Фантастика 2025-58 — страница 631 из 906

Сын

1

Весь день у меня температура, а тело ломит так, будто я накануне разгружал вагоны с тяжёлыми мешками, совсем как когда-то в счастливой студенческой юности. Лежать на больничной койке мне невмоготу, и я часто подскакиваю, бесцельно болтаюсь по коридору нашего отделения, однако быстро устаю, тогда присаживаюсь где-то или выхожу на балкон, чтобы выкурить очередную сигарету с тамошними завсегдатаями.

Жена дважды приходила ко мне, утром и вечером, глядела на меня печальным и укоризненным взглядом, но ни о чём так и не сказала. Да и мне сказать ей было нечего. Так мы и проводили время – помолчим полчаса рядом друг с другом, а потом она уходит. Оставленные ею апельсины и яблоки незамедлительно перекочёвывают в тумбочку рядом с кроватью. Есть мне ничего не хочется – нет ни аппетита, ни желания.

К вечеру мне совсем хреново – нигде не могу найти себе места. Даже выходить на балкон не тянет – в горле першит от табака, и кашель душит.

Ковыляю к посту медсестры в холле нашего отделения и прошу молоденькую девочку, которая клюёт носом около компьютера:

– Милая, дай таблеточку снотворного, чтобы уснуть.

– У вас что-то болит? – участливо спрашивает она. – Может, хотите обезболивающее?

– Нет, только таблетку, чтобы уснуть и проспать до утра. А утром лучше будет – я себя знаю.

– Вы врач? – девушка с интересом принимается меня разглядывать.

– Нет, но хорошо знаю свои болячки…

Выданная таблетка и в самом деле помогает. Ещё не дойдя до своей палаты, начинаю зевать, и силы окончательно оставляют меня, едва доползаю до кровати…

…И снова эта знакомая дорога с ухабами и камнями, тонущая в сером ватном тумане. Но иду по ней уже не наощупь, потому что помню с прошлого раза: скоро она пойдёт в гору, и мне придётся карабкаться наверх чуть ли не на четвереньках. С каждым шагом будет всё тяжелей, однако впереди уже не полная неизвестность…

Страха, который преследовал меня вначале, больше нет, а наоборот, какое-то нетерпеливое и радостное ожидание. Неясное предчувствие всё время подсказывает: ты должен был сюда непременно вернуться, потому что это необходимо именно тебе. И ничего плохого с тобой здесь не случится. После подъёма, там, у высоких стен, – откуда только такая уверенность, и сам не представляю! – тебе откроются новые горизонты, о которых ты всегда мечтал, но они до последнего времени были для тебя недостижимы. Ты их просто не видел. Сегодня – выбор за тобой, потому что ты переходишь на новую ступень. Ступень – чего? Не торопись, со временем узнаешь.

С каждым шагом всё дальше за спиной будут оставаться твои бесконечные хлопоты и волнения, а проблемы, которые всегда мешали жить, отныне покажутся несущественными и легко решаемыми. Непременно решаемыми – для чего же тогда подниматься?

В сердце пусто – настолько пусто, что уже не остаётся ни любви, ни ненависти. Странная пустота, которой никогда раньше не было. Даже не верится, что такое могло произойти.

Вместо любви – запоздалое сожаление. И ещё обида на самого себя за высокомерие и пренебрежение к тем, кто когда-то нуждался в моей поддержке. И ведь человеку требовалось, по сути дела, совсем малого – не клятв и признаний, не показного добродушия и снисходительного похлопывания по плечу, а всего лишь твоего внимания. Пускай даже молчаливого. И ещё – чуточку сочувствия. Чтобы человек знал: ты рядом и всегда подставишь плечо в трудную минуту. Всего-то. Может быть, это никогда и не понадобится, но уверенность должна быть. И это, наверное, намного важней показной лживой любви…

Ненависть? Как лёд, она растает, когда поймёшь, что главный твой враг – не кто-то посторонний, а твой антипод, созданный лишь собственным воображением и прячущийся внутри тебя. И даже не в сердце – в мозгу. Под какими личинами он только ни выступает! Разумная осторожность, упрямство, злопамятство, настороженность, нежелание вникать в чужие проблемы… Антипод, которого ты пестовал и вынашивал в себе, как самого любимого и дорогого ребёнка, не любит света, а ты его всё-таки попробуй вытащить наружу, напоказ. Он – эгоист, который всегда боготворит лишь себя, нежным ядом лести вытравливающий из тебя остатки благоразумия. Он будет противиться, но ты всё равно пробуй бороться с ним вопреки его протестам, и назло ему поступай иначе, чем он требует от тебя. С добротой и участием относись к окружающим, даже к тем, кто тебя ненавидит или обидел…

Легко это говорить, а вот сделать… Делать день ото дня…

Сумбур какой-то в голове, но он, как ни странно, не мешает мне продолжать дорогу.

…Почему я сейчас раздумываю о каких-то высоких и совершенно посторонних материях вместо того, чтобы заниматься необходимым – искать сына? Для чего я упрямо карабкаюсь на эту надоевшую гору к придуманному сказочному замку?! Или… это и в самом деле надвигающееся безумие, как расплата за неправедную жизнь? Что меня толкает вперёд? Пресловутая и вытравливаемая, но так и не вытравленная – как её ещё называют – гордыня?

А может, бросить всё и вернуться назад? Но куда?! Сзади меня пропасть, которая ожившими оползнями со змеиным шипеньем настигает меня, едва не хватает за пятки, и поэтому нужно торопиться, пока она не погребла меня в своей бездонной глубине. Торопиться в гору…

Помню, что в прошлом сне – или не сне? – я всё-таки добрался до стен замка, но внутрь так и не попал. Какой-то странный голос из тёмного окна разговаривал со мной. О чём – уже едва ли вспомню…

Ах, да, я сказал ему тогда, что хочу найти сына, а мне было велено не беспокоиться и отправляться назад. Куда назад – к своим заблуждениям и грехам? Начинать всё с нуля?

Так же, как и тогда, туман незаметно рассеивается, и впереди вырастает высокая, уже знакомая стена, окружающая замок. Те же башенки на углах, те же закрытые ставни на окнах. Но как мне всё-таки попасть внутрь? Или опять вернусь назад ни с чем? Если уж я здесь, значит, для чего-то шёл сюда?

– Ты хорошо сделал, что оказался здесь снова, – голос невидимого собеседника, как и в прошлый раз, возникает из ниоткуда.

Всё повторяется. Оглядываюсь по сторонам и задираю голову вверх, но опять ничего над собой не вижу.

– Где ты и кто ты? Почему ты скрываешься? – пытаюсь выкрикнуть как можно громче, но мне почему-то с великим трудом удаётся выдавливать из себя слова. – Хочу, наконец, увидеть твоё лицо.

– Это для тебя так важно? Я могу показать тебе любое лицо, даже твоё собственное, только что это изменит? Внешность обманчива и ничего не говорит о её обладателе. Или ты явился сюда вторично только для того, чтобы решить эту ничтожную задачу?

– Я уже говорил, что сына хочу вернуть…

– Тебе было сказано, что не о чем волноваться. Сын вернётся к тебе, потому что пока он не в состоянии обойтись без твоей помощи. Но ты должен, прежде всего, сам узнать, чем ему сможешь помочь. Иначе все твои путешествия бессмысленны.

– Если ты можешь принимать любые обличия, значит, наверное, способен объяснить мне, что происходит? Для чего понадобился весь этот маскарад? И кому? Если у тебя есть какие-то условия и требования, то скажи…

Некоторое время стоит тишина, и мне даже слышно, как ветер шуршит плотными воздушными потоками по шершавым камням, из которых сложена стена.

– Твоего сына сейчас здесь нет, – снова оживает голос, – но, если понадобится, он тоже придёт сюда.

На мои вопросы невидимый собеседник явно не обращает внимания, но я упрямо твержу:

– Понадобится – кому?

– Всем.

– Он, как и я, никому ничего не должен, а нужен лишь мне, потому что я его отец. Ты же сказал, что он пока не может обойтись без меня, а я ничего не могу сделать, чтобы ему помочь! Скажи, что нужно, и я в доску разобьюсь, но сделаю…

– Почему-то раньше ты его почти не замечал и никогда не интересовался, чем он живёт и какие у него интересы. Что сейчас изменилось? Можешь ответить?

Не знаю ответа, лишь переминаюсь с ноги на ногу и упрямо повторяю:

– Это всё-таки мой сын, и я обязан знать, что с ним происходит, а, кроме того, я просто чувствую, что ему требуется помощь…

– И ты знаешь, какая помощь от тебя ему нужна сегодня?

– Пока нет, но для начала я хочу лишь вернуть его домой, а дальше он пускай поступает, как сочтёт нужным. Я ему не сторож… Попросит о помощи – я в доску разобьюсь…

– Ты всю жизнь поступал, как эгоист, и даже сейчас пытаешься самому себе лгать. Стремясь помочь сыну, красуешься перед самим собой благородством и отцовским бескорыстием. Ты и сейчас считаешь, что всё время поступал правильно?..

– Не знаю… И в этом вся моя вина?

– Это вина не только твоя, а всех нас, но в ней нет роковой ошибки, а всего лишь заблуждение. Мы смотрим, но не видим, слушаем, но не слышим, пытаемся учиться чему-то, но отторгаем то, что нам не по нраву. Для настоящего знания и его постижения время ещё не наступило.

– Какое время? Для какого знания?

Мне очень не нравится, как складывается разговор. Во-первых, до сих пор неизвестно, с кем говорю, а это всегда ставит в неравные условия. Во-вторых, мне кажется, что мой таинственный собеседник просто не слышит меня, и для него главное – только донести свою мысль. А в-третьих, я всё ещё не понимаю, что ему от меня надо, и почему он отделывается какими-то общими высокопарными фразами. Кому я здесь действительно мог понадобиться, ведь не по своей же воле я повторно сюда попал?

– Не торопись всё узнать сразу, – голос несколько смягчается, но от этого мне не становится спокойней. – Ты прошёл по жизни отмеренный тебе путь достойно, и мы знаем, что порой перед тобой стоял такой суровый и нелёгкий выбор, который многим оказался бы не по силам. Но ты выдержал испытания с честью, поэтому тебе и было отправлено послание…

С интересом вслушиваюсь в старомодные обороты речи, но всё, что он говорит, по-прежнему для меня покрыто мраком, и никакой ясности не наступает:

– Какое послание? О чём вы?

– С тобой встречался Вольф Шварц, который и сам не догадывался, что передаёт тебе наше послание…

– Письмо от его отца, авиаконструктора Бартини?

– Он был не только авиаконструктором – он был одним из нас… Не перебивай и дослушай до конца! Спустя некоторое время всё узнаешь подробно…

А я и не собираюсь перебивать, потому что не только пытаюсь вникнуть в слова своего таинственного собеседника, но и стараюсь ухватить какую-нибудь ниточку, ведущую к разгадке. Однако запутываюсь всё больше и больше. Голова по-прежнему отказывается соображать, хоть в ней потихоньку и складывается какая-то причудливая мозаика. В этой мозаике постепенно находится место всему, происходившему за последнее время: и исчезновению сына, и появлению загадочных людей, выдающих себя за пришельцев из будущего, и ворвавшимся в мою квартиру убогим наркоманам с их реликтовым пистолетом, и письму, доставленному Шварцем, и этим невероятным, но таким реальным полуснам-полуяви… Неужели причина всему – эта пока даже не сочинённая программа сына?!

От этих мыслей мне неожиданно становится легче, словно я приблизился к разгадке, но отчего-то всё равно тоскливо и жалко самого себя, что хоть волком вой. Давно мне так плохо не было. Какие-то события случаются одно за другим, и ты вроде бы в них участвуешь, тратишь силы и нервы, но ничто по-прежнему от тебя не зависит. Ты даже не статист в этих непонятных событиях, происходящих одно за другим, а немой зритель с галёрки, мнение которого совершенно никого не интересует. И голос твой никому не слышен, как бы ты ни надрывался.

Чего стоит только эта странная встреча у стен сказочного замка, от которой мозги закипают ещё больше…

– Теперь слушай внимательно, – продолжает голос, – переходим к главному. От твоей точности и исполнительности зависит многое. Ты пока даже не представляешь, насколько это важно для всех. Ты меня слушаешь?

– Да, – еле слышно шепчут мои губы.

– Тебе необходимо отправиться в прошлое – ты знаешь, как это сделать, – и встретиться с Роберто Оросом ди Бартини. Да-да, с Робертом Людвиговичем Бартини, авиаконструктором, чью весточку тебе доставил его сын, Вольф Шварц…

На мгновение голос замолкает. Его владелец, видимо, ожидает моей реакции. Однако я уже перегорел и со стороны похож, наверное, на безвольную тряпичную марионетку, висящую на верёвочках, которыми управляет неизвестно кто.

– Бартини объяснит тебе всё, что потом необходимо сделать…

– А если я откажусь перемещаться в прошлое?

– Это будет с твоей стороны необдуманно и неправильно, хотя ничего, по большому счёту, не изменит. Но ты не откажешься, потому что ты не безумец, который малодушно согласится ждать сына до конца своих дней, не попытавшись ничего сделать для него… Ты понимаешь, о чём я говорю? Весь мир будет жить, как и прежде, – дети будут вырастать, дарить старикам внуков, радоваться большим и маленьким открытиям и видеть, как всё вокруг меняется. А ты останешься один на один со своим ожиданием и горьким разочарованием от упущенного шанса, ведь твоё время тогда навсегда остановится! Можешь поверить, что самое страшное для любого живущего – это знать, что у него был шанс что-то поменять, но он им так и не воспользовался.

– А сын… Что будет тогда с сыном?!

– Он самостоятельно справится со всеми своими проблемами, но ты его потеряешь уже навсегда. Другие ему окажут помощь, которую он ждёт от тебя. И другие станут ему ближе, чем ты.

– Но у меня больше не получается перемещаться по времени! – раздражённо откликаюсь я. – Совсем недавно хотел было отправиться на несколько дней назад, чтобы уберечь сына от похитителей, и не смог…

– И ты не понял, почему такое перемещение тебе не удалось? Я же тебе в прошлый раз об этом рассказывал!

– Что-то вспоминаю…

– Раньше ты перемещался в те эпохи, в которых тебя ещё не было. Годы и столетия оставались до твоего рождения. А последний раз тобой было выбрано время, в котором ты уже существовал. Какова была бы твоя реакция, если бы ты случайно наткнулся даже не на своего двойника, а на самого себя?! Как такое можно допустить? Одна душа на два тела? Который из них ты – настоящий? Это бы тебя уничтожило. Поэтому ты и не смог этого сделать. Тебе уже было рассказано про это.

– Почему бы меня это уничтожило? – снова недоумеваю и от бессилия даже скребу ногтями каменную стену, у которой по-прежнему переминаюсь с ноги на ногу.

Но мой невидимый собеседник, кажется, опять не слышит вопроса:

– Возвращайся домой. Соберись с силами и отправляйся к Бартини. Он ждёт тебя… Ни о чём не беспокойся. И ещё раз повторяю: ты должен запомнить всё, что скажет Роберто. И не только запомнить, но и сделать всё, что он попросит…

– Больной, просыпайтесь, – тормошит кто-то край одеяла. – Через час будет врачебный обход, и до этого вам нужно привести себя в порядок, а нам – сделать несколько утренних анализов.

Молча лежу и не открываю глаза. Не сразу вспоминаю, что всё ещё нахожусь в больнице, куда меня упёк позавчера Штрудель.

Пока медсестра катит к кровати стойку с измерительными приборами и меняет в капельнице пустые пузыри с физраствором и лекарствами на полные, без интереса поглядываю в окно. А там уже утро. Я и сам не заметил, как проспал всю ночь крепко и, кажется, без сновидений…

Без сновидений ли? А что тогда со мной было? Откуда снова взялся замок и голос, отправлявший меня на встречу с авиаконструктором?!

Как ни странно, но чувствую себя бодро, словно заново родился на свет. Голова светлая и не болит, руки-ноги целы. Идеи, хоть их сейчас и не сильно много, но бурлят и пенятся. Что я здесь прохлаждаюсь? Надо выбираться отсюда и снова приниматься за поиски сына. Или – отправляться к Бартини?

Теперь я уже догадываюсь, чем нужно заняться в первую очередь…

Из одежды на мне лишь пижамные штаны и безразмерная рубаха с весёлым узорчиком из больничного логотипа. Меня в такой униформе сразу же охрана на выходе из медицинского центра остановит.

Ничего не поделаешь, придётся обращаться к Штруделю. Больше не к кому. За годы милицейской, а потом полицейской службы друзей себе я как-то не нажил, а вот врагов… Лёха же – больше, чем друг.

Трубку он берёт сразу, будто ждёт моего звонка.

– Лёха, привет! Твоя помощь требуется.

Отвечает он, чуть помедлив, видно, подозревает меня в очередном подвохе. Когда начинают разговор с таких слов, – и он уже не раз убеждался в этом, особенно когда я обращаюсь, – значит, назревает что-то для него не очень приятное. Тем более сегодня, когда он – начальник полиции, а я – вольная птица на пенсионерских хлебах, с которой и спроса-то никакого.

– Слушаю тебя, Даник.

– Забери меня отсюда. Я уже здоров, бодр и готов к новым свершениям, как юный пионер.

– К каким свершениям? Опять задумал ввязаться во что-то непонятное? Если бы ты не был моим другом, я бы уже давно на тебя какое-нибудь дело по мелкому хулиганству состряпал, чтобы остудить твою буйную головушку. А так – вынужден терпеть все твои выходки…

– Произвол творишь, господин начальник полиции! Не по понятиям поступаешь!

– Ну, да. Даже невзирая на твои седины и заслуги перед родным сионистским отечеством…

– Короче, не до шуток мне сейчас. Вытаскивай меня отсюда срочно. И одежду мою привези, а то я тут во всём больничном. Кто-нибудь меня увидит в таком прикиде, заплачет от жалости.

– Прежде ответь на вопрос: что задумал? Пока не скажешь, пальцем не пошевелю.

– Между прочим, меня и без твоей помощи через день-два выпишут. Тогда ты от меня никакой информации вовек не получишь. Жаль будет только, что время потеряю на бесполезную лёжку здесь. Ты меня знаешь – заяц трепаться не будет…

– В том-то и беда, что знаю этого зайца, – обречённо вздыхает Лёха. – Сейчас за тобой кого-нибудь пришлю, а то сам не могу – очередная проверка нагрянула, будь она неладна!

– Про одежду не забудь…

Каждый звонок Шаулю Кимхи даётся мне нелегко, и перед тем, как набрать его номер, всегда приходится настраиваться на долгую и многословную беседу, в которой ни в коем случае нельзя ляпнуть чего-то необдуманного, чтобы, не дай Бог, не задеть чувств глубоко религиозного человека. Шауль далеко не глуп и, конечно же, всё понимает с полуслова, потому хитрить или говорить полуправду при нём не прокатывает. И неискренность он сразу замечает, после чего до него уже не достучаться. Лучше уж выложить всё как есть, даже самое паршивое и неприятное, а потом потихоньку, шаг за шагом, перетягивать его на свою сторону. Главное, чтобы это было убедительно и правильно до него донесено.

Потихоньку настраиваюсь на разговор, потому что сегодня это будет вдвойне сложно, ведь последнее наше общение закончилось не очень приятно. Мне и так всегда было крайне тяжело уламывать его отправить меня в прошлое, а тогда произошёл форменный облом: перемещение просто не удалось. Теперь-то мне уже понятно, почему. Наверное, и в самом деле было бы полным конфузом встретить самого себя таким, каким я был всего несколько дней назад. Вряд ли это оказалось бы для меня интересным и значимым событием, а ведь не исключена вероятность разочароваться в своей точной копии. Конечно, можно было бы постараться избежать прямого контакта, но… неисповедимы пути Господни, а уж наши – тем более. Поэтому, наверное, «Стражи Времени» (существуют ли они в действительности или только в моём разгулявшемся воображении?) не позволили мне переместиться, не допустили даже вероятности нашего прямого контакта.

