Баташёв отворачивается и отходит к своей компании, которая бессловесно дожидается его, но напоследок оборачивается и грозит пальцем. – Но учти, много не дам! Не вами накоплено, не вам и тратить… Когда хоть отправляемся?
Мы с профессором снова одни на одуванчиковом лугу. Наверняка мне осталось совсем немного времени до возвращения отсюда, но главного я пока так и не выяснил: кто из пришельцев с того света находится в мире живых, чтобы вернуть их назад, а тех людей, в чьих телах они существуют сегодня, вернуть к нам.
– Профессор, – говорю Гольдбергу, – Шауль мне поставил одно условие перед тем, как отправлять сюда…
Гольдберг удивлённо поднимает брови:
– Неужели Шауль осмеливается ставить какие-то условия? Быстро же он вырос! А ведь был тише воды, ниже травы. Меня не стало, он и задрал нос…
– Он сегодня совсем другой. Не такой, каким вы его знали. Просто вы его давно не видели.
– Ну, и какой же он теперь?
– Верующий. Кипа, пейсы, ни шага без разрешения рава…
– Что ты говоришь! – непритворно удивляется профессор. – И что же его подвигло на такой отчаянный шаг?
– Думаю, вы могли бы догадаться.
Гольдберг на минуту задумывается, а потом разочарованно тянет:
– Вот оно что! Совесть загрызла! Когда постоянно решаешь вопрос «жить – не жить», притом не для себя, а для кого-то, то волей-неволей задумываешься: уж не равен ли ты и в самом деле в своём могуществе Всевышнему? Но эта иллюзия быстро заканчивается, когда начинаешь понимать, что ты всего лишь получил в руки механизм для перемещения между жизнью и смертью, а твоя воля и твоё желание здесь не причём. Ни замысла, ни творения здесь нет – ты всего лишь простой исполнитель… Меня такие сомнения тоже мучили поначалу, но я вовремя от них избавился, но не таким радикальным способом. А Шауль… Ну, ничего, вернусь и вправлю ему мозги. Он неглупый парень, просто немного растерялся…
Некогда мне рассуждать о моральных аспектах жизни и смерти и перевоспитании Шауля Кимхи, поэтому грубовато его обрываю:
– Профессор, я обещал Шаулю выяснить, кто ещё из ваших… пациентов находится в нашем мире.
– Зачем это ему? Хочет расставить все фигурки по местам?
– Это не только ему, это всем надо…
Гольдберг удивлённо разглядывает меня, словно видит впервые, и слегка подрагивающим голосом спрашивает:
– Так и ты с ним заодно? Вот не ожидал!.. Может, и мне не место с вами, а лучше остаться здесь навсегда? Грохнули профессора какие-то неизвестные негодяи – туда ему и дорога, да?
– Ну зачем вы так? – мне вовсе не хочется, чтобы разговор принимал такой оборот, и Гольдберг на меня злился.
Хотя… куда ему деваться?.. Тут уже во мне снова заговорил дотошный и расчётливый мент: других вариантов вернуться в мир живых у него нет, поэтому побурлит немного, поворчит на Шауля и на меня и – согласится на наши условия. И тогда… впрочем, так далеко не заглядываю. В реальном мире при любом раскладе с ним будут общаться совсем другие люди, и отвязаться от них вряд ли удастся. Мне б самому от них отвязаться…
– Поступим так, – профессор Гольдберг снова невозмутим и собран, никакой растерянности в его глазах больше нет. – Для начала мне нужно вернуться в мир живых, потому что здесь я ничего сделать не сумею. Уж, не знаю, какие вы там игры затеяли, но без меня у вас всё равно ничего не получится. Шауль меня заменить не сможет, потому что, ты и сам знаешь, кроме техники гипноза он ни на что другое не способен. А тут требуется реальное перемещение душ. Такое никто, кроме меня, не сделает… Пускай он меня вытащит хотя бы на пару часов, мне этого вполне достаточно. Остальное уже без его помощи доведу до ума… И ещё немаловажная деталь. Если кто-то примется меня шантажировать на предмет передачи моей методики в чужие руки, то сразу заявляю: её у меня никто не получит. Лучше здесь останусь на веки вечные…
– Да не об этом разговор, профессор, – раздражённо мотаю головой, – как вы не понимаете?! Никто вас обманывать не собирается…
– Всё, закончили разговор! – Гольдберг решительно взмахивает рукой и отворачивается. – Не хочу в этом разбираться! Обо всех деталях переговорим, когда я вернусь в мир живых. Не раньше. И о людях, – он криво ухмыляется и даже не глядит в мою сторону, – чьи души в чужих телах, и о баташёвских кладах, и о битлах. Всё только там… А вообще-то, мне немного жаль, Дани, что ты больше не со мной. Полиция тебе оказалась ближе личной независимости и настоящей свободы – что ж, твой выбор. Хотя я почему-то всегда думал, что в тебе больше человека, чем закомплексованного киборга-полицейского…
9
В самолёт, летящий в Россию, мы погружаемся целой делегацией. Главный у нас – генерал Папков, который специально прилетел в Израиль, чтобы встретить вернувшихся из небытия профессора Гольдберга и Андрея Родионовича Баташёва. Ну, и, конечно, меня. Нужен-то ему, в принципе, только один Баташёв, а мы – бесплатное дополнение, но без нас до Баташёва он не добрался бы. На Гольдберга он тоже строит какие-то планы, а вот я для него теперь настоящий балласт. Он и не потащил бы меня с собой, и в этом я был с ним абсолютно солидарен, но тут уже заартачились все наши шефы – от майора Дрора и выше.
Дрор с начальством не пожелали выпускать из рук сенсационное расследование, в котором их подчинённый принимал такое деятельное участие, и хоть в Рязани наши возможности, ясное дело, предельно ограничены, меня всё равно отправили за компанию с этой публикой на поиски старинного клада. Как я ни убеждал всех, что не наше это дело – разыскивать за границей чужие сокровища, но кто же станет меня слушать и откажется от лишней галочки в победных рапортах?
Гольдбергу я по-прежнему нужен с чисто утилитарной целью – как помощник и соратник, к тому же, кроме меня, поговорить на иврите ему не с кем. Да и генералу Папкову требуется как-то общаться с ним, и я тут уже гожусь не только в качестве переводчика, но и в качестве человека, который полностью в теме. А ведь с профессором он раньше не общался вовсе и понятия не имеет, что от того ожидать. Но, судя по всему, планы на нашего ожившего мертвеца у генерала и в самом деле далекоидущие.
Профессор Гольдберг по-прежнему демонстративно дуется на меня, но я для него связующее звено со всей этой публикой, от которой наверняка можно что-то поиметь в будущем. Притом в случае непредвиденного конфликта он наверняка рассчитывает, что я, как соотечественник, всё-таки встану на его сторону.
А вот кому я совершенно без надобности, так это старику Баташёву, для которого каждый шаг в мире живых сулит миллион открытий, и ему в настоящий момент вообще никто не нужен. Он лишь испуганно и изумлённо пялится на всё вокруг и, кажется, не выходит из ступора от увиденных чудес. Глядя на него, невольно поражаешься, насколько всё-таки привычные вещи из двадцать первого века могут шокировать человека середины девятнадцатого.
Ко всему меня немного напрягает то, что профессор Гольдберг теперь находится в теле молодого мускулистого парня-бедуина, а старик Баташёв – в теле невзрачного мужичка лет сорока с довольно пропитым рябым лицом. Для меня Гольдберг всегда был вальяжным и уверенным в себе израильтянином с породистым европейским лицом. Свой выбор для переселения в тело бедуина он объяснил тем, что тот был изначально здоров и физически крепок, семья его больших денег не затребовала, так как парень – один из двенадцати братьев, лишиться которого взамен на довольно приличную сумму в их среде в порядке вещей. Такие уж там нравы, чего я совершенно не понимаю. Но профессор меня заверил, что никаких претензий и бунтов со стороны многочисленных бедуинских родичей не предвидится.
Кроме нас в самолёт садятся ещё двое молчаливых мужчин, подчинённых генерала, которым велено далеко не отходить от возвращённых с того света Гольдберга и Баташёва. И в довесок к нашей весёлой компании – молоденькая девушка-врач, тоже из группы Папкова. По всей видимости, генерал не хочет никаких неожиданностей, поэтому она тащит с собой большой чёрный рюкзак с медицинскими инструментами и препаратами на все случаи жизни. Когда это объяснили профессору Гольдбергу, тот лишь презрительно хмыкнул, но ничего не сказал.
Больше всего, как я и предполагал, его расстраивает присутствие в нашей компании российского генерала и его людей.
– Что же такое получается, – интересуется он у меня на иврите, чтобы окружающие не поняли, – о кладе этого разбойника Баташёва теперь знаем не только мы, но и российские спецслужбы? А сам-то Баташёв понимает, кому всё достанется, если что-то найдут при их участии? А какова будет наша с тобой доля?
– Думаю, он пока вообще ни во что не въезжает, – развожу руками, – да ему сейчас и не до этого. Посмотрите на него.
Для человека из девятнадцатого века увиденные медицинская лаборатория, в которой его «оживляли», автомобили, аэропорт и сейчас самолёт, естественно, кажутся чем-то запредельным. Даже самый первый момент, когда присутствующий при его пробуждении генерал вытащил из кармана сотовый телефон и кому-то позвонил, шокировал Баташёва и привёл в состояние тихого ужаса. Рука его потянулась перекреститься, а губы непроизвольно зашептали:
– Свят, свят, свят!
Гольдберг, быстро освоившись в новом теле, сразу после пробуждения попросил всех удалиться и дать хотя бы несколько часов для адаптации Баташёва в непривычном для него мире. Покосившись на скромно сидящего в уголке Шауля Кимхи в чёрной кипе, безучастно покручивающего кончики пейсов и беспрерывно бормочущего молитвы, генерал направился к выходу, поманив меня за собой. Но Гольдберг жестом попросил меня остаться.
– Кто этот человек с таким неприятным холодным взглядом? – спросил он.
Мне не оставалось ничего иного, как выложить всё начистоту, потому что я уже опасался: если профессор узнает правду от кого-то другого, то вполне может прекратить со мной любые отношения. А мне этого пока не надо, да и никому из моих начальников такое не понравилось бы.
И вот мы, наконец, всей компанией летим в самолёте. Я и профессор сидим вместе, за нами Баташёв с девочкой-врачом, рядом с которой он чувствует себя спокойней, за ними генерал с одним из охранников. Второй охранник – чуть спереди и наискосок изображает задремавшего, однако я подмечаю, как он то и дело поглядывает на нас из-под журнала, которым накрыл лицо.
Настроение довольно кислое, и разговаривать ни с кем не хочется. Я лишь вспоминаю, как мы некрасиво расстались с Шаулем. Переселяя в новое тело душу профессора, он не преминул напомнить мне, что делает это только для того, чтобы навести порядок в мире живых и мёртвых – всех вернуть туда, где они должны находиться. Такой у нас уговор. Заставить же Гольдберга это сделать я обязан сразу и без всяких условий.
Но всё в тот день пошло совсем не так, как рассчитывал Шауль. Выскочивший из соседней комнаты, как чёрт из табакерки, Папков потребовал немедленного возвращения Баташёва следом за Гольдбергом, всех же остальных пока отставить. Жалкий лепет Кимхи он даже слушать не пожелал. Тот, ни слова не говоря, хлопнул дверью и ушёл, а Баташёвым через некоторое время занялся вернувшийся к жизни профессор.
Я хотел было побежать за Шаулем, но мне не дали. Мавр своё дело сделал, может быть свободен. А вот вы, лейтенант Штеглер, как раз – нет.
Некоторое время Шауль Кимхи, правда, дожидался меня в коридоре, потом попробовал самостоятельно дозвониться до майора Дрора, но тот просто отказался разговаривать с ним на эту тему.
Наверное, мне следовало чуть позже позвонить Шаулю и попробовать разъяснить ситуацию, но я не знал, как это сделать и какие аргументы привести. Короче говоря, просто смалодушничал. Да и будет ли он со мной общаться после всего, что произошло? По сути дела, его просто обманули, грубо и нагло, и вряд ли послужит утешением то, что никакого моего интереса в этом нет, а я всего лишь мелкая сошка в генеральских играх.
Кажется, друга в его лице я потерял окончательно. Обидно всё это. По мне, так лучше уж не терять одного старого друга Шауля Кимхи, чем приобретать пару новых из наших или иностранных спецслужб…
– Слушай, Дани, – наклоняется ко мне бедуин-Гольдберг, и я даже вздрагиваю от неожиданности, – объясни, наконец, что происходит? Меня не было на этом свете всего несколько дней, но откуда взялись все эти люди? Нас ведь должно было быть только трое – я, ты и этот средневековый бандит. Твоя, что ли, работа?
– Бот попался в Гусе-Железном. Стал разыскивать клад на месте бывшей усадьбы, а там таких кладоискателей, как он, сразу берут за шкирку.
– И он им всё выложил? Что-то не похоже на него.
– Так уж получилось. Хотя они и без него многое знали.
– И всё равно не понимаю, – Гольдберг отпивает глоток воды из пластикового стаканчика, который ему принесла стюардесса, и откидывается на спинку кресла. – Надо теперь придумать, как их всех облапошить.
– Смеётесь, профессор? Это же спецслужбы! Когда мы прибудем на место и приступим к поискам, нас таким плотным колпаком накроют, что мышь не проскочит.