Вот только как объяснить расстроившемуся Шаулю задним числом, что он ни в чём не виноват и способностей к гипнозу не утратил? Да и не поверит он мне, соберись я ему поведать всё от начала до конца. Мне-то всегда была уготована роль подопытного кролика, а рассуждали и принимали решения другие. Подумает, небось, что я окончательно сбрендил и выдаю желаемое за действительное. Лезу со своими дилетантскими рассуждениями в высокие научные материи, куда по определению мне доступа нет.

Так ничего и не придумав, набираю его номер, и он откликается сразу.

– Привет, дорогой! – начинаю бодрым голосом, а про себя думаю: какое тут может быть веселье, когда у меня всё кувырком, а если и есть просвет, то совсем крохотный. – Как твои дела? Как сам?

– Привет, – откликается Шауль, но энтузиазма и радости от общения со мной в его голосе не заметно. – Мои-то дела – ерунда, одна и та же ежедневная рутина, а вот у тебя что нового? Что с сыном?

– Пока ничего. Ищем…

– Слушай, – перебивает меня Шауль, – я тогда перед тобой так и не извинился за то, что у нас ничего не получилось. Не понимаю до сих пор, в чём причина.

– Об этом я и хотел поговорить. То наше перемещение и не должно было получиться! Мне объяснили сведущие люди, мол, невозможно, чтобы в какое-то конкретное мгновение человек существовал одновременно в двух лицах – был самим собой настоящим и самим же собой, но перенесённым из будущего или прошлого. Есть вещи, которые природа категорически не допускает.

– А-а, вот оно что! – тянет Шауль изумлённо и одновременно обрадованно. – Как это я раньше не догадался! А ведь мог бы… Значит, перемещение возможно только в то время, в котором человек ещё не родился, или в то, когда его уже нет на свете… Как всё просто, оказывается! Горе мне, олуху, что до такой очевидной вещи не смог самостоятельно додуматься! Это же лежит на поверхности!

Честно признаться, до меня сия истина доходила гораздо труднее. А что в этом необычного? Шауль всё-таки учёный-экспериментатор, у которого за спиной богатая теоретическая и практическая база, а я… я обычный мент. Точнее, оба мы с Шаулем уже бывшие. И у обоих, как выясняется, нюх дал сбой.

– Тогда наша задача с предотвращением похищения твоего Ильи становится принципиально неразрешимой, – продолжает рассуждать Шауль, и сразу его голос утрачивает жизнерадостные нотки. – Теперь даже не знаю, что делать и как тебе помочь.

– Есть вариант, – начинаю осторожно подводить Шауля к главной мысли. – Мне довелось встретиться с людьми, имеющими косвенное отношение к похищению…

– Почему ты их сразу не задержал?! Они же преступники, а ты полицейский, хоть и отставной!

– Всё не так просто. Это не те люди, которые его похитили, но они могут реально помочь в поисках, поэтому хочу использовать эту возможность. Иначе никакого просвета.

– Пока ничего не понимаю. Я-то в чём конкретно могу помочь?

– Можешь, и даже очень можешь, но у меня к тебе просьба несколько необычная. Мне нужно снова переместиться в прошлое, чтобы встретиться с одним господином, который, как выясняется, давно ждёт встречи со мной. И переместиться следует именно в то время, когда меня ещё не было на свете… Может, моя просьба прозвучит для тебя как совершенная абракадабра, но это так.

Шауль некоторое время молчит, потом осторожно спрашивает:

– Может, я чего-то не расслышал или неправильно понял: человек из прошлого ждёт встречи с тобой? Как такое может быть? Если тебя в то время ещё не было, откуда он мог знать о тебе? В какие, кстати, годы тебе надо попасть?

– Конец сороковых – начало пятидесятых двадцатого века. Я-то родился позже. А нужный мне товарищ дожил до середины семидесятых, хоть мы с ним в эти годы ни разу не встречались.

– Заинтриговал ты меня. Какой же информацией он должен обладать, чтобы без его помощи ты не сумел найти своего сына в настоящем времени?

– Пока сам точно не знаю, но найти Илью можно только после встречи с ним.

– Как тебе это стало известно?

– Не спрашивай, ничего пока не могу объяснить. Знаю – и всё. Потом расскажу, когда всё закончится и сын отыщется.

И снова в нашем разговоре пауза.

– Хорошо, я сделаю всё, что просишь, если уж взялся тебе помогать, – голос Шауля звучит решительно, а фразы отрывисты и категоричны. – Но в положительном результате абсолютно не уверен. И ещё: я требую у тебя полной информации по человеку, к которому ты собираешься, – кто он, чем занимался, каковы его возможности. Только тогда решу, не опасен ли твой визит к нему для тебя, для всех нас, для мира…

– Ого, – удивляюсь я, хотя подспудно ожидал такой реакции, – ничего себе, как ты заговорил!

– Всевышний создал нас как инструмент совершенствования вселенной, но – исключительно как инструмент. Все кардинальные решения мы принимаем не сами, а только выполняем его волю…

– Стоп-стоп-стоп! Прекрати сейчас об этом, – машу я руками, очень довольный тем, что Шауль так быстро согласился.

Ему только дай волю порассуждать о божественном мироустройстве, и это может продолжаться часами. На всякий случай, прибавляю:

– Если надо, то подготовлю для тебя все материалы по этому человеку, и ты убедишься, что опасаться тут нечего и некого. Но – чуть позже.

– Как его хоть зовут?

– Роберто Орос ди Бартини, российский авиаконструктор итальянского происхождения.

– Готовь материалы сейчас, а потом решим… Когда ты собираешься к нему в гости?

– Давай завтра, а сегодня я, честное слово, покопаюсь в интернете, чтобы и самому узнать, чего ожидать от этого Роберта Людвиговича.

– У него несколько имён?

– Нет, его так звали в России, где он прожил остаток жизни…

2

Радоваться пока особо нечему, но я не могу сдержать невольную улыбку. Впервые за последние несколько дней появилась хоть какая-то призрачная надежда на то, что всё закончится благополучно, и Илья вернётся домой живым и невредимым.

Ради этого я готов отправиться не только в прошлое к загадочному изобретателю-итальянцу, как требуют «Стражи Времени», а хоть к чёрту на кулички. Если никаких иных вариантов поиска сына пока нет, то и этот сгодится. Понимаю, что одних туманных обещаний, услышанных то ли во сне, то ли ещё неизвестно где, явно недостаточно, но какие у меня есть иные варианты?

Жена моего оптимизма не разделяет. Да и рассказывать ей бесполезно, потому что она моим словам не верит. Оттого дома у нас по-прежнему гробовая тишина.

Ещё раз позвонив Штруделю и убедившись, что полиция ничем новым порадовать меня не может, усаживаюсь на кухне с ноутбуком и начинаю искать материалы по Бартини для Шауля. Заранее предчувствую, что будет довольно много сведений о самолётах, которые он изобретал. В другой ситуации было бы весьма интересно почитать об этом в образовательных целях, но сейчас мне не хочется тратить время на пустяки, гораздо важнее найти нечто другое: ответить на вопрос – какое отношение имел изобретатель к проблеме перемещения во времени? Что заставило и, главное, позволило ему заглянуть в будущее почти на семь десятилетий вперёд, чтобы передать своё загадочное послание для полицейского Даниэля Штеглера, чьи родители в то время даже ещё не познакомились друг с другом?

Итак, начнём с Википедии. Тут биография Бартини описана подробно, и я с пристальным вниманием вчитываюсь в каждое слово.

«Роберт (Роберто) Людвигович Бартини (настоящее имя – Роберто Орос ди Бартини (итал. Roberto Oros di Bartini); 14 мая 1897, Фиуме, Австро-Венгрия – 6 декабря 1974, Москва) – итальянский аристократ (родился в семье барона), коммунист, уехавший из фашистской Италии в СССР, где стал известным авиаконструктором. Физик, создатель проектов аппаратов, чья работа базируется на новых принципах. Автор более 60 законченных проектов самолётов. Комбриг. В анкетах, в графе «национальность» писал: «русский».

Мало известный широкому кругу общественности, а также авиационным специалистам, он был не только выдающимся конструктором и учёным, но и тайным вдохновителем советской космической программы. Сергей Павлович Королёв называл Бартини своим учителем. В разное время и в разной степени с Бартини были связаны: Королёв, Ильюшин, Антонов, Мясищев, Яковлев и многие другие. Основные труды созданы в области аэродинамики, в литературе встречается термин «эффект Бартини».

Помимо авиации и физики, Р. Л. Бартини занимался с переменным успехом космогонией и философией, опубликовав на тему физических размерностей две статьи в научных журналах, не признанные научным сообществом…»[21]

Да уж, непростой он был человек, этот секретный авиаконструктор Бартини! Экзотическое для России происхождение, безоговорочный переход из стана врагов в стан коммунистов и сразу же взлёт на самую вершину благодаря собственному таланту. Такое стремительное восхождение далеко не каждому в тогдашнем СССР было по силам. А интересней всего, что он не ограничился авиацией и космонавтикой, – ведь трудиться в такой сфере для многих учёных было бы потолком мечтаний, – но и занимался также космогонией и философией…

Кстати, что такое космогония? Надо будет при случае поинтересоваться.

«…В 1900 году жена вице-губернатора Фиуме (ныне город Риека в Хорватии), барона Лодовико Ороса ди Бартини, одного из видных вельмож Австро-Венгерской империи, решила взять на воспитание трёхлетнего Роберто, приёмного сына своего садовника. В то же время, существует информация, что садовнику сына подбросила мать, некая молодая дворянка, забеременевшая от барона Лодовико. В 1912 году гимназист Роберто увидел в Фиуме демонстрационные полёты русского авиатора Харитона Славороссова. Они поразили воображение и перевернули его судьбу. Бартини страстно увлёкся авиацией на всю жизнь. Владел несколькими европейскими языками. Участник Первой Мировой войны. Окончил офицерскую школу (1916 г.), после чего был отправлен на Восточный фронт, в ходе Брусиловского прорыва пленён вместе с ещё 417 тыс. солдат и офицеров Центральных держав, попал в лагерь под Хабаровском, где, как предполагается, впервые встретился с большевиками. В 1920 году Роберто вернулся на родину. Его отец уже вышел в отставку и осел в Риме, сохранив звание государственного советника и привилегии, которыми пользовался у Габсбургов, несмотря на смену подданства. Однако сын не воспользовался финансовыми возможностями отца (после смерти ему осталось более 10 млн долларов), – на миланском заводе «Изотта-Фраскини» он был последовательно разнорабочим, разметчиком, шофёром и одновременно за два года сдал экстерном экзамены в авиационном отделении Миланского политехнического института (1922 г.), получив диплом авиационного инженера (окончил Римскую лётную школу в 1921 году).

С 1921 года – член Итальянской коммунистической партии (ИКП), которой и передал баснословное отцовское наследство…»

По биографии этого человека можно, наверное, снять увлекательный приключенческий фильм. Насколько знаю, жизнь всевозможных засекреченных учёных довольно скучна и однообразна, а смысл существования для них ограничивается лишь виртуальным миром науки и той достаточно узкой сферой деятельности, в которой они преуспели. А у Бартини – сплошная смена декораций, событий, людей… Космогония, блин!

«…После фашистского переворота в 1922 году ИКП направила его в Советский Союз. Его путь пролегал из Италии через Швейцарию и Германию в Петроград, а оттуда в Москву. С 1923 года жил и работал в СССР: на Научно-опытном аэродроме ВВС (ныне Чкаловский, ранее – Ходынское лётное поле) сначала лаборантом-фотограммистом, потом – экспертом технического бюро, одновременно стал военным лётчиком, а с сентября 1928 года возглавил экспериментальную группу по проектированию гидросамолётов в Севастополе. После этого работал вначале инженером-механиком авиаминоносной эскадры, затем – старшим инспектором по эксплуатации материальной части, то есть боевых самолётов, после чего получил ромбы комбрига в 31 год (ныне не существующее звание, между полковником и генерал-майором). С 1929 года – начальник отдела морского опытного самолётостроения, а в 1930 году его уволили из ЦКБ за подачу в ЦК ВКП(б) докладной записки о бесперспективности создания объединения, подобного ЦКБ; в том же году по рекомендации начальника ВВС П. И. Баранова и начальника вооружения РККА М. Н. Тухачевского он был назначен главным конструктором СНИИ Гражданского Воздушного Флота. В качестве производственной базы для конструктора был отведён Завод опытных конструкций ЦАГИ. В 1932 году в СНИИ были начаты проектные работы по самолёту «Сталь-6», на котором в 1933 году был установлен мировой рекорд скорости – 420 км/ч. На основе рекордной машины был спроектирован истребитель «Сталь-8», но проект закрыли в конце 1934 года как не соответствующий тематике гражданского института. Осенью 1935 года был создан 12-местный пассажирский самолёт «Сталь-7» с крылом «обратная чайка». В 1936 году самолёт представлялся на Международной выставке в Париже, а в августе 1939 года на нём был установлен международный рекорд скорости на дистанции 5000 км – 405 км/ч…

14 февраля 1938 года Роберт Бартини был арестован НКВД СССР. Ему было предъявлено обвинение в связях с «врагом народа» Тухачевским, а также в шпионаже в пользу Муссолини. Решением внесудебного органа, так называемой «тройки», Бартини приговорили к обычному для таких дел сроку – 10 лет лишения свободы и пять – «поражения в правах».

Заключённый Бартини был направлен на работу в закрытое авиационное КБ тюремного типа, то есть «шарашку», где работал до 1947 года. Принимал участие в работе по бомбардировщику «Ту-2» под руководством А. Н. Туполева, также находившегося в заключении. Вскоре Бартини по его просьбе переводят в группу заключённого Д. Л. Томашевича («бюро 101»), где проектировали истребитель. Это сыграло злую шутку в судьбе Бартини – в 1941 году трудившихся с Туполевым освободили, а сотрудники «101» вышли на свободу только после войны.

С приближением немецких войск к Москве был эвакуирован в Омск. В Омске в начале войны было организовано специальное ОКБ Бартини…

В 1946 году Бартини был освобождён и с 1948 года работал в ОКБ на территории завода имени Димитрова в Таганроге. С 1952 года Бартини – главный инженер перспективных схем летательных аппаратов в Сибирском НИИ им. С. А. Чаплыгина. Здесь он создаёт проект сверхзвуковой летающей лодки-бомбардировщика. Первоначально проект был отклонён, так как заявленные характеристики посчитали нереальными. Помогло обращение к С. П. Королёву, который помог обосновать проект экспериментально.

В 1956 году Бартини был реабилитирован, а в апреле 1957 года откомандирован в ОКБ в Люберцах для продолжения работы над проектом. Здесь, в ОКБ П. В. Цыбина, под руководством Бартини до 1961 года было разработано пять проектов самолётов полётной массой от 30 до 320 тонн разного назначения. Среди советского высшего военно-политического руководства протекцию Р. Л. Бартини оказывал Маршал Советского Союза Г. К. Жуков. Практически сразу же после снятия его с должности Министра обороны СССР осенью 1957 года был закрыт целый ряд проектов Бартини и прекращены работы над почти готовыми самолётами и некоторыми другими перспективными образцами…

В 1961 году конструктором был представлен проект сверхзвукового дальнего разведчика с ядерной силовой установкой…

Именно в этот период Бартини замыслил проект крупного самолёта-амфибии вертикального взлёта и посадки, который позволил бы охватить транспортными операциями большую часть поверхности Земли, включая вечные льды и пустыни, моря и океаны.

В 1968 году коллектив Р. Л. Бартини из Подмосковья переезжает в Таганрог, на завод им. Г. Димитрова, в КБ Г. М. Бериева. Здесь в соответствии с концепцией «без-аэродромных самолётов» в 1972 году были построены два противолодочных самолёта. В 1976 году один из этих аппаратов был преобразован в экраноплан. Через некоторое время после смерти Р. Л. Бартини в 1974 году работы над этими летательными аппаратами были прекращены…

Похоронен в Москве на Введенском кладбище. На памятнике надпись:

«В стране Советов он сдержал свою клятву, посвятив всю жизнь тому, чтобы красные самолёты летали быстрее чёрных»…[22]

Кое-что из этого я уже читал раньше, но опять не нахожу ничего такого, что натолкнуло бы меня на мысль о причинах, заставивших этого неординарного изобретателя, умершего почти полвека назад, заинтересоваться ничем не примечательным израильским полицейским Даниэлем Штеглером, то есть мной, у которого какие-то неизвестные люди, опять же, спустя полвека, похитили сына. Даже если бы мы жили в одно время, в одной стране и в одном городе, то это вряд ли что-то прояснило бы. Даже самой крохотной зацепки нет…

Но чем дальше я читаю, тем становится теплее.

«…Бартини прежде всего известен как выдающийся авиаконструктор, которого газета «Красная Звезда» даже назвала «Гением предвидения». Но он также, после ряда согласований и поддержки со стороны академика Б. Понтекорво, опубликовал статью по теоретической физике в журнале «Доклады Академии наук СССР» в 1965 году, стиль и содержание которой были необычными и казались настолько бессмысленными, что научное сообщество посчитало её юмористическим розыгрышем.

После публикации статьи Бартини Бруно Понтекорво получил письма сразу от нескольких «сумасшедших», упрекавших его в том, что он украл у них идеи, а также ему позвонили из Отдела науки ЦК КПСС и стали интересоваться, не является ли эта статья розыгрышем…

Доктор физико-математических наук Б. Штерн в статье от 2008 года считает статью Бартини либо остроумным розыгрышем, либо же грустной историей, «когда талантливый в своей области человек «теряет ориентиры» и с головой погружается в бредовые изыскания в поисках основ Мироздания». Он же упоминает многочисленные попытки «расшифровать» статью, приписывая смысл формулам и фразам и домысливая «опущенные для краткости» фрагменты…

Тем не менее, полноценная научная оценка статье пока не дана, а публикуется она в основном на сайтах российских последователей Рериха и «Академии тринитаризма»…

Современные последователи Бартини утверждают, что им была создана уникальная теория шестимерного мира пространства и времени, которая получила название «Мир Бартини». По их словам, в противоположность традиционной модели с четырьмя измерениями (три измерения пространства и одно времени), этот мир построен на шести ортогональных осях. По утверждению последователей этой теории, все физические константы, которые Бартини аналитически (а не эмпирическим путём, как это было сделано для всех известных констант) вычислил для этого мира, совпадают с физическими константами нашего реального мира. Также, по утверждению последователей теории, Бартини занимался анализом размерностей физических величин – прикладной дисциплиной, начало которой положил на заре XX века Н. А. Морозов. Бартини, по утверждению современных его последователей, опирался на исследования Дж. Бурнистона Брауна по теории размерности…»[23]

В тысячный раз начинаю комплексовать из-за того, что слабо интересовался в своё время физикой, математикой и философией, иначе мне было бы сегодня куда понятней прочитанное. Но даже сейчас мой нюх полицейской ищейки подсказывает, что именно в этих, пока непонятных для меня словах начинает брезжить какой-то неясный лучик разгадки. Иными словами, этот загадочный учёный всё-таки подбирался в своих теоретических работах к проблеме пространства и времени.

Однако… какая мне польза от всего этого? И без того я уже знаю, что Бартини занимался решением этой задачи. Но механизмов-то перемещений он так и не создал! По крайней мере, я ничего об этом пока не нахожу. Для чего тогда высоколобый мудрец из приснившегося замка так упорно отправляет меня к нему? Мне совсем не в кайф разбираться во всех философских хитросплетениях учёного, у меня нет на это ни времени, ни желания. Мне бы только вернуть сына. Неужели стоит городить такую мистическую галиматью, чтобы в конце дать простой и ясный ответ: пойди туда-то, надень наручники на того-то, надави на него – и он выдаст, куда твоего сына спрятал. А ведь этим, так или иначе, всё должно закончиться. Никакие другие варианты меня не устраивают.

Но мне упорно почему-то вколачивают в мозги мысль, что без Бартини найти сына не смогу. Что ж, остаётся пока подчиниться и надеяться, что это поможет. Хоть и не очень-то это моё занятие – разбираться в теориях, но ничего другого на горизонте пока не маячит… Только этого мне, отставному менту и пенсионеру, сегодня не хватает!

И всё же… такими ли эти работы были чисто теоретическими? Судя по информации, Бартини был человеком деятельным, с практической жилкой – всё, что рождал его острый ум, старался претворить в жизнь, воплотить в реальность. А чем, скажите, ещё может заинтересовать исследователя такое понятие, как время, если не возможностью перемещаться в нём в прошлое или будущее? Цель вполне конкретная и, наверное, в его представлении реальная. Вот он и искал какие-то решения.

Растираю горящие щёки и смахиваю со лба выступивший пот. Пока ещё не знаю, как мне прочитанное сможет помочь, но я уже вцепился в непонятные словосочетания мёртвой бульдожьей хваткой и не успокоюсь, пока не разберусь до конца. Дерзай, бывший мент, это уже твоя работа…

«…Атмосфера тотальной секретности в советском авиастроении ограничила использование этого метода прогнозирования только узкой группой «допущенных» специалистов. С 1972 года материалы о Р. Л. Бартини изучаются в Институте истории естествознания и техники АН СССР и в Научно-мемориальном музее Н. Е. Жуковского…»[24]

И сразу же натыкаюсь на несколько цитат и высказываний о Бартини:

«… академик Королёв скульптору Файдыш-Крандиевскому: «Мы все обязаны Бартини очень и очень многим, без Бартини не было бы спутника. Его образ вы должны запечатлеть в первую очередь».

Авиаконструктор Яковлев: «Что это мы тут шумим? У нас же есть Бартини – вот и поручим проблему ему! Уж если он её не решит, значит, она принципиально нерешаема…».

В 60-летнем возрасте Бартини отличался внешней привлекательностью: классические черты лица, спортивная, подтянутая фигура. Поэтесса Н. В. Образцова, работавшая под его началом, говорила о нём: «Это был настоящий римлянин».

Как-то Бартини спросил своего коллегу М. П. Симонова: может ли одна отстающая система догнать ушедшую далеко вперёд другую? Речь шла о США и СССР. Симонов признался, что в подобное не верит. Бартини же сказал: «А если бежать наперерез?!»…[25]

Можно копаться в интернете бесконечно, отыскивая всё новые и новые материалы по загадочному авиаконструктору, но мозги уже серьёзно закипают, и я чувствую, что количество моих сегодняшних открытий больше не собирается переходить в качество. Скорее наоборот. Да и мысли о грядущей психушке приобретают вполне реальные очертания.

Захлопываю ноутбук и иду на кухню к распахнутому окну курить последнюю на сегодня сигарету. Потом сразу отправимся спать, потому что завтра предстоит нелёгкий день.

Всё-таки ожидания меня не обманывают, и хоть клубок загадок, забивших мою несчастную голову, никак пока не разматывается, но хотя бы нащупывается вожделенная ниточка, за которую можно ухватиться и потянуть. И я эту ниточку не упущу. Не в моих это правилах.

Ох уж эти ниточки… Твержу это как мантру.

Докуриваю сигарету и выбрасываю окурок в окошко. Теперь можно идти в кровать.

Но когда я, привычно потирая гудящие виски, топаю по тёмному коридору в спальню, мой телефон вдруг оживает в заднем кармане джинсов и начинает весело трещать на всю притихшую квартиру.

И высвечивается номер Ильи…

3

– Алло, сынок, это ты?! – кричу в трубку. – Где ты сейчас?!

Некоторое время на той стороне молчание, лишь что-то слегка потрескивает, потом слышу незнакомый мужской голос:

– Даниэль Штеглер?

– Да. Кто вы?

– Мы с вами пока не знакомы…

– Да мне плевать, знакомы мы или нет! Где мой сын? Откуда у тебя его телефон? Если что-то с ним случилось, я тебя из-под земли достану и порву…

Когда всю жизнь ходишь с оружием и понимаешь, что в любой момент может возникнуть ситуация со стрельбой, то чувство опасности – нет, оно не исчезает, но слегка притупляется. Если тебе угрожают вооружённые преступники или террористы, к этому привыкнуть невозможно, но… как-то всё равно привыкаешь. Иной, более мирный образ жизни при моей профессии, увы, не прокатывает, и нет во всём этом никакой романтики киношного Дикого Запада, а экстремальные ситуации случаются гораздо стремительнее, но реже, зато сами по себе жёстче, злей и подлей. Не скажу, что мне приятно ходить в шкуре героя и отчаянно подставлять лоб под пули… но такое, увы, случается. Как случается и со многими моими соотечественниками-израильтянами, которые ни к полиции, ни к армии никакого отношения не имеют. Вынуждены мы пока так жить, к сожалению, и ничего не поделаешь – не придумали для нас другого земного шарика, где навсегда установлены мир и покой, а скрытые или явные враги давно уничтожены…

Сейчас же, когда неизвестный человек заговорил с телефона моего сына, острая бритва опасности полоснула по сердцу, и сдержаться я не могу. Гнев, слёзы, бессилие и даже какие-то давние отголоски страха – всё это выплёскивается наружу в одно мгновение. Хоть и следовало бы сдержаться и раньше времени не дразнить своего неведомого собеседника, но не могу…

– С вашим сыном пока всё в порядке, – невозмутимо отвечает мужчина, – более того, у вас скоро появится возможность побеседовать с ним по телефону.

– Почему только по телефону?!

– Таково моё условие.

– Где он сейчас? – начинаю немного успокаиваться, потому что понимаю – напором и криком ничего сейчас не добьёшься. Лучше подумать, как перехитрить неизвестного переговорщика, чтобы вытащить из него хоть какие-то сведения о местонахождении Ильи.

– Он находится в совершенно безопасном месте. Всё у него в порядке, можете не беспокоиться… Я ответил на ваши вопросы? Теперь могу переходить к своим?

– Нет, вы мне не ответили на главный вопрос: где он сейчас? Я же всё равно его найду, но тогда с вами у меня будет совсем иной разговор! Не такой вежливый, как сейчас.

Мужчина ухмыляется и охотно сообщает:

– Ну, если вам так угодно… Всё равно эта информация вам никак не поможет. Он сейчас находится… как бы объяснить понятней? – в другом времени.

– Тело его здесь? – сразу пробую уточнить. – А сознание, значит, в другом времени? Я правильно вас понял?

– О, так вы, уважаемый, оказывается, в теме! – сразу короткие ехидные смешки в трубке прекращаются. – Замечательно! Нам проще будет говорить на одном языке.

– На каком языке? О чём говорить? Что вы от меня хотите услышать?

– Думаю, мы с вами при таком удачном раскладе всё сумеем решить и по телефону. Нам даже встречаться не потребуется… Ведь, насколько я помню, ваша встреча с моим коллегой закончилась весьма печально.

– С каким ещё вашим коллегой?

– Торговый центр БИГ, кафе «Мексикано». Человек, которого застрелил неизвестный байкер. Вспомнили?

– Вы хотите сказать, что этим байкером были вы, и вы его убили…

– Браво, господин полицейский! Проявляете чудеса смекалки… Да, я тоже прибыл из того же 2070 года, как и ваш погибший собеседник. Но то, что произошло между нами, это сугубо наши внутренние разборки, которые никого в вашем времени не касаются. Считайте, что ничего этого не было. От погибшего же, насколько я понимаю, не осталось никаких следов, верно?

– И вы тоже из этих… как их… «Стражей Времени»? Как и этот погибший?

– Нет, я из другой фирмы. Хотя это, наверное, не совсем верно. Но это для вас, уважаемый, повторяю, не принципиально важно. Мы ни с кем не конкурируем, да и те же «Стражи Времени» ни с кем не конкурируют… Скажем так: мы идём параллельными курсами к одной цели, но разными путями.

– Не понял, поясните.

– Ну, если настаиваете… «Стражи» пытаются решать глобальные проблемы мироздания, а мы – всего лишь мелкие, почти бытовые проблемы конкретного времени, и ни нам, ни им собирать урожай с чужих грядок не требуется… Впрочем, для чего вам это знать? Вас же, извините, в те годы уже не будет, так что – простите за глупый каламбур! – покойтесь себе на здоровье под своей могильной плитой. Никто ваш прах в светлом будущем не потревожит.

Такие шуточки мне совершенно не по нраву. Я и сам при случае не прочь позубоскалить, но в загробные темы без нужды никогда не лезу. Дурно это попахивает. Может, к концу двадцать первого века такое и будет проходить за нормальный юмор, но в наше патриархальное время за это можно и схлопотать.

– Короче, что вам от меня надо? – решаю теперь изъясняться кратко и только по теме, но при этом всё-таки попытаюсь вытащить этого «гробового юмориста» на визуальный контакт. – Хватит лирики и вашей глупой иронии. Я не очень уверен, что по телефону мы о чём-то серьёзном сможем договориться. Нам нужно встретиться. Или вы боитесь, что на вас кто-нибудь станет покушаться во время беседы?

– Совершенно не боюсь. По одной простой причине: некому на меня охотиться. Кроме вас, обо мне и знать никто не знает. Ведь я же ещё, извините, даже на свет не родился! Так что цирковых представлений со стрельбой и погонями больше не предвидится. Да и вам, если задумаете совершить что-то нехорошее, нет в том никакой выгоды. Концы обрубите и сына навсегда потеряете. Себе будет дороже.

– Хочу уточнить одну деталь: так вы не шутили, а вполне ответственно сказали, что именно вы убили моего собеседника в «Мексикано»? И не опасаетесь признаваться в уголовном преступлении?

– Нет. А что вы можете сделать? Арестовать меня? Тогда я уже через минуту исчезну, и вам будет, повторяю, только хуже – сына никогда больше не увидите. Ведь вам мой покойный коллега уже подбрасывал письмо в почтовый ящик, в котором ясно было указано, что полицию к поискам лучше не подключать. И это не пустое пожелание. Достаточно и того, что вы сам бывший полицейский… А вы не вняли просьбе и своих коллег всё-таки позвали на помощь. Как вам после этого верить? Так что косвенной причиной гибели моего «напарника» могло послужить невнимательное чтение присланных вам инструкций…

– Уже не письма, а инструкций?

– Именно так.

– Но и вы своей цели в итоге не добьётесь, если исчезнете без разговора со мной!

– А вы уже разобрались в том, какова моя цель?

– Догадываюсь. Получить от моего сына его будущую компьютерную программу и все коды к ней. Или хотя бы получить уверенность в том, что он это сделает, когда всё будет готово. Но уговорить его выдать собственные секреты, как вы предполагаете, смогу лишь я, его отец. Ведь так?

– Приятно иметь дело с человеком, который всё понимает с полуслова, – неожиданно хвалит меня незнакомец, – настоящий аналитический склад ума. Мент, одним словом… Вы, надеюсь, способны рассчитать и последствия от собственных поступков – верных или опрометчивых. Тех, которые могут помочь или навредить вашему сыну. Прозорливость и умение увидеть перспективу – это, чувствую, ваши профессиональные качества. Ведь так? Значит, используйте их себе во благо. Всем от этого будет польза.

Но на его откровенную и нагловатую лесть не реагирую, лишь продолжаю наступать:

– Предположим, я соглашусь побеседовать с сыном, но у меня нет никаких гарантий, что он меня послушается и сделает всё, о чём я его попрошу. И беседовать с ним до того, как он окажется дома, сами понимаете, не получится. Не по телефону же! Так что это и в ваших интересах – не затягивать с возвращением… Когда я его увижу?

– Не торопитесь, уважаемый господин Штеглер. Мне нужно всё подготовить и, главное, быть до конца уверенным, что ваш Илья не откажется от предложения. Вы же не маленький и понимаете, что одного вашего обещания поговорить с ним недостаточно. Мне требуется стопроцентный результат от ваших переговоров.

– Какие гарантии я могу вам дать?

– Пока не знаю.

– Что же вы собираетесь делать?

– Ещё не придумал. День-два, и я свяжусь с вами снова…

И короткие гудки в трубке.

Перед тем, как отправиться к Шаулю, решаю на всякий случай навестить Лёху в полиции. Вдруг там нарыли что-то новое, что может пригодиться. Конечно же, рассказывать о предстоящем перемещении в прошлое для встречи с авиаконструктором Бартини я никому пока не собираюсь. Лёха и так знает больше, чем надо. А нагружать начальника полиции лишней информацией – только ставить себе палки в колёса. Лёха, как человек дотошный и аккуратный, начнёт влезать в тему и, если не поможет, то, конечно, и не навредит, но голову заморочит и отнимет драгоценные часы, которых мне и так не хватает.

Вернувшись из медицинского центра домой, на всякий случай тщательно проверяю свою одежду на предмет жучков и прочих шпионских премудростей. Прошлый раз Лёха меня развёл просто мастерски – никогда бы не подумал, что лучший друг станет проделывать со мной такие подлые штучки. Хотя, с другой стороны, это позволило полиции вырвать меня из клешней разбушевавшейся шпаны с их предводителем Хананом. Тут уже и не поймёшь, хорошо это или плохо. Но, при любом раскладе, я получил крепкий щелчок по носу, как мент, утративший профессиональный нюх. И глупо оправдываться тем, что мент я уже бывший и не обязан всё время находиться в полной боевой форме.

Штруделя сейчас на месте нет, зато на глаза мне попадается наш с Лёхой бывший начальник отдела – капитан Феликс Винтерман. В отличие от Лёхи, быстро преодолевшего все карьерные ступеньки до майора и начальника городского полицейского управления, Филя – так мы его ласково звали между собой – полностью застопорился на своей прежней должности начальника отдела по расследованию убийств и сумел перескочить всего лишь одну ступеньку, с лейтенанта до капитана.

С ним у нас отношения были традиционно холодные и почти официальные, потому что я нередко доставлял ему массу неприятностей своей независимостью и несоблюдением протоколов, без которых, сами понимаете, для мелкого карьериста служба в полиции – не служба. Правда, после того, как меня отправили на пенсию, он несколько оттаял, подобрел и стал относиться ко мне с некоторым пиететом, но не более того. Так жалеют уличных собачек с перебитыми лапками и хитромордых просителей милостыни на паперти.

– Приветствую, господин капитан, – пожимаю его пухлую ручку с тщательно подпиленными ноготками, – как жизнь? Не укатали сивку крутые служебные горки?

– Всё нормально, – кисло улыбается он, – упираемся потихоньку. А тебе как живётся на пенсии? Старички на лавочке у подъезда ещё не задолбали своей политической активностью?

Острота явно неудачная, но он счастливо хохочет в полный голос. Ему и раньше шутки не часто удавались.

– Куда ваш великий шеф полиции делся?

– Был с утра, а потом поступил вызов от какой-то женщины. Думали, что самый рядовой, каких десяток на день поступает, и отправили по адресу патрульную машину. А там какая-то нештатная ситуация, поэтому потребовалось подкрепление, а следом за ним и всё начальство туда рвануло.

– Криминал какой-то, небось? Море крови и расчленён-ка, разбросанная на три гектара?

– Тьфу на тебя, чернушник! Не сглазь! Нет там никакого криминала. Был бы убой, меня бы с отделом уже давно подняли на крыло и первыми отправили на место преступления. Разговаривал бы я сейчас здесь с тобой… Говорю же, что ситуация нештатная, потому начальство крылышки расправило и полетело разбираться. А в детали меня никто не посвящал… Позвони Алексу и поговори с ним сам – вы же друзья закадычные. Может, он и ответит.

– Не буду беспокоить, – отмахиваюсь, – мне только хотелось узнать, есть ли что-нибудь новое по моим делам.

– Да вроде бы ничего, хотя я не в курсе, – пожимает плечами Винтерман и глядит на часы. – Тут меня за главного оставили, так что извини, не могу тебе много времени уделить. Но ты всё равно не забывай нас, заходи, когда скучно на пенсионерской лавочке станет, – он снова громогласно хохочет и без особого восторга прибавляет: – Мы тебе всегда рады…

На улице жарко, а ближе к полудню синоптики вообще обещали пекло. Мелкими перебежками несусь через двор полицейского управления к машине и сразу врубаю кондиционер на полную катушку. А он, подлец, привычно барахлит – кашляет и выдаёт первые прохладные струи воздуха с очень неприятным запахом горелой резины. Минут через пять запах улетучится, и я, если выживу в этой газовой камере, буду ехать в относительном комфорте. Если можно назвать комфортом сорок за бортом и тридцать с лишним внутри салона автомобиля.

Ничего, и так доберусь до Шауля Кимхи, лишь бы всё задуманное удалось.

По дороге опять начинаю терзаться сомнениями: может, всё-таки стоило поднапрячься и сообщить Штруделю о том, что я вновь нарушаю самим собой установленное табу и отправляюсь в путешествие во времени? Но тогда он потребовал бы незамедлительно выложить полный расклад по причинам, сподвигшим меня на этот героический шаг, и мне было бы довольно трудно убедить его, не открывая главной интриги, в том, что это крайне необходимо и не терпит никаких отлагательств. Может быть, так и вправду следовало бы поступить. По крайней мере, не таким беззащитным чувствовал бы себя в будущем путешествии. Реальной помощи, конечно, Лёха оказать не сможет, однако, сами понимаете, когда кто-то тебя ждёт, беспокоится и хотя бы морально поддерживает, это совсем другое дело. Сил прибавляет, что ли, и уверенности…

Дверь квартиры Шауля Кимхи распахивается, едва только подхожу к ней.

– Ну, наконец! – глаза его лихорадочно блестят, и сразу заметно, что он полон решимости творить добро, а морально-этическая сторона вторжения в прошлое наверняка после долгих размышлений и колебаний им успешно положена на лопатки. Хорошо, что всё это произошло ещё до моего появления, и дополнительных разъяснений и уговоров не требуется.

В комнате Шауль организовал для нашего предстоящего действа самую настоящую медицинскую палату. Рядом с диваном, на котором будет некоторое время покоиться моё бесчувственное тело, уже установлена неизвестно откуда взявшаяся аппаратура для медицинской диагностики, стойка с навешанными готовыми капельницами, ещё какие-то приборы непонятного назначения. На мой удивлённый взгляд Шауль невозмутимо отвечает:

– Помню, с каким трудом ты выходил из гипноза раньше. Поэтому не хочу сейчас рисковать. Всё-таки я ещё и врач отчасти. А ты уже, извиняюсь, не юноша, и с тобой, неровен час, что-нибудь может случиться. Не хочу брать дополнительный грех на душу – их на мне и так чересчур много…

– Ну, спасибо, друг! – посмеиваюсь. – Умеешь ты приободрить человека в трудной ситуации!

Но далее Шауль веселиться не собирается. Лицо его становится серьёзным, и он спрашивает:

– Помнишь мою просьбу? Прежде, чем начнём, мне необходимо убедиться, что у тебя благие намерения, и ничего необдуманного и опасного совершать в прошлом ты не собираешься.

– Ты мне всё ещё не доверяешь?

– Не в этом дело. Хотя, наверное, и в самом деле, не очень доверяю… Раньше, в наших экспериментах с профессором Гольдбергом, я хоть чётко знал, какова твоя цель и что ты будешь в этом прошлом делать, потому что ты отправлялся решать не только свои, но и наши общие проблемы. Тогда, по крайней мере, всё для меня было ясно и понятно. Сейчас ты собираешься разыскивать похищенного сына. И это мне тоже понятно. Первая твоя попытка нырнуть в прошлое, чтобы предотвратить похищение, нам не удалась. И это очень плохо. А что на сей раз ты хочешь предпринять? Какую альтернативу нашёл?

Никуда не денешься, придётся ему, наверное, рассказывать о письме, которое адресовал мне покойный батюшка разорившегося заводчика Шварца. А потом, чтобы связать это послание с исчезновением сына, придётся доложить и о своих вещих снах, в которых я встречался с загадочными «Стражами Времени». Что-то скрывать от него сейчас глупо. А следом за этим потянется убийство незнакомца в ресторанчике – короче, всё, что произошло, от начала и до конца… Только поверит ли Шауль в этот невероятный калейдоскоп внешне не связанных друг с другом событий? Не сочтёт ли меня окончательно свихнувшимся от свалившихся на мою голову бед?