– Мышь не проскочит, а мы должны. Мы не мыши… Надо переговорить с Баташёвым и перетащить его на нашу сторону, но чтобы эти церберы не видели. Сумеешь?
– Что я ему скажу?
И опять минута молчания. Однако профессор Гольдберг долго в тишине сидеть не может, и мысли его уже бегут дальше:
– Меня один вопрос интересует: кто ещё в курсе этой нашей поездки?
– Да все поголовно! – удивляюсь вопросу. – Разве без участия нашего полицейского начальства мы смогли бы сейчас выехать из страны и сидеть в этом самолёте?
– У меня создаётся впечатление, что для этого российского генерала вообще никто не указ, тем более наше полицейское начальство! – усмехается профессор. – Тебе не кажется, что нас просто используют? Мы же теперь на чужой территории! У здешних спецслужб найдётся тысяча причин оставить нас не у дел, ведь им нужен, как я догадываюсь, лишь Баташёв. Привезут его, накачают всякими сыворотками правды, он им всё и выложит. И он тоже станет отработанным материалом… А мы-то зачем?
– Ну, не знаю… Может, вас, профессор, они собираются использовать ещё для чего-то.
– Этого-то я и опасаюсь. Попасть к ним в рабство я вовсе не хочу.
– Зачем же вы поехали?
– У меня был выбор? Хотя, наверное, мог под каким-нибудь предлогом отказаться. Как-то сразу об этом не подумал. Надеялся, что отыщем с Баташёвым его сокровища, получим свою долю и спокойно вернёмся домой. А теперь уже сомневаюсь. Живым бы из этого переплёта выбраться.
– Что же вы предлагаете?
– Пока не знаю. Лучше, наверное, всё-таки поговорить с Баташёвым с глазу на глаз, растолковать ему ситуацию, если он сам ещё не въехал. Уверен, что он будет на нашей стороне.
– И что потом?
– Попробовать каким-то образом отвязаться от этой публики и действовать уже по ситуации. Хорошо бы куда-то от них скрыться.
– Где вы собираетесь скрываться? В Рязани?
– Почему в Рязани? В Гусе-Железном. Это же, насколько я знаю, место захолустное. Там будет легче. Ты же был там во время командировки?
– Нет. Дальше Рязани меня не пустили. Там, кстати, сегодня и находится наш Бот-Баташов, который уже обследовал усадьбу «Орлиное гнездо»…
– Оставь его, он нам больше не помощник. Сами управимся. Нам бы только в самом деле суметь скрыться. Подумай, как с Баташёвым поговорить, чтобы эти, – он кивает на охранника, прикрывшегося газетой, – не заподозрили…
– Ну хорошо, предположим, скроемся где-нибудь, а что потом? Сколько времени там просидим? А дальше куда подадимся?
– Не знаю. Что-нибудь придумаем…
Разговаривать на эту тему и строить планы наиглупейшего побега от всесильной российской ФСБ не хочется. Просто не представляет наш наивный профессор, что это невозможно. Да ещё в рязанском захолустье, где каждый человек на виду. Бот, которого в недальновидности и в неумении конспирироваться не обвинишь, и тот продержался совсем недолго. А что говорить об израильтянине Гольдберге, который абсолютно не знаком с тамошними реалиями, и обо мне, который с этими реалиями расстался больше двадцати лет назад?
– Чувствую, тебе не особенно хочется зарабатывать себе новые проблемы, – Гольдберг косится на меня и печально вздыхает. – Для чего мы тогда всё это затеяли?
– Это вы затеяли, профессор, а я тут ни при чём. Подопытного кролика никто не спрашивает – его ставят перед фактом…
– Перестань, уже надоели твои причитания о кроликах! Полицейский ты или нет?!
Отворачиваюсь к иллюминатору и стараюсь больше не смотреть в его сторону. Обидно, когда тебя обвиняют в том, чего ты не делал. Но ни при каком раскладе в новую авантюру с побегами в России я больше не полезу. Всё, сыт по горло! Более того, довезу этого дремучего средневекового душителя до места и сразу потребую, чтобы меня отправили назад. И помогли доставить к самолёту профессора Гольдберга. Пусть только этого не сделают! В Израиле нас уже встретят, и там с ним свои пускай разбираются. А я раз и навсегда открещусь от всех этих полётов между мирами, и пускай меня ставят хоть улицы патрулировать, хоть карманников за руку хватать – всё одно лучше…
Вот только вряд ли Гольдбергу теперь так легко дадут вернуться домой. Да и мне с ним заодно…
– Вопрос у меня к вам, профессор, – вспоминаю неожиданно, – по одному вашему прошлому делу…
– А почему ты решил, что я тебе стану что-то рассказывать? – удивляется Гольдберг и обидчиво щурится, разглядывая меня. – Чтобы накрутить себе дополнительный срок? Ведь у вас на меня и без того уже целая куча доказанных эпизодов – так это говорят на вашем полицейском языке?
– Эти дела, как вы сами понимаете, после вашей смерти закрыты и сданы в архив. Так что к вам никаких формальных претензий у полиции сегодня нет. Одна деталь осталась невыясненной.
Видно, профессору льстит, что полицейские без его помощи не могут разобраться в каких-то деталях, поэтому он сразу забывает все свои обиды:
– Ну, и что ты хотел узнать?
– Душу наркоторговца Розенталя вы переселили в тело убогого российского бандита, который скрывался в Израиле с украденными у подельников деньгами. Как он попал к вам?
– А, ты про этого наивного дурачка! Насколько знаю, он, прибыв в Израиль, принялся напропалую кутить и в итоге напоролся на карточных катал, которые его не только раздели до нитки, но он им ещё и задолжал столько, сколько в руках никогда не держал. Родственники погибшего Розенталя выкупили его у картёжников и передали мне для переселения души своего предводителя. Он и пикнуть не посмел, а то его в ту же секунду порезали бы на куски и скормили рыбам. Операцию оплатили сполна, но сумму я тебе, ясное дело, не назову… Ответил я на твой вопрос?
– Вполне.
– Теперь у меня к тебе вопрос: кто меня всё-таки убил?
– Вопрос, повторяю, не по адресу. Наверняка дело сейчас передали Алексу. Может, у него что-то прояснилось по этой теме. Вернёмся домой, поинтересуюсь. А у вас есть предположения, кто бы это мог быть?
Гольдберг некоторое время раздумывает, потом неопределённо разводит руками:
– Понятия не имею. Может, у меня и в самом деле нарисовались какие-то неизвестные конкуренты, которые тоже занимаются переселением душ? Только зачем им меня… того?
Некоторое время сижу, прикрыв глаза, и прокручиваю в голове печальную и предельно глупую эпопею неудачника Плотникова-Плоткина, поселившего в своём теле душу наркоторговца Розенталя, но так неудачно засветившегося перед своими же питерскими братками, от которых удрать так и не удалось.