Но Шауль слушает внимательно, не перебивает и даже иногда согласно кивает головой. Я же мельком поглядываю на него и слежу за реакцией. Мне казалось поначалу, что он с первых слов станет резко возражать и обвинять меня в беспочвенном фантазировании, ведь я-то уже насмотрелся на коренных израильтян, которые, при всей своей внешней простоте и благожелательности, ничего не принимают на веру и во всём требуют вещественных доказательств. Да я и сам, наверное, становлюсь потихоньку таким. Ничего не поделаешь – жестоковыйный мы народ ещё с библейских времён. А сегодняшние времена – они сильно изменились, что ли?

После того, как заканчиваю рассказ, он некоторое время задумчиво расхаживает по комнате, потом молча отправляется на кухню заваривать кофе. А я с напряжённым вниманием слушаю, как он позвякивает за стеной чашками и кофейником и что-то негромко бормочет.

На часах полдень. Почти час с лишним потерян на рассказы, а ведь можно было бы уже… Но торопить его не хочу, пускай дозреет. Наконец, Шауль возвращается ко мне с двумя чашками горячего кофе.

– Да, интересно ты рассказываешь, – говорит он неторопливо и ставит передо мной чашку. – Одного понять никак не могу: для чего ты всё-таки понадобился этому гениальному авиаконструктору из прошлого? Какие-то предположения у тебя есть? Если он собирается передать через тебя послание человечеству, разве не мог написать книгу или статью и опубликовать в печати? Если же ты понадобился для чего-то другого, то для чего? И почему именно ты, а не кто-то другой? Какой из тебя, извини за прямоту, передатчик? И кому это послание будет адресовано? А больше всего не понимаю, для чего потребовалась такая странная форма передачи, если можно было оставить какую-нибудь потайную рукопись для потомков? Неужели это было бы сложней, чем городить такую запутанную комбинацию с тобой и твоими перемещениями во времени? Стоит ли игра свеч? Нет ли здесь какого-то подвоха?

– Во-первых, в те времена свободно публиковаться в печати было просто невозможно. Если бы Бартини попытался что-то сообщить человечеству открыто, не согласовав свои взгляды и намерения с кураторами от науки, тысяча препятствий встало бы перед ним. В конце концов, это сочли бы политическим инакомыслием, какие бы благие и безопасные для властей идеи в его голове ни созревали. Он ведь не был ни официальным идеологом тогдашней системы, ни признанным в научном сообществе философом, для которого некоторое вольнодумие традиционно допускалось. К тому же, Бартини уже отсидел десятку в сталинских лагерях, а это клеймо на всю оставшуюся жизнь. Ты даже не представляешь, что происходит с психикой нормального человека после такого испытания. Я уж не говорю о вечном страхе, навсегда поселившемся в его душе, и этот страх, поверь мне, ничем не вытравить и за годы… А во-вторых, мне кажется, что мой разговор с Бартини будет, – каким бы это ни казалось абсурдным, – всего лишь о моём сыне и его компьютерной программе прогнозирования будущего. Сегодня этой программы пока не существует, но Илья создаст её через некоторое время. Я это знаю.

– Всё равно не понимаю, каким образом Бартини смог узнать о том, что появится только через сто с лишним лет? – Шауль смотрит на меня широко открытыми недоверчивыми глазами. – Неужели у этого итальянца-изобретателя был пророческий дар, такой же, как у наших библейских праотцов? Ни за что не поверю, что такое в последние столетия возможно…

– Мне кажется, что тут всё проще и банальней. Хотя не менее фантастично… – задумчиво чешу лоб и выдаю мысль, которую только сейчас мне удаётся кое-как сформулировать – Вдруг секрет состоит в том, что он уже тогда владел возможностью путешествовать во времени? Как – не знаю, но владел. Заглянул, скажем, в 2070 год – да-да, не в прошлое, а в будущее, чего мы не умеем! – и вернулся назад с новыми знаниями, почёрпнутыми оттуда. Разве сюда не вписываются многие его изобретения, обгоняющие на десятки лет собственную эпоху? Может, и праотцы наши библейские поступали так же – не какие-то туманные видения с картинами грядущих бедствий посещали их, а они просто переносились в будущее и возвращались назад с конкретной информацией. Тебе такое не приходит на ум?

В глазах у Шауля неподдельное отчаяние, и он хватается за соломинку:

– Но уже не раз доказано, что перемещаться можно только в прошлое! Причём здесь будущее? Да ещё какие-то компьютерные программы… Разве можно непостижимый дар предвидения, который давался только избранным и самым достойным, уложить в сухие математические формулы?!

– Может, мы просто не всё об этом знаем! Тот же Бартини рассматривал время как величину многомерную, то есть оно способно двигаться не только от прошлого к будущему, но и наоборот. Не знаю, доказано ли сегодня это ещё кем-нибудь, но он писал о таких вещах с уверенностью…

Шауль нервно подхватывается со стула и начинает метаться по комнате, потом исчезает на кухне, и я слышу, как он вновь принимается молиться, как молился совсем недавно. А потом наступает продолжительная тишина, и мне уже становится тревожно – что он там замолк? Не наложил ли на себя руки от нахлынувшей на него чудовищно кощунственной информации? Или сейчас вернётся и просто откажется продолжать то, ради чего мы собрались?

Эх, напрасно я сегодня этот разговор затеял! Мог бы как-то обойти острые углы…

Но вскоре он появляется, и глаза его немного влажные от слёз, однако сам Шауль спокоен и держится абсолютно уверенно:

– То, о чём мы рассуждаем, только предположения. Ничего мы не докажем, пока сами в этом не убедимся. И никакой нам интернет не поможет. Надеюсь, что рано или поздно это разъяснится… Остался у меня один маленький вопрос. Как думаешь: если твой Бартини мог самостоятельно перемещаться во времени, то почему он всё-таки позвал тебя к себе, ведь ему, наверное, было бы проще самому прибыть в наше время для встречи с тобой или с тем, кому его послания предназначены. Зачем разыгрывать такую многоходовую комбинацию с письмами и прочим?

– Понятия не имею! – развожу руками. – Пойми, всё, о чём мы говорим – только предположения, и я ничего не утверждаю! Откуда мне знать, как всё происходило в действительности и что у него было на уме?!

Вероятно, у Шауля ещё немало вопросов, но он лишь машет рукой и выдыхает:

– Ладно, закончим! Можно разговаривать об этом до бесконечности… Ты готов к путешествию?

– Готов.

– Тогда начнём. Точное место и время?

– Российский город Таганрог. Время… Ну, пускай это будет лето 1950 года. До 1948 года с Бартини встретиться, наверное, проблематично, потому что он находился в закрытой «шарашке» в статусе заключённого, то есть под пристальным наблюдением вертухаев, а потом, после формального освобождения, надзор за ним, может, уже не был таким строгим…

– А если взять дату попозже, после того, как Сталин умер? Ведь после 1953 года наверняка госбезопасность оставила учёного в покое?

– Ты даже в таких деталях осведомлён? – невесело усмехаюсь в ответ на наивные предположения Шауля. – Ничего там, по большому счёту, со смертью тирана не изменилось, потому что госбезопасность при любом режиме – государство в государстве. Судя по всему, Бартини, отбарабанивший в «шарашке» свою десятку от доски до доски, так до конца жизни от страха перед этим репрессивным аппаратом не избавился. Могу предположить, что мне ещё придётся приложить немало усилий, чтобы разговорить его и убедить, что я – именно тот, кого он ждёт… Да и в 1953 год мне попасть не удастся.

– Почему?

– Это год моего рождения. Возникнет та же ситуация, что и при нашей последней попытке перемещения…

– Сколько времени планируешь пробыть там?

– Если всё будет складываться удачно, думаю, день, максимум, два.

– Тогда вперёд…

Поудобней устраиваюсь на диване, где всё это время будет находиться моё бренное тело, и Шауль присаживается рядом:

– Ну, готов? Поехали. Закрой глаза. Считаю до десяти, а когда услышишь свою любимую ключевую фразу «Мент – везде мент», тебя уже здесь не будет…

4

…У Азовского моря специфический аромат, не похожий ни на какие другие. Прежде я тут никогда не бывал, потому что в детстве родители всегда возили меня в Крым или на Кавказ, а вот сюда мы так ни разу и не добрались. Сегодня я уже вдыхаю запахи Средиземного, Мёртвого и Красного морей, но это совершенно другие запахи. А вот на берегу Азова я впервые – хотя бы так, виртуально…

Обнаруживаю себя сидящим на выкрашенной в ядовито зелёный цвет скамейке на парковой аллее. Откуда-то из-под развесистых крон деревьев эхом разносятся залихватские марши. Белый жестяной колокольчик радиовещания немного дребезжит и гнусавит, покачиваясь на деревянном столбе рядом с танцплощадкой, но никто на него внимания не обращает.

Вокруг довольно многолюдно. Сижу я, оказывается, в городском парке культуры и отдыха. В двух шагах от меня мороженщица с большим белым ящиком на колёсиках под пёстрым матерчатым зонтом. Позади – дощатый ларёк с газетами, папиросами и прохладительными напитками в бутылках. Курорт начала пятидесятых…

– Гражданин, с вами всё в порядке? – слышу голос из-за спины.

За скамейкой, на узкой полоске гравия, отделяющей газон от асфальтированной дорожки, стоит молодой парнишка-милиционер в белой летней гимнастёрке, затянутой портупеей. На боку у него плоский кожаный планшет и пистолет, неуклюже выглядывающий из неудобной дерматиновой кобуры.

– Я вас, гражданин, спрашиваю, – повторяет он нетерпеливо и почёсывает нос в рыжих конопушках, – у вас всё в порядке?

– Да, – отвечаю, – просто присел отдохнуть немного. Жарко сегодня.

– А вы из отдыхающих, – не отстаёт от меня милиционер, – или местный?

– Из отдыхающих.

– А из какого санатория?

Чёрт побери, он мне уже надоел со своими вопросами! Чего, спрашивается, привязался? Гулял бы себе среди курсирующих парами девушек, заигрывал бы с ними, так нет же… Выдавливаю сквозь зубы:

– Названия не помню – только сегодня утром прибыл.

– А документики ваши можно посмотреть?

– В номере оставил.

И сразу замечаю, как рука милиционера тянется к кобуре:

– Давайте-ка, гражданин, пройдём в отделение милиции и там разберёмся, кто вы, откуда приехали и в каком санатории остановились.

– Не пойду я никуда! Что я там у вас не видел?! – пытаюсь изобразить упёртого, слегка выпившего отдыхающего, который расслабился на солнышке и которому сейчас море по колено.

– Нет, пройдёмте! – парнишка неловко вытаскивает пистолет из кобуры, но путается в ремнях и чуть его не роняет.

Пожалуй, дальше продолжать препирательства не стоит. Я подхватываюсь со скамейки и быстрым шагом ухожу по парковой аллее, чтобы затеряться среди людей, которых становится всё больше и больше.

Но милиционер не отстаёт, и я слышу, как за спиной цокают по асфальту металлические подковки его начищенных кирзовых сапог. Ныряю в высокий кустарник и пытаюсь скрыться среди густых деревьев, но натыкаюсь на кованую ограду и останавливаюсь.

Неудачно как-то всё складывается. Не успел попасть в этот провинциальный пыльный Таганрог, как сразу же напоролся на своего коллегу. Не хочется его обижать, но придётся.

А он уже настиг меня и, остановившись в двух шагах, целится из пистолета прямо в грудь. Ну, вот ещё не хватало – пулю схлопотать в придачу ко всем моим неприятностям!

– Слушай, сержант, – обращаюсь к нему, – я же ничего не нарушил, что ты привязался? Ну, забыл человек документы в номере отеля – что ж из-за этого его в милицию тащить? А в это время где-нибудь рядом какой-то бандит у человека кошелёк отнимает!

– Про какой отель и про какой номер вы, гражданин, говорите?! – недоумевает парень.

И тут я вдруг начинаю понимать, что в эти достославные времена гостиничные комнаты в провинции номерами не называли! Может, и были номера для постояльцев в каких-то дорогих столичных отелях… стоп, и тут слово опять не то – в гостиницах! – а здесь…

– Вы, гражданин, откуда вообще к нам в город прибыли? Учтите, у нас тут вокруг режимные объекты, и если вы, простите за выражение, иностранный шпион, то тем более вас нужно проверить. Вот и одежда на вас какая-то странная… – он указывает пальцем на мои джинсы, и его лоб покрывается крупными капельками пота. – Ну-ка, быстро поднял руки вверх – и вперёд! В отделении разберёмся, кто ты такой…

Следовать с ним в отделение милиции мне совсем не хочется, хотя, конечно, интересно было бы посмотреть, как работали мои коллеги семьдесят лет назад.

Он не ожидает резких телодвижений с моей стороны, поэтому без особых усилий ухожу в сторону от прицела, резким ударом выбиваю пистолет и сразу же ребром ладони укладываю его на траву.

– Плохо вас учат задерживать подозреваемых! – нравоучительно сообщаю парнишке, а он изумлённо таращит на меня глаза и лежит, раскинув руки, даже не делая попыток подняться. – Не нужно приближаться к противнику на расстояние удара и, вместо того, чтобы глядеть в глаза, изучать его одежду.

Поднимаю пистолет и отряхиваю от пыли.

– Вот смотри, как можно надолго обездвижить задержанного, – в шутку целюсь из пистолета в парня, и он начинает истошно вопить:

– Вы что, гражданин?! Вы же поднимаете руку на представителя закона! Эта «вышка» без разговоров!

– Никого я убивать не собираюсь, – смеюсь и протягиваю ему руку. – Вставай, у меня к тебе пара вопросов. Ответишь правильно, тогда отпущу и никому не скажу, как ты тут валялся, а пистолет попал в руки «иностранного шпиона».

– Пистолет для начала верните! – похоже, что милиционер потихоньку приходит в себя. – Я требую!

– Пистолет пока побудет у меня, – помогаю ему подняться и даже отряхиваю перепачканную в пыли белую гимнастёрку.

– Ничего я вам говорить не буду, пока оружие не вернёте!

– Значит, не верну. Тебе же потом хуже будет, когда начальство узнает.

Парень стоит в двух шагах от меня и потирает бок, которым, видимо, здорово приложился при падении:

– Что вы хотите узнать?

– Мне надо найти одного человека, который работает в ОКБ имени Бериева. Знаешь такое предприятие?

– Кто же его не знает! Это наш авиазавод… А зачем он вам? Вы же на него всё равно никак не попадёте. Там режим настолько строгий, что даже нас, милицию, туда пускают, если только пропуск заранее заказан. И сделать это может лишь наше начальство, да и то в исключительных случаях…

– А мне на завод и не надо. Мне надо, говорю же, одного человека найти.

– Какого человека?

– Ты всех, кто там работает, поимённо знаешь?

– Конечно, нет. На заводе тысячи рабочих. Но я могу помочь, у меня подру… одна знакомая девушка в отделе кадров работает, можно с ней поговорить. Только оружие сначала верните…

Конечно же, до конца доверять этому с виду простоватому парнишке-милиционеру нельзя. Самые большие неприятности доставляют как раз такие лопухи, как он.

– Пушку верну только после того, как с твоей знакомой девушкой побеседуем, – прячу пистолет себе под майку и киваю в направлении аллеи за кустами. – В какую сторону идти?

Вместе мы неторопливо, словно прогуливаясь, идём по аллее к выходу из парка мимо летней эстрады, на которой аккордеонист, скрипач и барабанщик наигрывают какую-то слащавую мелодию. Милиционер всё время настороженно поглядывает на меня, но молчит, лишь пробирается сквозь толпу гуляющих людей, а их ближе к вечеру в парке становится всё больше и больше.

Наконец, мы проходим сквозь арку рядом с билетными кассами и оказываемся на площади, посреди которой возвышается, словно воткнувшийся в небо шероховатый палец, большой бронзовый памятник вождю пролетариата на чёрном мраморном постаменте. Основоположник указывает своей протянутой дланью на стоящий в другом конце площади Дворец культуры с колоннами, увитыми по фасаду мигающими разноцветными лампочками. Пока ещё не стемнело, а они уже горят, и на самом видном месте между колоннами – громадный, подрагивающий на ветру портрет Сталина…

И хоть до моего фактического рождения остаётся ещё несколько лет, да и понимать, что вокруг происходит, я начал, наверное, ещё лет через пятнадцать, всё это сейчас кажется мне настолько знакомым и нисколько не забытым, что у меня даже начинает сосать под ложечкой, по спине пробегают мурашки, а сердцебиение учащается. Даже чудится на мгновенье, что сейчас откуда-то из-за угла выйдет мой молодой папа в широких летних брюках и тенниске на молнии, совсем как на фотографии, которая хранится в нашем семейном альбоме…

Хотя нет – папа в это самое время находился в воркутинском лагере, и ему ещё оставалось несколько лет до освобождения…

Таганрог находится довольно далеко от города в средней полосе России, где я родился, провёл детство и юность, но разве где-то могло быть по-другому? Те же парки, те же площади, те же памятники и Дворцы культуры. Только портреты вождей время от времени менялись…

– Граждане! – неожиданно начинает истошно вопить мой милиционер посреди площади. – Этот преступник захватил меня в заложники, отнял оружие и теперь…

Но договорить он не успевает, потому что я реагирую мгновенно – бью его уже без сожаления изо всех сил пистолетом по затылку, забрасываю ствол подальше в кустарник за оградой и быстро протискиваюсь сквозь толпу. Как ни странно, но взгляды людей скрещиваются не на мне, а на милиционере, а тот, подвывая, демонстративно катается по асфальту. Белую его гимнастёрку сразу заливает кровь из разбитой головы.

Бегу по полуосвещённой улице, потом выскакиваю на проезжую часть и, сам не ожидая от себя такой прыти, одним махом переваливаюсь через борт какой-то медленно ползущей полуторки. Там уже, распластавшись на заплёванном полу, пытаюсь перевести дыхание. Где-то вдали оживают свистки милиционеров, но они становятся всё тише, зато теперь я слушаю надрывно завывающий мотор автомобиля и потихоньку перевожу дыхание.

Не очень удачно начинается мой визит к знаменитому изобретателю Бартини, ведь я уже бесцельно потратил почти полдня, а где он и как на него выйти, пока не выяснил. Жаль, что не сообразил поинтересоваться у Вольфа Шварца: вдруг у него сохранился адрес, по которому жил его отец в Таганроге. Хотя вряд ли он мог этот адрес сберечь – не настолько это важно для сына, которому тоже предстоит родиться ещё через несколько лет.

И сам не замечаю, как мои глаза начинают слипаться. Сердце успокаивается, и руки почти не подрагивают. Если бы не ухабы на дороге и не жёсткие доски настила, может, задремал бы…

Вздрагиваю от необычной тишины вокруг. По телу словно проехал трактор – от неудобного лежания на досках ломит поясницу, на локте синяк непонятного происхождения. Иными словами, покатался, как в благословенной студенческой молодости, в кузове грузовика. Только тогда всё спокойно сходило с рук и синяков не оставалось, а вот теперь… Но до моих студенческих лет ещё ого-го сколько времени…

Слышу какие-то голоса и осторожно выглядываю из-за дощатого борта.

Вокруг уже темно, светятся редкие фонари, покачиваясь в своих жестяных чашках на деревянных столбах вдоль дороги. По обе стороны улицы – одноэтажные частные домики, которые окружают кустарник и яблони за невысокими заборами. Окна повсюду пока светятся, но народу на улице немного. Видимо, здесь рано ложатся спать, как и на любой рабочей окраине, где особых развлечений нет, а чуть свет почти каждому обитателю этих скромных построек нужно бежать на завод.

Полуторка, из которой выглядываю, остановилась напротив единственного здесь открытого допоздна магазинчика или местной забегаловки, дверь в которую распахнута, и изнутри доносятся голоса подвыпившей публики.

Некоторое время прикидываю, что заходить внутрь мне совершенно незачем, потому что там вряд ли можно встретить засекреченного итальянца-авиаконструктора, но ведь у кого-то так или иначе придётся выяснять, где находится Конструкторское бюро, в котором трудится Бартини. Да и ночевать под кустом на улице или в кузове полуторки совсем не хочется. Вряд ли до утра получится уладить все свои дела или хотя бы что-то узнать. Так что, хочу я того или нет, а нужно искать не только Роберта Людвиговича, но и ночлег на эту ночь.

Осторожно перелезаю через борт и соскакиваю на землю. По-прежнему никого вокруг нет, поэтому осторожно подбираюсь к забегаловке, но заглянуть внутрь не успеваю, потому что из дверей на улицу вываливаются два подвыпивших мужичка и направляются прямиком ко мне.

– Здоров, дед! – громко выдаёт тот, который держится на ногах покрепче.

Второго развезло больше, и он просто висит у него на руке, безвольно перебирая ногами.

– Это ты мне? – спрашиваю настороженно.

– А кому ещё? – хохочет мужик. – Где ты тут других дедов видишь?

И в самом деле, размышляю про себя, мужичкам навскидку вряд ли больше тридцати лет, а у меня волосы с сединой, бородёнка сивая, да и мордашка не первой свежести. Для них я наверняка древний старикан…

– Чего замер? – продолжает веселиться мужик. – Небось, в кармане блоха на аркане, а трубы горят?

– Ну, где-то так… – развожу руками и прикидываю, какая мне может быть польза от этого подвыпившего весельчака.

– Не горюй, дед, – не успокаивается мужик, – ты тут постой минутку, а я сейчас Кольку до дома провожу, а то парень ослаб малость. Он недалеко живёт, в двух домах отсюда. Сдам его жинке с рук на руки и вернусь. Выпьем с тобой. У меня праздник, понимаешь ли, а все вокруг слабаки по этой части…

– Какой у тебя праздник?

– Сын родился.

– Поздравляю…

Мужик приосанивается и тянет на себя почти уснувшего товарища:

– Принимаю поздравления! Но… ты, дед, никуда не уходи, понял? Дождись меня! Васька Пугач если сказал, то это закон!

– Это ты Васька Пугач?

– А кто же ещё! Я, конечно! – мужик неловко протягивает руку и прибавляет. – Василий Петрович Пугачёв, слесарь четвёртого разряда. Вот так-то, дед, это тебе не шуточки…

Дожидаться его, чтобы потом пьянствовать с ним за компанию, совершенно не хочется, но это пока единственный человек, с которым могу пообщаться, и он, может быть, даст мне какую-нибудь наводку, если не упьётся окончательно.

– Пойдём, помогу тебе довести человека до дома, – предлагаю я.

– А вот это по-людски! – радуется Васька и перекладывает руку уснувшего товарища мне на плечо.

Идти и в самом деле недалеко. Третий дом от забегаловки – жилище притомившегося Кольки.

– Внутрь заходить не будем, – заговорщически шепчет Пугач, – а то его Натаха нам бошки поотрывает. Уложим на крыльце, а там или он сам проснётся, или Натаха утром на смену пойдёт и его обнаружит.

– А ему утром на работу не надо?

– Конечно, надо! Проспится, как миленький, и ещё полторы нормы завтра даст. А без этого нельзя – на голую зарплату, без премии за перевыполнение плана, долго не протянешь. С голоду подохнешь… И прогуливать, сам знаешь, нельзя – запросто в саботажники запишут, и тогда хоть в гроб ложись.

Спящего Кольку укладываем на лежанку с голой панцирной сеткой под раскидистым деревом недалеко от дверей и сразу же отправляемся назад к пивной. В сгустившемся сумраке Васька Пугач несколько раз спотыкается, и мне приходится поддерживать его под руку.

Но внутри заведения светло, накурено и шумно. Какой-то лысый низкорослый дядька в круглых металлических очках стоит между столиками и, жестикулируя кружкой пива, громко рассказывает:

– Так вот, я и говорю, что площадь и парк МГБ-шники, как фрицы из кино, оцепили, и у всех поголовно документы проверяют. Мол, этот самый иностранный шпион выстрелом в голову убил двух наших милиционеров, а потом скрылся в толпе, где его дожидались сообщники…

– Откуда знаешь про шпиона-то? – не выдерживает кто-то из гуляющей публики.

– Говорят, что он на каком-то непонятном языке спрашивал у милиционера, мол, где тут у вас в городе военные объекты, потому как он, дескать, собирается совершить на них злодейскую диверсию!

– И милиционер его так сразу и понял? – хихикает тот же голос. – Без переводчика?

Дядька в очках даже расплёскивает пиво из кружки и повышает голос:

– А что ты думаешь? Их, милиционеров, учат по одному лишь слову вычислять иностранного вредителя! Или ты не доверяешь нашим органам?!

– Да ладно тебе! – тушуется оппонент. – Иди лучше к нам, водка выветривается…

– Нет, ты мне скажи, – не успокаивается дядька, – сам бы ты смог определить, кто шпион, а кто нет? Не сможешь! То-то и оно! А я смогу…

– Ну-ка, попробуй!

Дядька обводит всех присутствующих мутным, почти безумным взглядом:

– Вас-то тут я всех знаю, и не один год. А вот среди нас новый гражданин, – его взгляд останавливается на мне, – его-то мы сейчас и проверим.

Следом за ним все присутствующие поворачивают лица в мою сторону и начинают разглядывать крайне недоверчиво.

– Вот скажите, уважаемый, – подозрительно начинает дядька, – как ваше имя?

Неприятный холодок пробегает у меня по спине, но я отвечаю:

– Даниил.

– Ага, а документики у вас с собой имеются, товарищ Даниил?

– Нет, я их в санатории оставил, в своей комнате.

– Так вы, значит, отдыхающий! А в каком, извиняюсь, санатории остановились?

Названий местных санаториев, естественно, не знаю. Значит, придётся импровизировать:

– В профсоюзном…

– Понятно. А давно вы приехали к нам в Таганрог?

– Сегодня утром.

– А вот скажите мне ещё…

– Да перестань ты, Михалыч, – не выдерживает кто-то, – разве не видишь, что это наш советский гражданин? Какой бы иностранец, не успев приехать, сразу помчался бы в пивнуху жажду заливать вместо того, чтобы на море корабли пересчитывать или секретные предприятия фотографировать?

Михалыч поднимает указательный палец вверх и веско замечает:

– Да я это, ребята, сразу понял, просто дай, думаю, вас повеселю! Ты на меня, товарищ Даниил, не серчай, лучше двигай к нам за стол, а то и в самом деле водка выветривается. Познакомлю тебя с ребятами из нашей бригады. О себе уже за столом расскажешь, кто таков, откуда, какую болячку лечить приехал. Интересно же мужикам знать…

– Нет! – неожиданно подаёт голос Васька Пугач. – Дед Данила – мой гость! Он специально прибыл из Калуги поздравить меня с рождением сына! Я его уже давно к себе звал, а он, зараза, только сейчас прикатил…

Вероятно, его уже прилично переклинило, потому он и принял меня за кого-то из своих дальних родственников, но это как раз мне на руку. Отправляюсь за столик к компании Васьки, где трое основательно выпивших его друзей разливают по стаканам очередную бутылку.

– Давай, дед, со свиданьицем! – Васька поднимает стакан и обводит всех нетрезвым взглядом. – Ну, хлопцы, выпьем за Петра Васильевича, сына моего, первенца! Чтоб ему войны не видать, а жить в нашей стране и новым трудовым успехам радоваться!

Какой-то усатый сухой мужик в выцветшей гимнастёрке с орденом Отечественной войны и колодкой планок под ним сразу же выкрикивает вслед за счастливым папашей, обращаясь не столько к нему, сколько ко всем присутствующим:

– За Родину, за товарища Сталина!

Все тут же дисциплинированно выпивают, и мне не остаётся ничего другого, как пригубить из своего стакана. Васька это тут же замечает и толкает меня в бок:

– Ты, дед, не бойся, тут чужих нет. Пей и закусывай, сколько душа пожелает. А этого Михалыча не опасайся – хоть он и известный стукач, и всё про всех всегда выпытывает, но тут у него номер не пройдёт. Если полезет в бочку, будет с Пугачом дело иметь!

И погрозил кому-то неизвестному тяжёлым кулаком.

5

Утром просыпаюсь в общежитии у Васьки. Жена его пока в роддоме, поэтому в комнате всё вверх дном, видно, гулянка началась здесь ещё вчера утром, а потом переместилась в пивнушку.

– Вставай, дед Данила, – трясёт он меня за рукав, – мне на смену пора. А тебя, наверное, в санатории хватились и с собаками ищут.

И хоть я выпил вчера совсем немного, но голова раскалывается. Отвык, видно, от таких буйных гулянок. С трудом сползаю с тахты, на которую меня уложил радушный хозяин, и наливаю себе полный стакан воды из грязного залапанного графина.

– Что-то ты, дед, слабоват, – замечает Васька, который вчера пил без остановки, а сегодня выглядит как огурчик. – Хорошо всё-таки намедни с ребятами отдохнули, как считаешь?

На будильнике, стоящем среди окурков на столе, полседьмого. Васька уже в рубахе, мятых брюках, очищает свой старый потёртый пиджак от пыли и извёстки, в которую вчера вымазался неизвестно где.

– Давай, собирайся скорее, – торопит он, – провожу тебя до автобусной остановки, а сам бегом на завод. А то у нас только попробуй опоздать – под суд попасть можно, как саботажник. Строго у нас с этим делом…

– И что же это за завод такой серьёзный? – интересуюсь как бы между делом.

Васька приосанивается и примеряет кепку перед маленьким круглым зеркальцем в дверце шкафа:

– Непростой у нас завод – самолёты строим! Почтовый ящик. Нашу оборонную промышленность укрепляем!

– Да ну! – подзуживаю его. – И ты, небось, там пропеллеры прикручиваешь к мотору деревянными болтами?

– Эх, ты, деревня лапотная! – укоризненно качает головой Васька. – У нас такие самолёты производят, каких ни у кого в мире ещё нет. И не скоро появятся… А я в заводской котельной тружусь слесарем. Моё хозяйство – трубы да вентили. А в те ангары, где самолёты собирают, нас, котельщиков, даже близко не подпускают. Да и не наше это дело – совать нос в чужие секреты…

– А говоришь, что всё про самолёты знаешь!

– Кто – я говорю?! Да разрази меня гром такие вещи кому-то говорить – за это сразу тюрьма. Да и знать про них нашему брату, простому работяге, не положено.

– Вот бы хоть одним глазком посмотреть на эти ваши хвалёные самолёты!

– Даже не думай про это.

Мы выходим из общежития, и Васька вдруг спрашивает:

– А скажи мне, пожалуйста, как ты вообще оказался в нашем районе? Я ещё вчера хотел спросить. Ведь твой санаторий на берегу, и до нас от него далековато. Тут же заводской район, и отдыхающие здесь почти не появляются – нечего им у нас смотреть.

– Одного своего родича ищу, – принимаюсь сочинять на ходу, – уже лет двадцать не могу его найти, а хотелось бы.

– И он живёт у нас на районе? – брови у Васьки сдвигаются к переносице, как вчера вечером в пивнушке у стукача Михалыча. – Откуда тебе про это известно?

– Я знаю, что он авиаконструктор и живёт в Таганроге. А где же ему ещё находиться, если не в этом районе?

– Как фамилия?

– Бартини. Зовут Робертом Людвиговичем.

Некоторое время Васька напряжённо размышляет, потом вздыхает:

– Не знаю такого. Может, он и трудится у нас, да только они все засекречены и своих имён никому не раскрывают. Даже те, которые вольные. А есть ещё на заводе «шарашка» – так она огорожена, и там их никто не видит. У них общежитие на территории, и в город они не выходят. А те, которые расконвоированные, так тех совсем немного, но с нами, простыми работягами, они почти не общаются. Белая кость, понимаешь ли. Да и нам это не с руки. За ними, сам знаешь, следят. Кому нужны лишние неприятности?

Наверное, пора уже не ходить вокруг да около, а спрашивать напрямую:

– Вот бы мне пообщаться с кем-нибудь из этой белой кости? Глядишь, и нашёл бы своего родича. Не мог бы ты мне помочь? С меня за помощь накрытая поляна…

– Какая поляна? – удивляется Васька.

– Ну, там, где я живу, так называют хорошую выпивку под хорошую закуску. Отблагодарю, то есть…

Некоторое время Васька размышляет, потом неуверенно говорит:

– Вызвать кого-то из «шарашки» за проходные не получится. Вохра не даст, а если и получится, то всегда стукачок рядом найдётся, который проследит и доложит куда следует. Тебе же этого поноса не нужно, как я понял?

– Верно понял.

– А внутрь тебя без пропуска не пустят. У нас даже отдел кадров – и тот за проходными. Чтобы к ним попасть, надо сперва до их начальства дозвониться, потом они, если решат с тобой побеседовать, то пропуск выпишут, да ещё будут тебя проверять не меньше месяца.

– Но что-то ведь можно придумать? По глазам вижу, что можно… Давай, брат, придумывай, а то у меня путёвка закончится, а с родичем так и не встречусь!

Некоторое время мы идём по улице молча и уже прошли остановку, до которой собирался проводить меня Васька.

– Можно придумать следующее. Только ты слушай и не перебивай, – Васька снимает кепку и вытирает ею пот, выступивший на лице. – Есть у нас заводская столовая, у которой два входа, и один из них – с улицы. То есть, все желающие, даже не заводские, могут зайти и пообедать. Второй вход в столовую находится с другой стороны, с территории завода. Правда, там на дверях стоит вохровец, дядей Пашей зовут, но с ним всегда можно договориться. Если, скажем, опоздал на смену или проспал, то, чтобы тебя не оштрафовали, чешешь не через главные проходные, а через дядю Пашу.

– И так можно попасть на завод всегда, когда захочешь?

– Конечно, нет. Столовая открыта с улицы для всех желающих два часа утром, два часа в обед и два часа вечером. А когда идут на обед заводские, снаружи дверь закрывается.

– Я тебя понял, Вася. Если, скажем, прийти туда утром, где-нибудь в кладовке спрятаться и дождаться, пока двери откроют для заводских, то можно спокойно с людьми пройти на территорию?

– Не всё так просто, – Васька даже грозит мне пальцем. – Дядю Пашу тоже надо суметь пройти, а без пропуска к нему не суйся.

– Где же взять этот пропуск?

– А пропуск в стеклянной таре в любом магазине продаётся! Только смотри, чтобы дядю Пашу не спалить, а то до него уже был один вохровец, которого за руку поймали.

– Тоже за водку пропускал?

– Нет, там другая история. Тот мужик помогал какие-то дефицитные приборы из цехов выносить. Червонец ему, как расхитителю народного имущества, дали и – будь здоров. Поехал на Колыму белых медведей пасти.

– Чего же так много ему дали?

– Пособником закордонных врагов оказался – наши чекисты его потом живо раскололи, сам признался, что он английский шпион и работает на японскую разведку…

Купить «пропуск в стеклянной таре» мне не на что, а просить денег у Васьки Пугача не хочется. Может, он по широте душевной и дал бы, но видно же, что человек небогатый и лишних накоплений не имеет, а вернуть их я ему не смогу, даже если очень захочу. Разве что через семьдесят лет его сыну Петру Васильевичу.

Уже около самой проходной нас встречают друзья из бригады, с которыми мы вчера пировали, и Васька отвлекается на них, а я незаметно исчезаю в толпе, чтобы не привлекать к себе внимания. Хватит и того, что засветился на площади с милиционером и в забегаловке среди выпивающей публики. Михалычей везде и во все времена хватает.

Придётся теперь придумывать, как разыскивать Бартини иным способом, однако вариант с рабочей столовой отбрасывать пока не будем. А лучше всего, пока суть да дело, сразу отправиться туда, и там уже размышлять.

Здание заводского общепита видно издалека. Оно совсем недалеко от проходных, и к нему ведёт такая же аллея, как и к главному входу. Широкие, крашеные синей облупившейся краской двери сейчас закрыты на большой амбарный замок, и на табличке указано, что столовая откроется для посетителей с улицы только в десять утра. Гляжу на большие круглые часы над проходными – пятнадцать минут восьмого.

Пока разглядываю табличку и прикидываю, на что же мне потратить такую кучу времени, прежде многолюдная площадь перед проходными резко пустеет. Никто не хочет опаздывать на смену. А мне куда податься, чтобы не быть на виду?

Некоторое время болтаюсь около закрытых дверей столовой, потом отхожу к газетному киоску и пытаюсь читать в свежем номере выставленной в витрине газеты «Правда» очередную статью вождя народов, но в голову ничего не лезет. Одна лишь мысль не даёт покоя: как найти моего авиаконструктора?

Предположим, дождусь открытия столовой, а потом даже спрячусь в какой-нибудь подсобке, чтобы выйти оттуда, когда дядя Паша откроет дверь на территорию завода. Может быть, сумею перехитрить его и каким-то образом пробраться за проходную. А что дальше? Наверняка исследовательские лаборатории и экспериментальные участки, где может находиться учёный, имеют повышенную секретность, и попасть туда будет ещё сложнее, чем за проходные. Там наверняка свои охранники – уже не чета дяде Паше, и с бутылкой к ним не подкатишь. Иными словами, проколоться при таком раскладе куда больше шансов, чем встретиться с Бартини.

Чувствую, как у меня начинает гудеть голова, но не от вчерашней попойки с Пугачом, а как это было раньше – ломит в висках, глаза начинают болеть и слезиться, воздуха не хватает для дыхания…

За газетным киоском – тенистый скверик с лавочками. С трудом доползаю до первой из них и чуть не падаю. Перевожу дыхание и даже закрываю глаза, чтобы немного отдышаться.

Обидно, что я тут бесцельно трачу драгоценное время на поиски какого-то неизвестного мне человека, который якобы должен сказать что-то важное, вместо того, чтобы искать сына. Сколько дней его уже нет? Со счёта сбился… А я, выходит, не придумал ничего умнее, как поверить в какие-то приснившиеся сказки и безоглядно броситься в очередные приключения, с которыми, как мне казалось, давно уже завязал!..

Чья-то рука легко ложится мне на плечо, и я вздрагиваю от неожиданности.

– Кто вы? – даже заикаюсь слегка и невольно тянусь к поясу за пистолетом, которого у меня, конечно же, нет. Дурацкая милицейская привычка, доведённая до автоматизма, – сразу хвататься при малейшей опасности за оружие. Тоже мне, ковбой с Дикого Запада…

За моей спиной стоит незнакомец, нижняя половина лица которого закутана в белый тонкий шарф. Глубоко посаженные чёрные глаза, тонкий нос, седина на висках, выглядывающая из-под надвинутой на глаза щегольской шляпы.

– Тихо! – шепчет мужчина и подносит палец ко рту, прикрытому шарфом. – Я тот, кто вам нужен. Пойдёмте со мной.

– Вы… – у меня даже отвисает челюсть от удивления.

– Да, я – Роберт Бартини…

По дороге он объясняет:

– Не удивляйтесь пока ничему, но мне заранее было известно о том, что вы появитесь именно сегодня и станете искать меня именно здесь, около предприятия. Даже место и час вашего появления я знал.

– Откуда? – изумляюсь я.

– Долгая история, позже расскажу. Или сами со временем догадаетесь. А сейчас идёмте ко мне домой, нам предстоит очень долгая беседа, крайне необходимая мне, вам и… всем вокруг.

Говорит он глуховатым голосом с приятным грассированием, но очень чётко и красиво. Так произносят слова иностранцы, отлично выучившие русский язык, но всё время опасающиеся, что собеседник их не поймёт. Исконные носители русского языка относятся к своей речи более раскованно и небрежно. Да и у наших израильтян, родившихся в ивритской среде, во рту чаще всего каша, которой они не замечают, зато уверены, что все вокруг поймут их и так.

Ответить мне пока нечего, поэтому молчу. И, как мне было велено, стараюсь не удивляться.

– Я живу тут неподалёку, – он указывает рукой на несколько однотипных двухэтажных домиков барачного типа, – это общежития для инженерно-технического персонала. У меня отдельная комната, и в ней можно спокойно посидеть и пообщаться. Никого из соседей сейчас нет – все на работе.

– А вы?

– Я специально бюллетень взял у врача, чтобы с вами встретиться. Да я и в самом деле не очень хорошо себя чувствую.