А потом я и сам не заметил, как задремал, и мне на сей раз ничего не снилось. Ни этот свет, ни тот.
Как иногда всё-таки хорошо – провалиться в глубокий сон без сновидений…
Но его через некоторое время прерывает тихий разговор сзади. Это Андрей Родионович Баташёв беседует с девушкой врачом.
– Скажи-ка, милая, почему мы сидим в этих неудобных креслах и чего-то ждём? Мы же должны ехать в Гусь-Железный, как мне пообещали. Кто-то должен за нами прийти?
– Нет, – смеётся девушка, – мы не сидим, а летим.
– Как летим? Мы же, я помню, зашли в какую-то странную повозку, потом она очень быстро поехала. А дальше всё стихло. Остановилась, что ли?.. Как же мы можем лететь?
– Это самолёт.
– Само-лёт… – повторяет по слогам Баташёв. – И что же, эта повозка сама летает?! Она же тяжелей воздуха и на птицу нисколько не похожа! Быть такого не может… Ты, уж, ври-ври да не завирайся!
– Выгляните в окошко, – ещё задорней смеётся девушка, – там облака, над которыми мы пролетаем.
Некоторое время стоит тишина, потом снова раздаётся настороженный голос Баташёва:
– А эта птица нас когда-нибудь из себя выпустит?
– Выпустит, не сомневайтесь! Вот прилетим в Москву…
– Мне в Москву не надо. Мне надо туда, где я жил раньше, – в Гусь-Железный.
– А из Москвы поедем уже к вам.
– Сразу нельзя, что ли? Зачем кругами петлять? Скажи своей птице…
При ином раскладе я с удовольствием повеселился бы с этим необычным человеком из позапрошлого века и смешливой девушкой-врачом, но сегодня мне не до веселья. Эх, поскорей бы всё закончилось…
– Сударь, вы не спите? – кто-то тормошит меня за плечо, и я открываю глаза.
Это Баташёв. Он слегка привстал со своего кресла сзади и навис надо мной:
– У меня к вам просьба. Даже неудобно как-то говорить, но не могу… Вы не знаете, где бы я мог здесь, э-э… опростаться? Не при людях же…
– Вам в туалет надо?
– Куда? – он непонимающе смотрит на меня. – Ну да, наверное, туда…
Поднимаюсь и веду его по проходу. На настороженный взгляд Папкова жестом показываю в конец салона. Сразу же встаёт один из охранников и молчаливо следует за нами.
У дверей самолётного туалета Баташёв манит меня за собой и шепчет:
– Пошли вместе, у меня к тебе разговор. Никакого мне вашего туалета не нужно.
Мы неловко протискиваемся в узкое пространство, не рассчитанное на двоих, и я захлопываю дверку перед самым носом охранника. Третьего, даже если бы мы захотели, сюда не поместить.
– Слушайте, сударь, ответьте на один вопрос: сколько нахлебников на мою душу вместе с вами? – невзрачный мужичок, в чьём теле сегодня душа Баташёва, пристально разглядывает меня, и я даже чувствую его несвежее дыхание. Видно, профессор Гольдберг, разыскивая для него тело, сильно не заморачивался. Это наверняка один из парковых бичей, ночующих на лавках, которого никто никогда не хватится.
– Этот вопрос не ко мне. Меня лишь попросили встретиться с вами и передать слова вашего потомка Дмитрия Баташова, который…
– Оставьте его в покое! Он там, и мне совсем не интересно, что с ним произошло, а мы здесь. С вами этот учёный французишка, который занимается колдовством и переселяет души из преисподней в этот мир, и с ним я тоже немного знаком. Но откуда взялись остальные? Государевы чиновники, полагаю, которым нужны мои припрятанные сокровища?
– Вероятно, да. Но что вы от меня-то хотите? Я их не приглашал, можете мне поверить.
Мужичонка вытирает пот, выступивший на лбу, и злобно шипит, обнажив свои гнилые, давно нечищеные зубы:
– Я вообще никому не верю! И никогда не верил. А вам и этому французишке на свою беду поверил… Куда мы сейчас едем?
– Вам же сказали – в Москву, а оттуда в Рязань…
– Нам нужно избавиться от всех этих людей.
– Вы шутите? Как от них избавишься?
Баташёв пристальным взглядом сверлит меня и вдруг тихо шепчет:
– Я этим сам займусь, а вы мне только помогите. Найдите хотя бы нож…
– Какой ещё нож?!
– Ну, не этим же пользоваться? – в ладони у него оказывается пластиковый одноразовый ножик, который выдавали вместе с обедом. – Придумайте что-нибудь. А мы с вами вдвоём – я повторяю, вдвоём, и никого больше! – доберёмся до моих сокровищ, и я вас не обижу.
– А как же ваш потомок Баташов?
– Димка? А что он сделал для того, чтобы мне помочь? Мне и ваш французишка, по большому счёту, не нужен. Только вы и я.
– Почему же вы меня выбрали? – усмехаюсь невесело.
– А я никого, повторяю, кроме вас и его, тут не знаю. Но с ним – как мне с ним общаться, если он по-русски ни бельмеса не смыслит?.. Так поможете?
Из самолёта в Шереметьево мы выходим по длинному гофрированному рукаву. Стараюсь идти за Баташёвым, который не отпускает от себя девушку-врача, и настороженно поглядываю на него. Это подмечает генерал Папков и незаметно дёргает меня за рукав:
– О чём вы секретничали в туалете? Что он вам говорил?
– Ничего особенного, – мне не хочется делиться с ним планами Баташёва, хотя это, наверное, и неправильно. – Человек напуган всем, что видит вокруг, вот и спрашивает у меня совета.
– Совет? В туалете? Тайком от остальных? – не доверяет генерал. – Странно…
– А вас он просто побаивается, потому что не знает. Со мной же встречался на том свете.
– Ох, не верю я вам. Что-то вы крутите! – но от меня отстаёт, хотя на всякий случай показывает жестом своим охранникам держаться ко мне и к Баташёву поближе.
В сопровождении местного полицейского и аэропортовского служащего нас быстро проводят в сторону от общего потока пассажиров и по каким-то длинным пустым коридорам, минуя таможенный и пограничный контроль, выводят в закрытый дворик. Тут нас ожидает минибус с тонированными стёклами и полицейская машина с работающей мигалкой. Ещё минута, и мы уже несёмся по пустынной дороге из Шереметьева среди тускло светящихся фонарей и каких-то едва различимых в сгущающемся сумраке рекламных щитов.
Неожиданно Баташёв, всё время настороженно наблюдавший за происходящим и не подававший ни звука, громко заявляет:
– Сперва поехали в самый лучший ресторан, раз уж мы сподобились оказаться в первопрестольной. Есть хочу! Надеюсь, господин начальник не будет против?