После своих слов Бартини покашливает, но сразу же вытаскивает из кармана растрёпанную пачку «Беломора», достаёт мятую папиросу и закуривает.

– Это из-за вас, Даниэль, вчера весь центр города перекрыли? – слегка усмехается он и косится в мою сторону. – Наделали же вы шума своим появлением! Не ожидал от вас такой прыти!

– Вот откуда вы узнали, что я прибыл! – хватаюсь за соломинку.

– Совсем нет. Я же сказал, что знал о вашем прибытии раньше. Впрочем, повторяю, скоро вы и так всё поймёте.

По захламлённому полутёмному коридору общежития мы проходим почти в самый его конец, и Бартини отмыкает ключом дверь, обитую толстым растрёпанным войлоком. Заметив мой недоумённый взгляд, поясняет:

– Шума не люблю – мешает работать.

В единственной комнате на окнах плотные шторы, и вместо абажура на лампе, свисающей с потолка – самодельный конус из ватмана, окрашенного приглушённой зелёной краской.

– Яркий свет не переношу, – снова поясняет он, – у меня после болезни зрачки не сужаются. Паршивая, знаете ли, ситуация… Вот так, в полутьме, и приходится всё делать. Живу, как упырь какой-то… Да вы присаживайтесь. Хотите чай или кофе?

– Всё равно…

Себе он заваривает странную крепчайшую смесь из чая и кофе и туда же кладёт две ложки сгущёнки.

– Вот, придумал себе бронебойный напиток, – ухмыляется он, – бодрит и мозги прочищает…

Пока он возится с кипятком и чашками, осматриваюсь по сторонам. На стенах какие-то странные росписи по штукатурке. Одна стена выкрашена в ярко-красный цвет, и около неё стоит письменный стол, заваленный бумагами и чертежами, а на нём небольшая настольная лампа с таким же самодельным зелёным абажуром. Потолок – голубой, под цвет неба. На остальных стенах незамысловато намалёваны поверхность моря с барашками волн и островки с экзотической растительностью. Снизу темнеет слегка пузырящаяся, вероятно, от неровной поверхности штукатурки зеленоватая вода, а у той стены, где стоит кровать изобретателя, вообще темно – зелень сгущается до черноты. Видимо, там импровизированная пучина.

– Такой антураж я придумал себе, чтобы лучше думалось и работалось, – поясняет Бартини, заметив моё любопытство. – Люблю море…

– А как ваши соседи это воспринимают?

– Что мне соседи? Я для них всегда был наивным чудаком, у которого в голове только новые проекты самолётов и ничего житейского. Вот они меня и сторонятся, потому что я не такой, как они. Меня же такая ситуация абсолютно устраивает. Я и не возражаю против того, чтобы поддерживать имидж человечка не от мира сего, лишь бы в друзья не набивались и в гости не ходили. Большое количество знакомств, понимаете ли, никогда не заканчивается ничем хорошим. На своей шкуре уже не раз проверил. Да что я вам говорю – вы же наверняка знаете цену подобному навязанному общению, потому что успели пожить при социализме…

Кроме письменного стола и кровати, в комнате ещё обеденный стол и пара расшатанных венских стульев. Бартини замечает моё любопытство к его хозяйству и виновато сообщает:

– А что вы хотите – мне до конца срока ещё немало, да и в заключении каждый день как год. Даже когда тебя уже расконвоировали и позволили жить за территорией предприятия, это мало что меняет. Каждый твой шаг контролируют… Разумом понимаю, что такое освобождение – никакая не свобода, а всего лишь иллюзия свободы – предельно наглая, глупая, мерзкая и отвратительная игра между сильными и слабыми. Между хищником и жертвой. Но никуда пока с этой протоптанной колеи не сойдёшь – другой попросту нет, потому и приходится терпеть… Главное, чего они добиваются, – он кивает головой куда-то в сторону зашторенного окна, – чтобы их смертельно боялись. Даже если человек совершенно ни в чём не виновен, ему в мозги уже изначально вбивают мысль, что он не может быть абсолютно чист и безгрешен. В подобных играх они дьявольски хитры и изобретательны. И им это всегда удаётся – когда сила не помогает, тогда ломают психику всем поголовно – и себе, и жертве – нищетой и безысходностью. После же этого остаётся только уверовать в то, что без личной жертвы никакого светлого будущего не построить – и всё, маленький напуганный человечек готов терпеть любые лишения и ждать до бесконечности. Чего ждать – не суть важно, но – ждать. Одно утешение и остаётся для него – работа. До изнеможения, до рвоты – лишь бы не остаться вне коллектива таких же, как ты, послушных и безгласных исполнителей. Но среди них, по крайней мере, не так страшно… У меня, к счастью, есть любимое дело, которое мне нравится, но есть и то, что никому из окружающих неподвластно, – путешествия во времени…

Всё, что он говорит, слушаю без интереса, однако последние слова заставляют меня вздрогнуть:

– Вы сказали: путешествия во времени? Я не ослышался?

– Не ослышались. А что в моих словах необычного для вас, Даниэль? Если уж вы сумели прибыть сюда, то прекрасно понимаете, о чём я говорю. Тем более, что и сами не раз попробовали этот потрясающий наркотик – странствия по эпохам, а значит, помимо желания начинаете смотреть на мир совершенно другими глазами.

– Не знаю, – неуверенно пожимаю плечами, – я вроде бы никак не изменился, и взгляды мои остались прежними. Да и свободы у меня от этих новых возможностей больше не стало. Хотя ещё неизвестно, что понимать под свободой…

– Чувствую, вы этого и в самом деле ещё не поняли. А может, просто отказываетесь понимать и упрямо продолжаете считать, что мир, в котором вы живёте, – самый удобный и комфортный для вас, то есть ничего переделывать в нём не стоит. Каким он был создан до вас, таким пускай и остаётся. Лишь бы хуже не стал… Но теперь, когда вы можете реально сравнивать и оценивать то, что предстаёт перед вашими глазами, никуда вам от этого не деться. Время заставит вас это сделать, как бы вы от этого ни отмахивались. Вы обязательно прозреете.

– О чём вы говорите?! – тут уже я недовольно приподнимаюсь со стула, но Бартини жестом просит меня вернуться на место. – Все мои полёты были не чем иным, как полётом воображения! Не реальным полётом, как на ваших замечательных самолётах, а только полётом воображения – фантазией! И сейчас, наверное, со мной творится то же самое. Извините за прямоту, но привожу в пример нашу сегодняшнюю встречу: как я могу общаться из моего двадцать первого века с человеком, которого уже нет почти полстолетия! Разве это можно принимать за реальность?!

– Но вы всё-таки сидите здесь, – невольно улыбается Бартини, – пьёте паршивый третьесортный чай, потому что лучше достать не получается, разглядываете мою убогую обстановку, а до этого разбили голову вполне реально существовавшему милиционеру и скрылись от него. Как это объяснить? И потом – что такое, по-вашему, реальность?

Мотаю головой из стороны в сторону и развожу руками:

– Ничего не могу объяснить! Но вы же серьёзный учёный и должны понимать, что всё происходящее со мной – всего лишь сон, гипноз, игра воображения, обман самого себя, в конце концов. Я и в нашем веке не очень-то могу ответить себе на этот вопрос: где реальность, а где вымысел? Да и что это может изменить для меня?

– В том-то и беда, что стоит нам попытаться заглянуть за границу привычных понятий и коснуться того, чего объяснить в привычных для нас терминах пока не получается, нас тут же охватывает паника. Земля из-под ног уходит. Мы пытаемся закрыть глаза, нырнуть поглубже в свою ракушку и задраить наглухо двери от всего, что не укладывается в наши укоренившиеся понятия… А не получается! Джинн сомнения уже выпущен из бутылки! И тогда нам приходится принимать новые правила игры и, стиснув зубы, смиряться с тем, что даже сон – самый чёткий, зримый и осязаемый – имеет в основе своей нечто выходящее за пределы нашего понимания, с чем мы родились и к чему притерпелись. Мы это по-прежнему заученно называем фантастическим и неправдоподобным, и это действительно так, но только в нашей старой, стандартной системе координат. Стоит же сделать один маленький шажок вперёд…

– К чему вы завели разговор об этом? Чтобы окончательно меня запутать?

– Нет. Просто заставить отказаться от привычных стереотипов… Чтобы вы подняли голову и перестали бубнить о том, что земля стоит на трёх китах, а поглядели вокруг себя и вверх.

– Шестимерное пространство? – подсказываю я. – Время в трёх измерениях, когда можно двигаться назад или вперёд, или вообще его остановить? Никак не могу себе этого представить…

– Похвально, что вы успели уже узнать о моей теории, – лицо Бартини расплывается в довольной улыбке. – Приятно иметь дело с человеком внимательным и способным интересоваться тем, что выходит за рамки школьного учебника… А значит, вы, наверное, обратили внимание на то, что везде и всегда, даже без привязки к теориям, чем бы вы ни занимались, встаёт, в конце концов, вопрос о самом, наверное, важном аспекте бытия – времени? Не о банальных часах, минутах и секундах на наших механических устройствах, а о времени как необходимом условии нашего существования и существования окружающего мира, таком же безальтернативном, как и пространство… Вы мне сейчас опять скажете, что никогда не задумывались об этом, потому что не испытывали в том необходимости, и всю жизнь занимались лишь самыми утилитарными задачами – полицейскими расследованиями и поисками людей, отправившихся в иные эпохи. Ни о каком времени как о категории бытия даже не размышляли. Лишь вычисляли преступников и, может быть, даже раскрывали их грязные делишки, спрятанные в толще лет. Встречались с великими людьми прошлого, но там даже для вас, человека совестливого и порядочного, было полно соблазнов попробовать повернуть стрелки совсем уже не механических часов вспять и что-то тем самым изменить… Однако в ваших поступках всегда присутствовала одна крохотная, но важная деталь, до которой вы додумались самостоятельно, даже сам того, наверное, не осознавая. Вы жёстко противились тому, чтобы кто-то посторонний пытался изменить прошлое с целью получить какую-то выгоду в настоящем или будущем. Возможно, от этого была бы какая-то ощутимая польза не только для него, но и для истории, однако и последствия могли бы быть самыми непредсказуемыми, а главное, необратимыми. Шансов поровну. Этого-то вы и опасались… Ведь было же? Разве это не пример вашего подспудного понимания, что временем управлять, наверное, можно, но лучше в механизмы управления пока не соваться и другим не позволять?

– Ну, с этим-то всё было просто и логично, – пытаюсь прервать поток славословий в свой адрес, – и не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы догадаться о такой простой вещи, лежащей на поверхности.

– А вот многие из ваших современников в этом не уверены, – печально кивает головой Бартини, – или, наоборот, считают, что менять что-то в ином времени вполне нормально и допустимо, и коли уж появилась такая возможность, то грех ею не воспользоваться. Притом в реальности управления подобными манипуляциями они нисколько не сомневаются. В отличие от вас, человека, повторяю, совестливого и сомневающегося…

Слушаю его и никак не могу сообразить, куда он клонит? Для чего все эти попытки убедить меня в том, какой я хороший? А причём здесь многомерность времени? С какой целью вообще затевалась наша встреча? Неужели только ради того, чтобы выдать расхожие лозунги о добре и зле плюс собственные соображения о путешествиях по эпохам? В своём окружении не отыскал благодарного слушателя?

Помощник или продолжатель его гениальных теорий из меня никудышный – к науке я не имею никакого отношения! А если говорить честно, то и желания заниматься ею на старости лет у меня нет. Для чего же ему понадобился какой-то не очень сильно искушённый в теориях мент из будущего? Как он не понимает, что встретиться с ним я согласился только потому, что мне нужно вернуть домой сына, а всё остальное – по барабану? От этих воображаемых полётов в прошлое мне и раньше не было ни пользы, ни удовольствия – один вред. А в нынешнем моём состоянии уже и возраст не тот, чтобы возвращаться к подобным молодецким забавам. Мне бы спокойно дожить остаток лет, и ничего поворачивать вспять я не хочу. Даже назад в молодость не рвусь. Не желаю, как бы это ни было заманчиво, становиться первооткрывателем чего-то нового и необычного. Мне сегодня и среди банальных обывателей, каковым я являюсь в своём пенсионерском статусе, неплохо…

– Догадываюсь, о чём вы сейчас размышляете, – Бартини внимательно следит за выражением моего лица и всё подмечает. – Вам бы лишь сына вернуть, наверное, а всё остальное – не ваше дело, угадал?

– Вообще-то, именно так, – киваю головой, – это пока всё, что мне сегодня необходимо. Но в нашем времени все поиски зашли в тупик, и я пока совершенно не представляю, что делать дальше. Кроме того, у меня был какой-то странный сон, где было ясно сказано, что всё рано или поздно уладится, и волноваться нечего, потому что мой Илья непременно отыщется… Если вам хоть немного по каким-то своим каналам удалось выяснить, кто я такой, то вы должны были бы сразу понять, что я не тот человек, который станет пассивно ожидать, пока всё придёт в норму. А тут ещё ваш наследник, Вольф Шварц, передал мне странное послание от вас. Если говорить честно, то оно окончательно запутало меня. Тут у любого голова кругом пойдёт – это письмо из прошлого в моё настоящее, а до того появились какие-то странные люди, выдающие себя за пришельцев из будущего, и всё это на фоне фантастических снов со сказочными замками и голосами, а в итоге – сегодняшняя встреча с вами…

Сразу замечаю, что авиаконструктор слушает меня невнимательно, но покачивает головой и даже слегка усмехается. Потом он молча встаёт со своего поскрипывающего стула и копается в чертежах и бумагах, сваленных на письменном столе. Наконец, извлекает какую-то небольшую картину без рамки, нарисованную на картоне масляными красками:

– Вот, посмотрите. Вам это ничего не напоминает?

На листе картона изображён остров посреди бушующих волн. И даже не остров, а поднимающаяся из воды крутая скала с неприступными стенами на вершине, внутри которых замок, более напоминающий высокий маяк. На самой верхушке маяка – шпиль, уходящий в низкие облака, и на нём сияет белый ослепительный огонь. Всё на картине, нарисованной, по всей видимости, самим хозяином комнаты, набросано грубыми мазками, словно Бартини торопился написать необходимый антураж, но заострять внимание на деталях не стал, ведь главное для него было в другом. Белое пламя прорисовано более тщательно, и исходит оно из сияющего кристалла на вершине замка. Кажется, кристалл прописан даже не красками, а чем-то иным – сияющим и искрящимся…

Как это похоже, невольно подумал я, на то, что мне снилось! Только в каменной стене на картине уже появились ворота, которых раньше я так и не нашёл. И сияющего кристалла на верхушке маяка я прежде не видел. Просто, наверное, так высоко не поднимал голову…

Бартини некоторое время выжидает, лишь пристально следит за моей реакцией, а потом вкрадчиво спрашивает:

– Именно это вам приснилось, Даниэль?

– Да, – протягиваю озадаченно, – только кристалла и пламени не было…

– Вы и не могли их увидеть тогда.

– Почему? Что сейчас изменилось?

– Этот кристалл в состоянии увидеть только «Стражи Времени». И ещё те, кому они доверяют…

6

– Человек по своей природе, вопреки логике и здравому смыслу, импульсивен и легко поддаётся чужеродному влиянию, порой противоречащему его натуре. Нас на самом деле легко убедить, что белое – это чёрное, и наоборот, хоть мы поначалу этому сопротивляемся. С другой стороны, какими бы мы ни были податливыми, слабыми и безвольными, в наш мозг почти с самого рождения вбита мысль о невозможности изменить предначертанное. Стереотипы мышления. Согласны со мной?..

Его глаза сверлят меня, и я не могу смотреть в них – отвожу взгляд.

– …Но безрадостным и убогим виделось бы нам будущее, если бы где-то в глубине души у каждого не теплилась потаённая искорка бунтарства. Очень трудно, но каждому из нас всё-таки можно вбить в голову кощунственную идею о том, что именно ему по силам стать вершителем судеб. Не только своей судьбы, но и судеб окружающих его людей. И мы, в конце концов, начинаем в это наивно и отчаянно верить, считая, что какая-то иная справедливость, всегда казавшаяся недостижимой и абстрактной, но без которой теперь жить невозможно, должна восторжествовать. И тогда мы в одно мгновение перерождаемся. Всё наше трудолюбие, усердие и фантазия с этого момента подчинены стремлению отыскать механизм, благодаря которому мы, наконец, станем равным вершителю, создавшему мир и нас в нём. Надо только постараться и суметь переломить себя, своё недоверие, свою мнительность и осторожность… Вам, Даниэль, по силам такое представить?

Для чего он всё это рассказывает мне? Голос Бартини глуховат, тем не менее, каждое слово он выговаривает чётко и уверенно, словно уже не первый раз читает эту лекцию очередному своему студенту из будущего. Молча сижу перед ним и только растираю виски, стараясь унять нарастающую боль. Как она сейчас некстати!.. А может, эта боль – защитный рефлекс?!

– Самое универсальное и вожделенное орудие, которым хотел обладать человек испокон веков – это машина времени. Кажется, получишь её в своё распоряжение – и одним махом сумеешь удовлетворить не только жажду познания, но и обретёшь долгожданное бессмертие, скрываясь в других эпохах от назойливой старухи с косой и песочными часами… Но редко кто отваживается задать себе вопрос: а нужно ли, по большому счёту, это бессмертие? Для чего оно тебе? Ведь после этого придётся отвечать на ещё один, не менее коварный вопрос, ответа на который не может быть априори: была ли реальная польза от тебя для мироздания за тот короткий промежуток времени, что отпущен природой? Пускай даже не польза, а хотя бы какое-то минимальное оправдание твоего существования? Стоит ли его продлять?

Исподлобья поглядываю на Бартини и замечаю, как лицо его заметно преобразилось – стало бледным и болезненно землистым, под глазами увеличились тёмные круги, губы подрагивают. Но на щеках всё равно играет лихорадочный румянец. Видимо, не без труда ему даётся наша лекция. И в то же время, чувствуется, без неё невозможно – словно он специально для таких слушателей, как я, заготовил её и берёг. Единственное, чего не могу понять: что он хочет от меня, рассказывая об этом?

– Развитие цивилизации не стоит на месте, и человеку с каждым днём открывается всё больше и больше. Он уже не может существовать без поисков и находок. Как бы природа ни противилась, но мы всё смелее вторгаемся в её тайные механизмы, отыскиваем точки опоры, чтобы всё перевернуть на свой лад. И это всё чаще получается. Не всегда наши вторжения ведут к прогрессу, и не всегда мы успеваем осознать, насколько неразумное действо совершили, чтобы успеть остановить его или предотвратить…

– Кто – «мы»? – перебиваю его. – Кому по силам, кроме Всевышнего, брать на себя функцию Высшего суда?

Бартини пристально вглядывается в моё лицо и отвечает:

– Я говорю о «Стражах Времени»… Да, Даниэль, эти слова вам не приснились. И замок, который я изобразил на картине, а вы до того увидели во сне, не плод моей или вашей болезненной фантазии. Он существует вполне реально, и это замок «Стражей». Почему о нём никто из окружающих не знает? Да потому, что он находится в другом пространстве – в шестимерном мире, где временем можно управлять. И возник этот замок не вчера – он всегда там существовал.

– Кто же всё-таки эти загадочные «Стражи Времени»? Почему никто никогда о них не слышал? Это какой-то элитарный клуб, в который попадают избранные? Вроде… – тут я непроизвольно хмыкаю и не могу удержаться, – закрытой масонской ложи?

– Вовсе нет, – лицо изобретателя по-прежнему серьёзное и даже грустное. – Туда попадают только люди, которые искренне и бескорыстно могут стать хранителями самой великой ценности нашего мироздания – Времени.

– Неужели это такая великая ценность? Ценность – это то, чем можно распоряжаться, тратить, отнимать у соседа, гордиться и даже хвастаться перед ближним. А Время? Оно вне нас…

Бартини неловко поднимается со стула и снова ставит чайник с водой на электрическую плитку. Потом разматывает свой белый шарф и что-то под ним нащупывает.