Мы с профессором Гольдбергом и девушкой-врачом сидим сзади и пристально наблюдаем, как поведёт себя Папков, расположившийся на правах хозяина рядом с водителем. Оба охранника сидят справа и слева от Баташёва.
– Вы, Андрей Родионович, совсем недавно обедали в самолёте, – оборачивается Папков, воспринимая поначалу просьбу Баташёва за шутку, – неужели успели проголодаться?
– Ай-яй-яй, как не стыдно, господин начальник, – неожиданно начинает плаксиво причитать Баташёв, – вы же специально столько сил и времени потратили, чтобы разыскать меня, вытащить с того света и получить в конце концов заветные баташёвские сокровища, а теперь скупитесь на кусок хлеба для их хозяина? И после этого вы решили, что я вам всё выложу, как на духу?
– Приедем на место, – раздражённо откликается генерал, – там получите любой обед, какой захотите. Никто на вас экономить не собирается. Уже через час…
– Не хочу ждать! – Баташёв даже расталкивает охранников по обе стороны от себя. – Хочу сей момент в самый лучший ресторан столицы. Вам напомнить, сколько времени я тут уже не был?.. И чтобы шампанское рекой лилось, икры бочонок, осётр на блюде, и всё такое. Цыгане чтобы пели! Гулять хочу… вот с ней… – он оборачивается и хватает за руку девушку-врача. – Тебя, милая, как зовут?
– Люба, – машинально бормочет девушка.
– С Любой-Любовью гулять хочу! Вы меня слышите, господин начальник?
Некоторое время генерал размышляет, потом машет рукой и командует водителю:
– Вези в ресторан какой-нибудь. Тот, что поближе…
– Не в какой-нибудь, а в самый лучший! – подсказывает Баташёв и удовлетворённо откидывается на спинку сиденья. – И чтобы цыгане…
Всё обошлось, конечно, без цыган и разгульного веселья, которого требовал помещик. Но водки и шампанского он выпил изрядное количество, хотя компанию ему никто не составил. Лишь врач Люба под его нажимом осушила бокал шампанского, испуганно поглядывая при этом на генерала, а тот с мрачным видом поглощал за соседним столиком заказанный антрекот и запивал его минералкой.
Никаких эксцессов за время обеда не случилось, хоть я и ожидал, что Баташёв что-нибудь выкинет напоследок.
До Москвы доезжаем спокойно и располагаемся на ночь в указанной генералом гостинице без названия.
Баташёву выделяют отдельный номер под неусыпным присмотром охранников, а нас с профессором Гольдбергом размещают в двухместном номере в другом конце коридора.
И уже перед тем, как заснуть, Гольдберг сладко зевает, потягивается в своей кровати и лениво спрашивает:
– Слушай, Дани, я обратил внимание, что этот Баташёв стащил нож, которым резал мясо в своей тарелке. Он на кого-то напасть собирается? Зачем ему нож? Неужели у русских испокон веков принято воровать в ресторанах предметы сервировки?
– А чем русские хуже израильтян? – парирую немедленно. – Нож какой был – из металла?
– Конечно. В приличных ресторанах одноразовые приборы не подают…
10
Утром чуть свет в наш номер стучится генерал Папков.
– Как спалось на новом месте? – усмехается он и потирает глаза. – Не замёрзли в наших российских снегах? Медведи на улицах и казаки с шашками не снились?
– Ночь прошла спокойно, – отшучиваюсь, но в душе готов к любым поворотам, – какими судьбами спозаранку, Евгений Николаевич?
– Хотел у вас поинтересоваться, – он проходит в комнату и без спроса усаживается в кресло, – может, вы с профессором пока останетесь в Москве и с нами не поедете? Организуем вам билеты в Большой театр на балет или оперу, экскурсию по живописным местам Подмосковья – всё, что пожелаете. А в рязанской глубинке вам и делать-то особенно нечего. Скучно вам там будет. В Москве интересней.
– А как же Баташёв с его кладом?
– Ну, здесь-то мы и сами как-нибудь справимся. Раскрутить его – рутинная работа. Он нам разыщет даже такие клады, которые сам не прятал… Шучу, конечно.
Если говорить честно, то меня предложение остаться в Москве устраивает на сто процентов. Никаких денег мне больше ни от кого не надо, да, судя по всему, их и не предвидится, если уж государство пытается наложить руку на ещё не найденные сокровища. Другое дело, как к предложению повеселиться отнесётся профессор Гольдберг, которому вряд ли понравится банальная экскурсия по российским достопримечательностям вместо поисков клада.
– Мы вам сильно мешаем своим присутствием? – спрашиваю на всякий случай.
– Вы нам вообще никак помешать не можете. А что вам делать в Гусе-Железном? – похоже, шутки закончились, и генерал нетерпеливо глядит на часы. – Командировку вам отметят, когда захотите, в гостинице живите хоть ещё пару недель, всё будет оплачено. Начальству вашему я отзвонюсь с благодарностями. Объясните своему соседу, что и он в накладе не останется… Кстати, вы не забыли о нашем разговоре по поводу вашего назначения в новый отдел и присвоения следующего офицерского звания? Всё на мази, один звонок…
– Боюсь, что этого-то как раз моему коллеге объяснить я не смогу. Профессор Гольдберг – учёный, который согласился вернуть с того света всю эту весёлую семейку Баташёвых именно из коммерческих соображений. Он заинтересован в поисках клада. Это его работа, за которую он хочет получить достойное денежное вознаграждение.
– Насколько помню, он и сам вернулся с того света наподобие этих разбойничков. Без вашей помощи ничего не произошло бы. Да и с законом у него, как я понимаю, не всё чисто, – Папков краем глаза глядит на лежащего в кровати Гольдберга и интересуется: – Он по-английски понимает? Могу я с ним сам побеседовать?
– Пожалуйста, не буду вам мешать.
Быстро подхватываюсь и несусь мыться, бриться и любоваться на себя в зеркало. И уже устроившись под горячим душем, принимаюсь неторопливо размышлять.
Мне и в самом деле нисколько не интересно, о чём они там договариваются. Единственное, что вдруг подумалось: если ещё пять минут назад я собирался рассказать генералу о ноже, украденном Баташёвым в ресторане, то теперь не стану. Если в моих услугах эти ребята не нуждаются, то и никакой информации от меня они и не получат. Пускай сами разбираются, если Баташёв начнёт бунтовать и кидаться на кого-то с оружием. А я бы с громадным удовольствием побывал в Большом театре вместо районного посёлка в рязанской глуши. В прежней-то своей жизни, когда я работал в российской милиции, о театре даже мечтать не мог. Вернее, мечтать-то мог, а вот попасть…
Выйдя из ванной, вижу, как профессор Гольдберг нервно курит у распахнутого окна, а генерала в номере уже нет.
– Ну, о чём договорились? – интересуюсь вкрадчиво.
– Да пошёл он! – огрызается Гольдберг, не оборачиваясь. – Я ему сказал, что, если мы не поедем разыскивать клад все вместе, то я подниму шум в мировых средствах массовой информации. О тайных поисках чужих сокровищ российской разведкой узнает весь мир.
– И что? Российская разведка от этой страшной новости сильно перепугалась? – усмехаюсь я. – Или у этих сокровищ есть какие-то хозяева?
Профессор докуривает сигарету и выбрасывает её в окно, потом поворачивается и смотрит мне в глаза:
– Знаешь, какое у меня сложилось мнение об этом надутом и вечно недовольном солдафоне?
– Интересно, какое?
– Мне кажется, что все эти поиски, как бы точнее выразиться, полулегальные. И не очень уверен, что российская ФСБ в курсе этих поисков. Под прикрытием спецслужб генерал Папков прокручивает свои шкурные делишки. Посему и широкая огласка ему не нужна. Догадываешься, как он отреагировал на мои угрозы?
– Согласился, чтобы мы поехали с ним в Гусь-Железный?
– Естественно, а куда он денется! И гонорар сполна выплатит, лишь бы шума не было… И ещё, знаешь, что он мне сказал?
– Что?
– У них якобы много возможностей заткнуть мне рот, так что мне лучше не рыпаться. Ведь меня-то убили, оказывается, его люди и по его непосредственному приказу. Он мне только что в этом признался.
– Для чего? – у меня даже челюсть отвисает от удивления.
– А он правильно рассчитал, что на том свете я долго не задержусь и непременно вернусь назад. Тогда со мной легче будет разговаривать. Это же акция устрашения. Чтобы покладистей был и охотнее с ним сотрудничал… Разве официальные структуры так ведут дела?
– И что вы решили?
Гольдберг отходит от окна и молча садится на кровать. Руки его слегка подрагивают:
– У меня такое впечатление создаётся, что свою миссию на земле я уже до конца выполнил. Напрасно я, наверное, ввязался во всю эту историю. А значит, пора туда, откуда я прибыл…
Из Москвы мы выехали уже не в минибусе и без полицейской машины с мигалкой. Генерал Папков решил не затягивать с отъездом, и мы погрузились в два серых «фольксвагена» сразу после завтрака, на котором нам уже не подавали ресторанных разносолов. Несмотря на требования Баташёва, утренней чарки для бодрости и здоровья он не получил. Все ограничились горячим кофе, пить который он наотрез отказался, заявив, что этого омерзительного дьявольского зелья не знает и знать не хочет.
Баташёва и одного из охранников генерал усаживает в первую машину вместе с собой. Нас же с профессором Гольдбергом отправляет во вторую. Врача Любы с нами больше нет. Видно, Папков рассудил, что истосковавшегося почти за двести лет по женщинам Баташёва провоцировать больше не стоит, пускай занимается непосредственно поисками клада. В нас же с профессором никакой опасности он не видит, поэтому и охранника к нам уже не приставляет. Израильтяне для него сейчас как бы довесок, от которого нет ни пользы, ни вреда.
Мы с Гольдбергом сидим на заднем сидении и разглядываем бритый затылок незнакомого шофёра, неотрывно следящего за впереди идущей машиной, отставать от которой ему не велено. Но молча крутить баранку парню, видно, скучно, поэтому он включает приёмник с какой-то музыкой, но и она ему не нравится, поэтому он говорит, не оборачиваясь:
– Николаем меня зовут. Давайте хоть поболтаем о чём-нибудь, а то молчать всю дорогу – так и заснёшь за рулём, не дай бог…
– А долго ехать? – спрашиваю.
– Нет, не долго, – охотно отвечает он, – отсюда до Рязани сто восемьдесят километров. Часа два с половиной ехать. Можно было бы и быстрее, но там на одном дорожном участке ремонт. А потом ещё до Касимова сто шестьдесят пять километров. Там уже дорога похуже. Но к обеду будем на месте.
– Причём здесь Касимов? – я уже слышал раньше название этого районного центра, но не запомнил, далеко ли от него цель нашего путешествия. – Сколько от него до Гуся-Железного?
– Какой Гусь-Железный? – удивляется шофёр. – Евгений Николаевич велел привести вас в Касимов, покатать по живописным окрестностям и подождать, пока он вернётся за вами.
– Что-то ты, брат, путаешь! – настораживаюсь я. – Мы едем в Гусь-Железный вместе с генералом, и это не обсуждается. У тебя есть телефон, чтобы с ним связаться?
Парень замирает, видно, догадываясь, что сморозил что-то не то, и тут же врёт:
– Телефона у меня нет. Но в Рязани обязательно остановимся на заправке. Тогда с ним и обсуждайте, что хотите. А я что – простой водила. Мне сказали везти, вот и везу…
Профессор Гольдберг не понимает нашего диалога и без интереса глядит в окно, может быть, даже не догадываясь о том, что заготовил нам коварный «солдафон», как он назвал генерала. Я же мрачно грызу ногти. Наконец, профессор замечает моё состояние и спрашивает:
– Дани, что-то случилось? Какие-то проблемы?
– Пока нет, но могут возникнуть, – раньше времени устраивать переполох не хочу. Лучше в самом деле дождаться остановки, где и возьму генерала за жабры. Никуда он не денется – вместе поедем с Баташёвым до самого его «Орлиного гнезда». А там хоть трава не расти…
Но Рязань мы проскакиваем без остановки. Прикидываю, что сейчас может происходить в машине с Баташёвым и генералом, но сквозь тонированное заднее стекло впереди идущего автомобиля ничего не видно, и их «фольксваген» идёт ровно, без рывков. Значит, там пока спокойно.
Дорога и в самом деле скоро становится хуже – появляются выбоины и ухабы, поэтому скорость мы сбрасываем, но автомобиль спереди только прибавляет ход и начинает постепенно уходить.
– Слушай, приятель, у меня срочное сообщение для генерала, – хлопаю шофёра по плечу и изображаю крайнюю нервозность, – мы забыли сказать ему одну важную вещь… Ну-ка, быстренько набери его номер!
Рука парня непроизвольно тянется к боковому карману, в котором лежит сотовый телефон, но он вовремя догадывается, что я его развожу. В отместку он слегка приоткрывает полу пиджака, из-под которой выглядывает рукоятка пистолета в наплечной кобуре.
– Вам же было сказано, уважаемый, – недовольно ворчит он, – что приедем в Касимов, там и подождём генерала. А когда он вернётся, все свои дела с ним и обсудите. Неужели непонятно?