– Не будем сейчас об этом. Давайте поговорим о другом… Когда вы видели во сне замок, то не увидели кристалл на его шпиле, из которого исходил белый огонь, ведь так? Вы его и не могли увидеть, потому что когда-то давно, ещё в незапамятные времена, кристалл раскололся. По преданию, меньший его осколок был вделан в кольцо легендарного царя Соломона, а из большего выточили чашу Святого Грааля. Но, кроме этого, осталось ещё много крохотных осколков, которыми до сих пор владеют десятки посвящённых, выполняющих свою тайную миссию в разных странах и разных мирах…

– Что-то я читал об этом, – припоминаю недавно попавшую мне в руки книгу. – Кажется, последователи Рериха называли этот кристалл Чинтамани, и находился он на вершине Башни Шамбалы. Красивая легенда, но крайне неправдоподобная, как и всё в подобных преданиях.

Я и в самом деле, заинтересовавшись после чтения книги судьбой Николая Рериха[26], отыскал ещё и научно-популярную статью в журнале, но, конечно же, ни деталей, ни других названий не запомнил. А сейчас происходит что-то невероятное, и всё всплывает слой за слоем в памяти, будто я эту занимательную и таинственную историю знал и никогда не забывал.

Бартини молча протягивает мне руку, и на его ладони неожиданно вспыхивает ослепительным радужным светом крохотный кристаллик, вделанный в простую серебряную заколку:

– Вот один из этих осколков…

К вечеру моя голова совсем отказывается соображать. Сижу на том же поскрипывающем венском стуле, пью четвёртую или пятую чашку водянистого кофе из цикория, растираю гудящие виски и всё пытаюсь сосредоточиться на том, что без устали рассказывает Бартини. А ему словно не терпится выговориться, будто всю свою предыдущую жизнь он готовился к этой нашей встрече, и вот, наконец, встреча состоялась. Хотя, наверное, Роберт Людвигович прекрасно понимает, что пройдёт совсем немного времени, и я буду вынужден покинуть его, вернуться в своё время, потому и торопится. Из-за этого на некоторые мои вопросы даже не отвечает, а пропускает их и говорит, говорит почти без остановки…

– Повторю ещё раз: ни о чём не беспокойтесь, Даниэль. Вашему сыну ничто не угрожает. Скоро окажетесь дома и с ним непременно встретитесь. Всё будет замечательно…

– Почему вы об этом так уверенно говорите? – перебиваю его. – Или вам удалось побывать в нашем времени и всё узнать в подробностях?

– Да, я побывал у вас, – кивает головой изобретатель, – потому что у меня скопилось там несколько неотложных дел. Одно из них – познакомиться с вашим сыном и убедиться в том, что ничего плохого с ним не произойдёт, а его будущее изобретение не попадёт в руки плохих людей.

– Даже так! Тогда для чего я здесь? Вы же могли сами обо всём договориться с ним.

– Мне не удалось его убедить. – Бартини печально разводит руками. – Он даже слушать меня не захотел. Общего языка мы с ним не нашли.

– Значит, у вас была изначально некоторая неуверенность в будущем развитии событий, если вы решили убедиться лично? НЕ всё в руках у «Стражей»?

Не знаю, зачем я задаю этот вопрос. Отчего-то мне хочется отыскать какие-то изъяны в словах собеседника, а может, просто услышать ещё раз, что всё с сыном закончится хорошо. Но Бартини, кажется, опять меня не слышит:

– Дело в том, что у посланцев из будущего, с которыми вам уже удалось пообщаться, главная цель – выведывать у вашего сына секрет гениальной компьютерной программы, прогнозирующей почти со стопроцентной вероятностью грядущие события. Эта программа станет широко известной и безумно популярной, потому что способна принести много пользы или, если хотите, много вреда человечеству. Её обладатель сможет управлять будущим. Через полвека после вас на программу начнётся самая натуральная охота, будут плестись интриги и даже погибнут люди. У вашего же Ильи хватит мудрости не только создать её, но и закодировать так, что доступ к ней сможет получить только тот, чью кандидатуру он сочтёт достойной. Это, согласитесь, очень нелёгкий выбор и большая ответственность. Поэтому он будет долгое время никому её не передавать и выдавать лицензию на кратковременное пользование только тому, кому доверяет.

– Простите, – перебиваю снова, – но это мне уже сто раз повторяли. До сих пор не могу разобраться в одной вещи. Может, вы разъясните?.. Мне казалось, вернее, меня убеждали, что путешествия во времени – это всё-таки что-то виртуальное, когда человек никуда не перемещается физически, а его подсознание всего лишь рисует образы прошлого, заложенные в нём. Но – только прошлого, а не будущего, которое просто не может находиться в памяти. Генетически или как-то иначе – не знаю. Об этом я не раз слышал от наших учёных. Не находите в этом никакого противоречия с этой пресловутой будущей программой?

Бартини, наконец, слегка улыбается и даже всплёскивает руками:

– Вот он, типичный и вполне ожидаемый парадокс стандартного трёхмерного пространства и одномерного времени! Если вы не допускаете возможности скачкообразного движения времени вперёд, вспять или вообще его способности останавливаться, то иной картины и не получите… Тем не менее, реальность шестимерного мира вполне очевидна, и я это доказал. А кроме всего, это позволяет нам совершать невероятное: оказываться в любой точке пространства и в любой эпохе – даже в такой, когда нашей человеческой цивилизации ещё не существовало или она уже перестанет существовать!

– Опять каким-нибудь косвенным способом: во сне или под гипнозом? Что нам это даёт? Всё равно ничего не понимаю! – никак не могу успокоиться, словно цепляюсь за последнюю соломинку. – В нашей реальности испокон веков существовало только три координаты пространства и всего одна – для времени, движущегося от прошлого к будущему. И мы это реально можем пощупать руками! Что же это всё-таки за трёхмерное время, как его понять? Как его ощутить?

Мой собеседник с сожалением глядит на меня и вздыхает:

– Хорошо, потратим ещё полчаса на теорию, так и быть. Хотя мне казалось, что вы уже давно на моей стороне… Представьте себе мир, в котором мы существуем, в виде киноленты: наше сознание перескакивает от кадра к кадру через некие разрывы непрерывности – чёрные щели небытия. А дальше… Лучше я прочту вам небольшую цитату из того, что подготовил для своей будущей статьи:

«Передо мной качается маятник часов. В своих крайних положениях маятник останавливается, между этими положениями он находится в движении. Качание маятника я заснял киноаппаратом. Последовательные положения маятника на киноленте отображены рядом, они присутствуют тут неподвижно и в одинаковой мере. Но все кадры несколько смазаны: во время экспозиции маятник переместился, центр груза изображён не точкой, а чёрточкой. Когда я увеличивал скорость съёмки, длительность экспозиции сокращалась и чёрточка становилась короче. Что же будет в пределе? Очевидно, я получу вереницу неподвижных дискретных точек, плотно прилегающих друг к другу: тут точка есть, потом она исчезает и появляется рядом. Это та же самая точка? Или исчезла одна, а появилась другая? Что есть движение – сумма неподвижных положений или сумма исчезновений и появлений? Как возникает движение? Куда исчезает и откуда появляется точка? Уничтожается ли она, когда исчезает, или существует попеременно в бытие и инобытие?»[27]

– Теория, теория… Но как самому обыкновенному человеку, не имеющему представления о ваших умственных построениях, попасть в это шестимерное пространство? – давно собираюсь задать этот прямой вопрос, и вот, наконец, решаюсь. – Одно дело – снимать точки на кинокамеру, другое – реально присутствовать. Всё-таки наша жизнь – не кинолента!

– Человек очень противоречиво устроен. С одной стороны, его полностью удовлетворяет данность, в которой он существует, и менять в ней он ничего не собирается, предпочитая извлекать максимум удобств из того, что есть под рукой. Я уже говорил об этом… С другой стороны, он всегда надеется на нечто более комфортное и продвинутое, хотя для его достижения нужно отказаться от того, на чём стоял прежде. Притом отказаться безвозвратно. И это каждый раз ввергает нас в ступор… Вот вы, Даниэль, совершенно реальный и прагматичный человек, и в вашей полицейской работе нет никакой лирики и абстрактной философии, а ведь рассказывали же мне о своём удивительном сне. Что для вас сон? Только ли простая игра воображения или отражение каких-то скрытых воспоминаний и переживаний? Вы не верите в него, и одновременно вам интересно находиться в нём, хоть и страшновато. Вот уже ваше первое сомнение… Может, это и прошло бы, не оставив никаких зарубок в вашем сознании, если бы не повторялось с завидной периодичностью. Как такое расценить?

Бартини вопросительно глядит на меня, но что ему ответить, совершенно не знаю. Усмехнувшись, он продолжает более спокойно и уверенно:

– Скорее всего, это можно было бы определить, выражаясь в расхожих терминах, которые появятся только в ваше время, как свободные путешествия ментального тела по различным мирам. Сказочным, фантастическим, древним – не суть важно. Даже по тому же открытому мной шестимерному пространству, если хотите, потому что оно существует вокруг нас и в нас, а мы до сих пор в него не верим… Вы пока считаете всё это только игрой разгулявшегося воображения, хотя реалистичность увиденного вас шокирует.

– Но лично я ничего не вижу! – подхватываюсь я.

– А замок? А те же «Стражи», что беседовали с вами? – Бартини теперь смотрит на меня, не отрываясь. – Всё, что вокруг – всего лишь отображение того, что внутри нас… Шокирующая, но очень верная истина: исчезнем мы – и наш мир исчезнет… И вот тут мы волей-неволей начинаем задумываться: ох, неспроста это, если происходит с таким завидным постоянством…

Он победно оглядывает меня, словно спорщик, положивший на лопатки своего оппонента, и продолжает, уже слегка сбавив обороты:

– Однако, чтобы управлять подобными путешествиями во времени и сделать их действительно полезными, необходимо провести громадную работу над собой и своим сознанием. Без этого вы как в закрытой комнате, из которой выбраться не можете, так как ключа от дверей у вас нет. Вы глядите в окно, за которым идёт настоящая жизнь, но – без вас… Я бы даже сравнил это с трудами средневековых алхимиков, пытавшихся извлечь золото из всего, что их окружало. Думаете, для них основной целью было банальное получение драгоценного металла? После ряда неудач до них очень быстро доходила пренеприятная истина, что без собственного совершенствования и порой очень болезненного перерождения внутреннего «я» во что-то качественно иное и более высокое, традиционными способами ничего сделать невозможно. Что это за новое «я», и каким оно должно стать в итоге – вот в чём главная загадка. Материальная и духовная сферы нашего бытия наглядно сливались воедино и доказывали, что они исконно неразделимы, и никакое развитие их по отдельности просто невозможно. Большинство бедняг-алхимиков так и остались чудаковатыми и неудачливыми экспериментаторами, трудов и стараний которых никто не оценил и уже вряд ли оценит. А они и не пытались никому ничего доказывать, потому что доказательство ничего, по сути дела, не меняло. Это было лишь попыткой жалкого оправдания своего существования. Главное, что происходило с ними, – внутреннее перерождение, которым мало кто из окружающих интересовался. От них требовали лишь пошлого золота…

Пытаюсь опять ухватиться за словечко, как за соломинку, и спрашиваю:

– Я как-то ещё могу объяснить интересы тех, кто требовал от них золота, а какова практическая ценность этих духовных перерождений? Не для них самих, а для окружающих?

Бартини вздыхает и, словно очередной раз не расслышав моего вопроса, продолжает:

– Что же это за перерождения такие, и почему они никогда не были доступны любому желающему? Это – прежде всего переход на новую ступеньку проникновения в иные миры. Постижение истин более высокого уровня. Генезис, так сказать, нашей мыслительной деятельности. Потому и не каждому было подобное доступно, как и не каждому жизненно нужно… Вот что такое настоящее золото алхимиков…

Всё меньше понимаю его, хотя чувствую, что рассказанное им выстрадано, тысячу раз обдумано, но… опять возвращаюсь к началу: почему он всё-таки выбрал меня для своих откровений? Тот ли я собеседник, который ему в действительности нужен?

– Простите, Роберт Людвигович, – впервые называю его по имени, – мне пора возвращаться в моё время. То, что вы говорите, безумно интересно и требует длительного и неторопливого обдумывания, но у меня этого времени сейчас нет. Я хотел бы всё-таки вернуться к своему первому и самому главному вопросу: для чего я вам понадобился? Вы хотите передать через меня какое-то послание? И потом… я хотел бы что-то конкретное узнать о сыне. Вы же не раз упоминали о нём…

На долгие минуты Бартини замолкает, лишь сидит на своём стуле, откинувшись на спинку и прикрыв глаза. Кажется, он снова погружён в размышления, меня не слышит и даже не смотрит в мою сторону.

– Прежде чем расстаться с вами, я хотел бы рассказать ещё о некоторых вещах, – наконец, произносит он. – Вы готовы ещё немного послушать?..

Молча киваю головой.

– …Я бываю в вашем времени так же, как и в любом другом времени прошлого и будущего. Более того, признаюсь откровенно, что никому ничего передавать не требуется, ведь любое послание до нужного человека я могу донести сам, без посредников. Неудача с посещением Ильи, в принципе, ничего не меняет… По роду деятельности я слежу за развитием авиации и космонавтики, и некоторые идеи, которые без особой огласки можно реализовать у нас сегодня, заимствую из разработок моих последователей, которым предстоит родиться ещё, может быть, через десятилетия. А мои сегодняшние коллеги каждый раз удивляются, почему я как бы падаю в обморок на несколько часов в самые неподходящие моменты и потом самостоятельно, без посторонней помощи, прихожу в себя. Для них моё поведение – чудачества талантливого авиаконструктора. Или какая-то непонятная болезнь. Возвращаюсь же с новыми идеями и проектами, которые уже без меня доводят до ума мои коллеги-конструкторы, что искупает, по всеобщему мнению, все мои «причуды»… Это, так сказать, внешняя сторона моей деятельности. Остальное же, связанное с проблемами Времени и «Стражами», то есть то, в чём состоит моя настоящая жизнь – секрет для окружающих, и знать об этом никому не обязательно. Тут мне действительно потребовалась некоторая ваша поддержка… Чтобы было понятней, я, наверное, всё-таки задержу вас ещё ненадолго и расскажу в нескольких словах о школе «Атон», которая у меня была когда-то, хоть рассказ этот напрямую и не связан с тем, о чём хочу вас попросить… Просто информация к размышлению.

– «Атон»? Какое-то, по-моему, древнеегипетское слово…

– Атон – так древние египтяне называли солнечный диск. Он считался у них воплощением великого бога Ра, его видимым телом. Вероятно, он-то и был самым первым мистиком, перешагнувшим грань, разделяющую видимый мир и миры, имеющие бесконечное количество измерений… Много раз уже мы с друзьями собирались и обсуждали эти вопросы. А кто-то из них в шутку даже назвал наши посиделки школой Атона… Но так было раньше. Сегодня всё потихоньку умирает, и такие наши встречи просто уже невозможны по весьма объективным причинам.

– И кто же эти ваши друзья?

– О, среди них немало тех, кто вам хорошо известен! Не могу отказать себе в удовольствии похвастаться… Перечислю лишь некоторых. Многих из них, к сожалению, сегодня уже нет, и восполнить их потерю некем… Максимилиан Волошин, Владимир Маяковский, Александр Грин, Михаил Булгаков, Андрей Платонов, Сигизмунд Кржижановский, Алексей Толстой, Леонид Леонов, Валентин Катаев, Юрий Олеша, Евгений Шварц, Иван Ефремов, Лазарь Лагин, Николай Носов, Илья Ильф и Евгений Петров, Владимир Набоков… Как видите, люди неординарные и творческие, и у каждого из них, так или иначе, в создаваемых произведениях проскальзывали идеи, которые мы горячо обсуждали. А сколько имён я ещё не назвал…

– Ничего себе! – удивляюсь совершенно искренне. – Неужели всё это происходило здесь, в Таганроге, за стенами «шарашки»?

– Конечно, нет. Разные времена и разные места… Но дело даже не в этих замечательных людях, работы которых, если копнуть поглубже, просто пронизаны идеями шестимерного пространства, объясняющего абсолютно любые загадки и снимающего покровы мистики и волшебства со всего, что с нами происходит. Разве вы не заметили, что во всех книгах этих авторов, – даже в самых весёлых и жизнерадостных, – сквозит некоторое сожаление о быстротечности бытия, но не без робких попыток раздвинуть рамки нашего традиционного мышления? Вирус, который я привнёс в их писательские души, потихоньку проникает и в сердца читателей. Чего, собственно говоря, я и добивался. Может быть, с первого взгляда это не так заметно, но – присмотритесь внимательней, вчитайтесь в их книги, перечитайте повторно… Мои друзья, подобно средневековым алхимикам, о которых я упоминал, искали золото истины в своих сюжетах, и находили его крупицы… И это было настоящее золото!

Бартини снова замолкает, и чувствуется, что он готовится сказать мне самое главное. Некоторое время мы сидим в полной тишине, и даже за окном уже не слышно никаких звуков.

Оказывается, день пролетел, а я этого даже не заметил. Соседи по общежитию, вероятно, улеглись спать, и даже в гулком коридоре, где шаги разносятся эхом, стоит полная тишина. Лишь слегка постукивает под порывами ветра плохо закрывающаяся входная дверь в барак.

– Я придумываю самолёты, – наконец, произносит Бартини, – и всем, кто меня окружает сегодня, кажется, что покорение пространства – высоты, дальности и скорости – предел наших человеческих мечтаний. Если раньше можно было обогнуть землю на морском корабле за несколько недель, а сегодня уже за часы на самолёте или в скором будущем – за минуты на космическом корабле, то у всех создаётся обманчивая иллюзия, будто время нам подвластно, и мы, в конце концов, его победим. Как победили своими слабосильными моторами пространство. Но это же абсурд! И абсурд – повсеместный… «Стражи Времени» молчат и пока не мешают нам радоваться своим заблуждениям, лишь бы мы неосмотрительно не вторгались в святая святых – естественный ход истории, то есть не нарушали течения времени. Ваш сын Илья, пожалуй, первый, кто предложил относительно безопасный рычаг, с помощью которого можно без ущерба для мироздания всё-таки воздействовать на время – поворачивать его в нужном направлении, предсказывая будущее, и тем самым им управлять. Но этот рычаг, как он пророчески рассудил, нельзя доверять безумцу, у которого всегда найдётся тысяча причин совершать необдуманные и корыстные поступки. Поэтому мы и решили, что ваш сын может и должен стать одним из «Стражей Времени», так как заслужил это, сам пока не осознавая, в какие сферы вторгается. Он имеет право узнать тайны управления временем. Эту высокую и ответственную миссию «Стражи» возлагают только на наиболее достойных. Лишь бы он не поддался на уговоры плохих людей и не совершил роковую ошибку…

Меня немного коробит от вычурных и торжественных фраз, едва ли уместных в полунищенской обстановке общежития для расконвоированных зеков самолётной «шарашки». Но, видимо, этот момент нашей беседы для Бартини крайне важен и жизненно необходим, потому иначе говорить он не может.

– Простите, Роберт Людвигович, вы сказали, что тоже состоите в этих таинственных «Стражах Времени»…

– А как бы иначе я узнал о них и потом рассказывал вам? Ведь я же прекрасно осведомлён и об экспериментах по перемещению во времени ваших соотечественников, и даже то, что вы сейчас сидите передо мной, удалось осуществить только благодаря их разработкам. Но если бы «Стражи Времени» почувствовали хотя бы минимальную угрозу, исходящую от ваших учёных, ни одно из этих путешествий допущено не было бы. Вы уже убедились в этом, когда попробовали совсем недавно отправиться на несколько дней назад, чтобы предотвратить похищение сына. Но там была совсем другая причина, о которой вы знаете.

– Вы что-то можете рассказать о людях из будущего, которым мой сын понадобился?

– Поверьте, Даниэль, это настолько мелкое и незначительное недоразумение, что я даже не заострял бы на нём внимания. Главное, что никакого вреда ему в итоге не будет. Для меня гораздо важней, чтобы вы передали Илье, когда он вернётся, мою просьбу.

– Почему не вы сами? Вам же, как я понял, совсем несложно переместиться в любое время в будущем и встретиться с ним ещё раз.