Откидываюсь на спинку и принимаюсь размышлять. Вырубить этого парнишку за рулём, конечно, труда не составит, но что делать дальше? Догонять Папкова с Баташёвым? Предположим, догоню. Что им скажу? Может… и в самом деле посидеть в этом провинциальном Касимове? Тут наверняка есть какие-то достопримечательности… Только как к этому отнесётся профессор? То-то и оно…
– Дани, что происходит? – дёргает меня за рукав обеспокоенный Гольдберг. – Не понимаю, почему мы отстали от машины с генералом? Он нас пытается обмануть?
– Пока не знаю, – отмахиваюсь недовольно, – но что-то здесь нечисто.
– Что делать будем?
Ох, этот постоянный вопрос «что делать будем?», встающий в день по десять раз!
– Подождём, – нащупываю свой телефон в кармане, но номера Папкова я не знаю. – Позвонить своим в Израиль всегда успеем. Но скоро, чувствую, понадобится. Только чем они смогут помочь нам оттуда?
– Ну вот, – печально разводит руками профессор, – этого мне меньше всего хотелось. Может, как-то по-хорошему договориться с этими солдафонами? Я же им наверняка понадобился не только для вытягивания с того света Баташёва – значит, они ко мне прислушаются.
– Плохо вы, профессор, солдафонов знаете. Повсюду они одинаковые – хоть здесь, хоть у нас. Выпустить пулю в лоб – пожалуйста, а дальше примутся размышлять…
– Что ты этим хочешь сказать? – на лице у Гольдберга уже откровенный испуг.
Чувствую, что напрасно сейчас стращаю его, ведь ничего плохого пока не произошло.
– Подождём немного, – отворачиваюсь к окну и без интереса разглядываю первые дома показавшегося впереди городка Касимова, тихого, провинциального и даже, несмотря на ветреную осеннюю погоду, утопающего в тёплом, почти патриархальном покое. В первый момент кажется, что мы неожиданно вернулись лет на сто назад, и вот-вот из-за угла выползет телега с запряжённой в неё лошадью, которой управляет какой-нибудь экзотический мужик в фуфайке и шапке-ушанке. Но всё это, конечно, уже не так, потому что на крышах домов – спутниковые тарелки, и мимо нас проскакивают вполне современные машины и автобусы. Да и гуляющая по улицам молодёжь одета ничем не хуже, чем, скажем, в Москве или Тель-Авиве.
И вдруг в кармане нашего водителя звонкой трелью взрывается телефон. Не обращая на нас внимания, он подносит его к уху, и в тишине салона мы отчётливо слышим голос Папкова, который нервно кричит нашему шофёру:
– Вы где сейчас?
– Только въехали в Касимов.
– Остановитесь и ждите нас. Мы к вам сейчас подъедем, – и уже куда-то в сторону: – Чёрт бы вас всех побрал, работничков хреновых…
Чертей я не опасаюсь, потому что нигде – ни на этом свете, ни на том – с ними ещё не встречался, но то, что их поминает бравый генерал, меня несказанно воодушевляет. Видно, не всё развивается по его строгому генеральскому плану, в котором нам суждено просидеть в полной изоляции в этом идиллическом Касимове, а сам Папков тем временем раскрутит Баташёва на поиски клада, о котором мы так ничего и не узнаем в итоге. Скажет, подлец, что поиск завершился неудачей, и всем хорошо – и нашему начальству в Тель-Авиве, и его собственному в Москве. Меня спокойно отправят домой, а Гольдберг останется в ловушке – его-то фактически нет среди живых, и с ним можно делать всё, что угодно…
Но что могло произойти такого, что нарушило наполеоновские планы генерала?
Пока раздумываю о причинах происходящего, в конце улицы показывается знакомый серый «фольксваген» и, резво подкатив к нам, останавливается. Первым из него выскакивает Папков и, не глядя в нашу сторону, распахивает заднюю дверь своего автомобиля.
– Вот ваши друзья, – громко, чтобы мы слышали, сообщает он сидящему в салоне Баташёву, – никто их от вас не прячет!
– Подай руку, хочу выйти, чтобы самому на них посмотреть, – раздаётся скрипучий голос помещика, – а то в этой вашей тесной повозке все косточки затекли. Да и ты, генерал, собеседник не самый приятный…
Нехотя Папков протягивает руку, и Андрей Родионович, покряхтывая, выбирается наружу. Некоторое время старик осматривается по сторонам, потом недовольно бурчит:
– Где мы сейчас?
– В Касимове. Это городок такой в Рязанской области.
– Что, я Касимова не знаю? Не он это, врёшь ты всё! – Баташёв ещё раз оглядывается по сторонам и подходит к нашей машине. – Как, судари, себя чувствуете?
Пожимаю плечами и недоумённо гляжу на него.
– Умеешь управлять такой повозкой? – Баташёв хитро косится на меня и подмигивает.
– Конечно, – отвечаю, ещё не чувствуя подвоха.
И тут происходит неожиданное. Резким движением Баташёв выдергивает из-за руля нашего водителя и отшвыривает его в сторону. В руках у него металлический нож, украденный в ресторане, и он грозит им бросившемуся к нам генералу:
– Только подойди ещё на шаг – порешу! – и уже мне: – Быстро трогай повозку, и поехали!
– Куда? – развожу руками непонимающе.
– Я скажу, куда. Уж касимовские места я хорошо знаю, – Баташёв, не выпуская ножа из руки, быстро садится на переднее сиденье машины и хлопает ладонью по рулю. – Ну, я жду, быстро садись!
Выброшенный на асфальт водитель уже целится в него из пистолета, но Папков истошно кричит:
– Не надо, отставить! Пускай едут… Далеко не уйдут!
– Ну что ты ждёшь, аспид? – рычит Баташёв и грузным медведем шевелится на своём месте. – Жить надоело?
Включаю зажигание и, поглядывая на замерших на дороге генерала и водителя, трогаю.
– Жми на полную железку! – командует Баташёв. – И другу своему скажи, что всё в порядке, а то он трясётся от страха, как заячий хвост…
Мы выезжаем из Касимова и несёмся по каким-то дорогам, которые указывает Баташёв. Выходит, не забыл он эту местность, хоть с конца восемнадцатого века она и изменилась до неузнаваемости. Погони за нами пока нет, но я не сомневаюсь, что в самом скором времени появится.
– Ты, паря, не грусти, – весело воркует Баташёв и в глазах у него безумный блеск, от которого становится по-настоящему страшно, – мы от этих царёвых чиновников уйдём. И раньше я уходил, и сегодня уйду!.. Знаю я тут потаённые местечки, где отсидимся. А потом наведаемся в Гусь-Железный и все припрятанные камушки и золотишко добудем из-под земли. Вернемся в Москву, а там я найду людишек, с которыми можно договориться. Деньги все любят, так уж испокон веков повелось… Что молчишь?
– Что я вам скажу, Андрей Родионович? – вздыхаю и поглядываю назад, где непременно скоро покажутся преследующие нас машины. – Плохо это всё, не отстанут от нас эти люди, и никакие деньги не помогут…
– Вот ты думаешь, что я – какой-то замшелый пень, который ничего не понимает и понять не может, потому что жил чёрт-те знает когда? Ведь думаешь, да? Небось, даже уверен, что если вы понаделали этих самодвижущихся повозок и железных птиц, на которых летать можно, так уже и своих дедов переплюнули? Ничего подобного! Неужели ваши нынешние чиновники взяток не берут и более добродетельны, чем те, что были в наше время? Человек-то не меняется, это во все времена прекрасно знали… Потому не надо на меня высокомерно поглядывать, я же всё вижу. Ваш генерал со своими стражниками, твой лекарь-французишка… – Баташёв косится на притихшего Гольдберга и снова вонзает в меня свой безумный взгляд. – Говорю тебе, паря, держись за меня – не пропадём…
– А ваш потомок, которого вы на разведку сюда послали? – как ни странно, но мне интересно его слушать, потому что не такой уж он профан, как оказалось, этот средневековый разбойник и душегуб.
– Ты про Димку, что ли? Да какой он мне наследник?! Мой внук и мой правнук – эти и в самом деле мне наследники, а тех, кто появился после них, я и знать не хочу… Какая мне польза от него? Я послал его узнать, что да как, так ведь он не только ничего не выяснил, а ещё подмоги запросил и шуму наделал! Пустой человечишка, как и все вокруг. Вьются, как осы, вокруг мёда. Даже твой французишка из таких – палец о палец не ударил бы, если бы деньгами не пахло… А ты, вижу, не такой. Потому тебя и позвал. Держись за меня, повторяю, не пропадёшь…
Вслед за леском, который мы проскакиваем на одном дыхании, вдруг открывается широкая река, через которую перекинут мост.
– Вот там за мостом, – радостно бормочет Баташёв, – пара моих заповедных мест, где можно затаиться на время. Переждём, а потом дальше в Москву отправимся…
Но когда мы подъезжаем ближе к мосту, я вижу, что середину его перегораживает пара полицейских машин, а на асфальте уже расстелена лента с колючками.
– Всё, приехали! – выдыхаю и краем глаза смотрю на Баташёва, который тоже разглядывает машины и даже скрипит зубами от злости:
– Разворачивай телегу, едем назад!
В зеркале заднего вида уже просматривается, как по просёлку из леска выворачивают на главную дорогу ещё две полицейские машины.
– И сзади… Оглянись! – пытаюсь нащупать ногой педаль тормоза, но только ещё сильней давлю на газ.
– Гони вперёд! – хрипло вопит Баташёв. – Эх, была не была, дальше пекла нас не сошлют!..
Скрип ломающегося железа, какая-то красная кровавая пелена, накатывающаяся на лицо вместе с треснувшим ветровым стеклом, шип и визг ободов по асфальту, истошные крики на русском и иврите…
А потом тишина и беспамятство.
…Я иду по незнакомому полю среди сочной высокой травы. Нет ни привычных ромашек, ни одуванчиков. Вокруг меня тишина. Или даже не тишина, а какой-то едва различимый то ли свист, то ли гул, словно где-то недалеко от этого места город со своими неясными и неумолчными шумами.
Неужели я опять в этом месте, где был уже не раз, и попадать куда больше не хотел? И всё же попал…
Для чего я здесь? Кто меня сюда отправил? Кого я должен снова найти?
Хочу оглянуться и посмотреть по сторонам, но что-то мне мешает поднять голову, словно неимоверный груз давит на плечи. И ещё в горле всё пересохло…
Я иду и не могу остановиться, потому что знаю, что необходимо куда-то попасть, а куда – так и не вспомню. Мне хочется вслух проговорить чьи-то имена – живущих или умерших, – но и этого не могу, потому что сам не знаю, где мне разыскивать тех и других. На каком свете. Миры перемешались в бесформенное и гулкое месиво звуков и красок…
Снится это или я вижу наяву?
Пытаюсь закрыть руками глаза, но не получается. Лишь у виска, до которого удаётся с трудом дотянуться пальцами, бьётся тонкая горячая жилка, и её так не хочется отпускать…
И вот я уже птицей парю среди этих перемешавшихся миров, пытаясь нащупать точку опоры или хотя бы рукой-крылом зацепиться за лёгкий воздушный поток, который сейчас, наверное, прочнее самых прочных бетонных опор… Мне ни капельки не страшно, но я не могу всё время существовать между мирами, где всё так зыбко и неопределённо! И никого нет…
Уж лучше свет или мрак, только не это разноцветное мельтешение красок и звуков. Я задыхаюсь, глаза мои слепнут, но не хочу умирать. И не хочу жить…
Вдруг словно какой-то громадный стеклянный шар с оглушающим треском рассыпается вокруг меня, и сверкающие звонкие осколки мелькают повсюду, чтобы ещё через секунду раствориться в лёгком налетевшем ветерке. Как мне его сейчас не хватает!
Мне удаётся закрыть глаза руками, и сразу мельтешение вокруг стихает. Стихают и звуки, лишь чей-то далёкий и очень знакомый голос зовёт меня по имени. Я бы откликнулся, если бы смог…
Теперь вокруг меня пустыня. Вернее, высохшая земля, на которой когда-то благоухали растения, но от всей этой роскоши сегодня остались только колючки и ломкие хрустящие скелетики веток.
Какая-то тихая, едва слышная и знакомая звенящая музыка. А может, вовсе не музыка, а певучий шум ветра. Или даже не шум, а только его ожидание…
На вершине холма, к которому я иду, одинокий человек. Хочу позвать его, но непослушные губы только выдавливают почти беззвучные хрипы. А этот человек задрал голову вверх, где в бездонно синем небе гуляют целые хороводы звёзд, и ничего вокруг себя не замечает. Наблюдать за этими хороводами, как мне начинает казаться, самое важное и необходимое занятие в жизни… или в смерти?
Чудак какой… Я тоже хочу взобраться к нему на этот холм, но у меня пока не получается. Что-то, наверное, навсегда мной утеряно или… так и не приобретено. Поэтому пока не могу.
Но я наберусь сил и снова буду раз за разом пробовать подняться, чтобы так же, как и он, оказаться на вершине холма и смотреть, смотреть, смотреть… И больше мне ничего никогда не понадобится…
– Дани, очнись! – доносится до меня очень знакомый голос, обладателя которого я вспомнить никак не могу. – Ты жив и будешь жить. Всё закончилось, и теперь ты уже никогда не…
Но я не хочу слушать, потому что я всё ещё там – на вершине холма, и мир вращается бесконечным звёздным хороводом в моих закрытых глазах…
Я и есть, наверное, тот самый чудак на холме.