– Переместиться можно, но как убедить человека, если он чему-то противится и не собирается общаться ни с кем из посторонних? Это, пожалуй, самое большое препятствие, преодолеть которое мне не по силам. Поэтому нам и нужно прежде, чем беседовать с вашим сыном, заручиться вашей поддержкой. К вам же Илья прислушается? Да и мы уже посылали к вам нашего человека, одного из «Стражей», но он трагически погиб на ваших глазах. Можно было бы, безусловно, предотвратить это несчастье, если бы мы изначально не посчитали задачу простой и легковыполнимой. Даже не предполагали, что сюда вмешаются посторонние люди, пожелавшие управлять временем в собственных корыстных интересах. Всего не предусмотришь. Хотя честно скажу: у нас с самого начала возникали сомнения в том, что визит нашего «Стража» закончится стопроцентной удачей. Но мы, к великому сожалению, отнеслись к этому легкомысленно и потому поплатились. Уже потом, когда убийство произошло, мы стали размышлять о том, как исправить ситуацию. Следом за нашим погибшим посланником с той же миссий мог бы отправиться кто-то другой, может быть, даже я, но вряд ли, повторяю, ваш сын мне поверил бы. Кто я для него? Какой-то авиаконструктор из прошлого, чьё имя даже в ваши дни практически мало кому известно, потому что всегда было засекречено. Начни я ему сразу рассказывать, как и вам, о «Стражах Времени», он тем более не поверил бы, ведь каждый из нас всё-таки человек своей эпохи: моя – начало и середина двадцатого века, а его – на столетие позже. Вы даже представить себе не можете, насколько на разных языках мы разговариваем. Даже если бы Илья меня выслушал, то, несомненно, потребовал бы каких-то вещественных доказательств, а их просто не существует в трёхмерном мире.

Невольно усмехаюсь:

– А я, значит, способен поверить вам сразу и безоговорочно?

– Если вы сейчас сидите здесь и слушаете меня, значит, отчасти поверили. Или хотя бы задумались о том, что говорю. С вами мне разговаривать легче.

– Что же я должен передать Илье?

– Для начала доходчиво и на понятном ему языке расскажите обо мне. Пусть поищет материалы в интернете, которых там немало. А вы ему, в свою очередь, поможете понять их правильно, потому что это новое поколение даже воспринимает одни и те же слова уже не так, как мы с вами…

– Сомневаюсь, что он прислушается ко мне. Но попробую.

– …Потом поведаете о «Стражах» и о замке, который вам приснился. В этом замке Илья непременно рано или поздно сам окажется.

– Вам бы этот рассказ удался лучше. А мне… я же так и не попал внутрь замка! Он это сочтёт как какую-то наивную сказку, не тянущую даже на фильмы, которые он смотрит по телевизору.

– Вы – отец, и вам он доверяет больше, чем кому-то постороннему. А то, что он внешне грубоват и колюч, так это игра, мальчишеский максимализм, через который проходят все, пока, наконец, не поймут, что только родителям обязаны всем. Отцу – своими взглядами на мир, матери – любовью, добротой и отзывчивостью. Да что я вам об этом говорю – разве вы сами не знаете? Он непременно услышит вас.

Невольно улыбаюсь и отвожу глаза в сторону:

– И что он должен сделать потом?

– Он сам во всём разберётся, не нужно ему больше никаких подсказок. На этом вы свою миссию выполните… И ещё. Вот, передайте ему. Это переместится вместе с вами в ваше время, когда вы покинете меня.

В его руке – маленькая серебряная заколка, на которой поблёскивает и не гаснет даже в сгустившейся темноте крохотный искристый кристаллик…

7

В комнате у Шауля темнота, хоть глаза выколи. Да оно и понятно – два часа ночи, если верить светящемуся циферблату настольных часов. Сам хозяин не прилёг на кровать, а сидит рядом со мной в кресле и крепко спит. Дыхание его ровное, и он слегка похрапывает.

Не стану будить его, дождусь утра. Да и мне самому не мешает выспаться. Хоть и чувствую себя относительно нормально – голова после возвращения, как ни странно, не раскалывается, слабости нет, а что ещё нужно для полного счастья? Но отдых всё равно не помешает.

Однако… заснуть не получается. Всё обдумываю наш разговор с Бартини. Больно уж он был фантастическим и, если говорить честно, не совсем правдоподобным. Я-то давно уже перестал быть наивным юнцом, кое-что повидал в жизни и побывал в куче самых невероятных приключений, но с такой ситуацией никогда прежде не сталкивался. Можете мне, как бывшему российскому, а потом израильскому менту, поверить…

Хотя, признаюсь честно, иногда что-то в мозгах заклинивает, и – понеслась телега по кочкам, бросаюсь с головой в омут… Сын в этом плане на порядок серьёзней своего умудрённого опытом папаши.

С одной стороны, в рассказе Бартини всё строго и наукообразно, комар носа не подточит, хотя многие вещи мне просто не понятны. Особенно про шестимерный мир и всякие морально-этические выкладки. Я же не физик, не математик и не философ – как мне оценить достоверность его утверждений? Остаётся принимать на слово. А я, как каждый мент, к этому не привык.

Ну, да ладно, предположим, что так оно и есть. Но… «Стражи Времени»? Кто они всё-таки такие? В каких делах засветились? Если они существуют уже давно, как говорил Бартини, то почему никто о них ничего не знает? Два загадочных человечка, которые, судя по всему, что-то не поделили между собой при похищении моего сына, – пришельцы из будущего, и один из них состоял в этих «Стражах». Так он, по крайней мере, представлялся мне… Но что-то не позволяет принимать на веру его слова. Ну, не получается у меня это, хоть ты тресни!

И Бартини, кстати, никакой мне не указ, хоть и уверял, что один из них – действительно представитель этой могущественной организации, а второй – из конкурирующей фирмы, в чём этот второй лично признавался мне в телефонном разговоре. Как бы я ни хотел в это поверить, всё пока покрыто мраком. Как-то всё это неправдоподобно выглядит.

И потом… почему эти хвалёные «Стражи Времени», такие могущественные и прозорливые, допустили гибель своего посланника, если им ничего не стоит отслеживать действия любого человека в любой промежуток времени? Да будь у меня такая возможность, я бы со стопроцентной точностью разузнал, когда раздастся роковой выстрел из неизвестного оружия, и нашёл бы способ схватить за руку преступника! Или… эта смерть входила в их далеко идущие планы и должна была произойти на моих глазах, чтобы у этого недоверчивого мента уже не оставалось никаких сомнений в достоверности? Непонятно. И очень неприятно…

Однако всё это прелюдии. Не получен ответ на самый главный вопрос. «Стражи Времени» не скрывают, что похищение сына – дело их рук. То есть вся эта история затеяна только с их подачи. Для чего им понадобилась такая многоходовая комбинация, разыгранная в наше время? Чтобы перенести войну с конкурирующей фирмой из своего времени в наше, и при этом потерять своего человека? Не вижу логики… Или в будущем за такие рискованные штучки пришлось бы отвечать перед тамошним законам, а у нас – и так сойдёт? Никто ни за что не в ответе…

А может, затеяно всё только для того, чтобы я согласился отправиться к авиаконструктору Бартини за получением инструкций и советов? Не мелковато ли? Ох, и намудрили они что-то…

Неужели нельзя было пойти по более простому пути – никого не похищать, а просто, после неудачи с Ильёй, явиться ко мне и неторопливо разложить всю ситуацию по полочкам? Разве я их не выслушал бы и не помог бы? Или «Стражи» решили перестраховаться и надавить на меня, поставив в безвыходную ситуацию, ведь у такого строптивого и несговорчивого сына вполне и батюшка мог бы оказаться крепким орешком.

Нахватались небось наших сегодняшних стереотипов о том, что менты – люди недоверчивые, упёртые и недалёкие, вот и не рискнули выйти на меня сразу без своих хитроумных танцевальных номеров. А что, если говорить по существу, этим «Стражам Времени» требовалось от меня? Всего лишь, чтобы я согласился поведать сыну, когда он отыщется, о своих сновидениях и замках? Не мелковато ли? Заведи я с ним разговор о программе, которой у него в это время нет даже в задумках, как бы он воспринял слова своего буйного батюшки? Не стал бы вертеть пальчиком у виска? То-то и оно… Может, они в чём-то и правы.

Раньше бы я, как действительно недалёкий и упёртый мент – а я умею сыграть любого персонажа! – просто посмеялся бы над подобными предложениями и послал всю эту публику подальше. Наверняка ответил бы этим «Стражам», что никого уговаривать не собираюсь, а та непонятка, о которой идёт разговор, случится ещё через полвека, и это проблема для них, а не для нас, так что сами её, ребята, и разруливайте. А сейчас не морочьте голову пенсионеру, не мешайте пить пиво.

Так я и ответил бы раньше, а вот сейчас… сейчас я побывал у авиаконструктора Бартини, послушал его. И ещё – заколка с кристаллом, которую он мне дал…

И тут же в мою ладонь впивается тонкая иголка этой заколки. Подношу её к глазам, и даже в полной темноте кристаллик вспыхивает слабым огоньком – может быть, отсветом от редких фонарных лучей, пробивающихся с улицы сквозь полузакрытые жалюзи, а может… а может, и отсветом от далёкого, никому здесь не видимого огня со шпиля сказочного замка…

Даже не знаю, что подумать. Мне ведь чётко вколотили в голову мысль о том, что ничего из другого времени притащить с собой никогда не удаётся. А тут – заколка, которую передал мне почти семьдесят лет назад Бартини…

– Дани, ты вернулся? – уже ставший стандартным вопрос, которым каждый раз после моего путешествия во времени кто-нибудь пробуждает меня от сна.

Открываю глаза и разглядываю стоящего надо мной Шауля:

– Давно уже. Сколько сейчас времени?

– Почти семь. Что же ты меня сразу не разбудил? – Шауль виновато чешет седую щетину на подбородке. – Я тебя всю прошлую ночь ждал, глаз не сомкнул, а тебя всё не было. Весь день сидел рядом с тобой, а потом задремал и пропустил…

Пытаюсь встать, и он меня на всякий случай хватает под руку.

– Ну, как? – не выдерживает он. – Как там в СССР?

– Ничего интересного, – мне и в самом деле пока не хочется ни о чём никому рассказывать. Прежде нужно, чтобы в собственной голове наступила хоть какая-то ясность. – Давай кофе пить, что ли, а то после цикория…

– Какого цикория? – удивляется Шауль. – Нет, видимо, тебе надо ещё полежать и прийти в себя. А то ты ещё не отошёл…

Но на кухню всё-таки отправляется, и я слышу, как он гремит кастрюлями на плите, освобождая конфорку для кофейной турки.

– Кстати, – доносится его голос, – совсем забыл сказать: тебе за эти сутки Алекс раз восемь звонил, но я не отвечал, потому что он сразу бы понял, что ты у меня в гостях, а если ты у меня, значит, опять отправился в путешествие по времени.

– Правильно сделал, что не отвечал, – говорю ему и тянусь за телефоном, лежащим на столе.

Пропущенных вызовов от Лёхи и в самом деле восемь, притом звонить он начал ещё позавчера вечером, сразу после того, как Шауль отправил меня в путешествие, а последний звонок был в час ночи, перед самым моим возвращением.

Закуриваю сигарету, высовываюсь в окно и подношу трубку к уху:

– Лёха, привет! Ты искал меня? Какие-то новости? – и выдаю на всякий случай только что пришедшее в голову: – А то я в полном раздрае был, потому что немного на грудь принял, и так меня развезло, что весь день в лёжку провалялся, только сейчас немного пришёл в себя. Траванулся чем-то, что ли?

Обычно Штрудель с первого слова различает, когда я говорю неправду, и незамедлительно обижается, но сейчас пропускает мои слова мимо ушей и сразу вываливает целый ушат новостей:

– Во-первых, хочу тебе сообщить, что мы Илью разыскали ещё позавчера ночью…

– Ух ты! – перебиваю его и чуть не роняю из рук телефон от волнения. – Где он сейчас, лечу к нему…

– Не торопись! – остужает меня Лёха. – Тут возникли некоторые проблемы. Мы его нашли в бессознательном состоянии, и сейчас он в медицинском центре…

– Есть опасность для жизни?!

– Врачи говорят, что нет…

– Всё равно еду! Для меня самое главное – его увидеть.

– Даник! – настаивает Штрудель. – Говорю же тебе: остынь! Успеешь к нему, он там под присмотром. А ты мне сейчас нужен.

– Зачем?

– Через час будем проводить допрос одной женщины, которую задержали вчера…

– Какая женщина? О чём ты?!

Но Лёха меня не слушает. Забыл, наверное, что я уже не полицейский:

– Значит, так. Сейчас за тобой заедет наша машина и доставит в управление. Где ты находишься?

– Я… я в гостях у Шауля Кимхи.

– Не понял… – удивлённо тянет Лёха. – Опять куда-то путешествовал? Ты же клятвенно обещал, что больше никаких перемещений во времени! За старое взялся?

– Никому я ничего не обещал! – обижаюсь, хотя и понимаю, что, наверное, не следовало раньше срока выдавать свои секреты. Впрочем, рано или поздно он всё равно обо всём узнает. – Объясни по-человечески, для чего я понадобился на допросе какой-то неизвестной мне женщины? Или я с ней знаком?

– Нет. Но это необходимо. Просто у неё в квартире нашли твоего сына…

Первым встречаю в управлении следователя прокуратуры Галя Лозинского, с которым однажды общался в кабинете Штруделя. На нём всё те же очки а-ля Джон Леннон, но длинные волнистые волосы затянуты в более тугую, чем прошлый раз, косичку. Видно, достал кого-то своим псевдобунтарским и совсем не прокурорским обличием.

– Здравствуйте, господин Штеглер, – вежливо тянет он руку, – после первой нашей встречи я загадал, что мы с вами непременно снова пересечёмся. И, видите, не ошибся. Пойдёмте в допросную комнату, сейчас туда приведут задержанную. Вы же именно для этого приехали в полицию? Майор Алекс подойдёт чуть позже.

– Моё присутствие на допросе обязательно? – интересуюсь на всякий случай.

– В принципе, нет, но, думаю, это никому не повредит. А вам будет прямой интерес.

Конечно же, не мешало бы уточнить, какими фактами уже сейчас располагает прокуратура в отношении соучастницы похищения моего сына, но опыт подсказывает, что таких вопросов раньше времени задавать не стоит. Всё устаканится само собой. Да и большого интереса к ней у меня уже нет – сын-то найден, а закон разберётся, как с ней поступать.

Лёха встречает нас в коридоре, но от Галя отделывается лёгким кивком, а на меня подозрительно поглядывает и ничего пока не говорит. В дверях допросной всё же притормаживает и шепчет мне в ухо:

– Потом мы с тобой ненадолго задержимся, и ты расскажешь о своих ночных подвигах. В больницу к Илье тебя лично отвезу…

Перед нами – худенькая немолодая женщина в модной узкой юбочке, гипюровой кофточке с воланами и с неожиданно роскошной русой косой, свисающей с плеча. И без слов видно, что дама из недавних российских репатриантов, потому что местная публика так не одевается ни в будни, ни в праздники. Для наших не избалованных парижскими изысками модниц самая распространённая одежда – майки и шорты или, если уж предстоит отправляться на торжество, то в ход идут блеск, мишура, яркие попугайские ткани и обязательный перебор с бижутерией. Коса – это вообще что-то запредельное. Не для нашего климата такая роскошь.

– Почему вы меня арестовали и продержали ночь в этом вонючем тюремном гадюшнике? – бурно возмущается дама. – Я что вам – преступница? Кого-то убила или ограбила?

– Во-первых, здравствуйте! – вежливо, но решительно обрывает её Галь. – Я – следователь прокуратуры Галь Лозинский.

Чувствуется, что русский язык он основательно подзабыл, но ни я, ни Штрудель помогать ему не собираемся. Пускай сам выкручивается, если уж взялся за это нелёгкое дело. Он ещё в самом начале своего прокурорского пути, и знать языки ему необходимо. В нашей многоязыкой стране без этого невозможно. Меня, кстати, в своё время как следует помурыжили за незнание иврита при приёме на службу в полицию. Спасибо Лёхе – помог выкарабкаться…

Мы с ним усаживаемся за соседний стол и с интересом ждём, как будет развиваться беседа.

– Представьтесь, пожалуйста, – вежливо просит даму Галь и кивает в нашу сторону, – у нас присутствует полицейское руководство, которому также интересно пообщаться с вами.

– А если я не хочу ни с кем из вас общаться?! – дама всё ещё негодует, но гнев её уже пошёл на спад. – Вы мне для начала обвинение предъявите, чтобы я знала, за что арестована.

– Вас никто не арестовывал, – вставляет слово Лёха, – вас только задержали для выяснения некоторых обстоятельств. Надеюсь, вам не нужно объяснять, что это за обстоятельства?

– Задержали на всю ночь и заставили просидеть в вашем паршивом клоповнике?! И это всего лишь для разговора?! Ничего себе…

– Ну, во-первых, камеры у нас чистые и отремонтированные, кровати со свежим постельным бельём, – тотчас заступается за свою вотчину Лёха, – а, во-вторых, вы, наверное, рассчитывали, что мы вас в пятизвёздочный отель поместим?

– Сто лет бы мне не видеть ни вас, ни ваших отелей! – ворчит дама. – У меня и так проблем выше крыши, а тут ещё вы…

– Простите, – прерывает её Галь, – но я попросил вас представиться. Не будем отходить от протокола.

Женщина тяжело вздыхает и, отвернувшись в сторону, начинает медленно цедить слово за словом:

– Имя моё Алла Якубова. В стране уже четыре года. Работаю в университете на уборке помещений. Разведена, двое детей… Всё! Что вы ещё хотите услышать?

– Ваши соседи сообщили в полицию, что у вас в последнее время поселился какой-то странный мужчина, который привёл молодого человека, явно не желавшего с ним идти. Это отметили многие. С тех пор этот второй больше не появлялся и от вас не выходил. То есть, можно предположить, что его насильно удерживали в вашей квартире. Когда дежурный наряд полиции приехал к вам по сигналу соседей, вы долго не открывали дверь, а потом, когда всё же открыли, то вашего приятеля полицейские не обнаружили, зато нашли молодого человека, находящегося в бессознательном состоянии. Как вы можете это объяснить? Кто эти люди и как они у вас оказались?

– Что тут объяснять? – женщина вздыхает и пристально разглядывает Галя. – Вот скажите, вас ваша зарплата устраивает?

– Какое это имеет отношение к моему вопросу?

– Самое прямое! Я работаю, как последняя собака, на этой поганой уборке по двенадцать часов в день, а денег всё равно ни на что не хватает. Квартира-то у меня съёмная, и хозяин месяц назад очередной раз отплату повысил. А коммунальные услуги? А электричество, телефон и прочее? Всё это растёт не по дням, а по часам, а зарплата – нет. Да и у меня, кроме того, есть какие-то личные расходы, ведь я, извините, пока что женщина, а не вьючное животное…

– Сыновья у вас взрослые? Они вам не помогают?

– Старший сын сейчас в армии – какой из него помощник? А младшего вы же сами и упекли за решётку. Подбросили мальчику наркотики, чтобы выгородить кого-то из деток высокопоставленных родителей…

– Госпожа Якубова! – моментально вскипает Штрудель. – Срок вашему сыну дал суд, а не полиция! Мы лишь провели расследование и задержали его с поличным… Так что не надо чепуху городить! Не согласны с решением суда – можете обжаловать. Но это уже вопросы не к нам, а к своему адвокату.

– Давайте не будем уходить в сторону, – Галь морщится и недовольно глядит в сторону Штруделя. – Расскажите, госпожа Алла, как в вашей квартире появились люди, из-за которых соседи обратились в полицию.

Некоторое время женщина раздумывает, опустив голову, потом отчаянно машет рукой:

– А что тут рассказывать? Я ведь, между прочим, ещё не древняя старуха, и мне иногда требуется мужчина… Вот я и познакомилась с тем парнем…

– С каким парнем? Опишите его внешность.

– Ну, он такой невысокого роста, стройный, телосложение – просто закачаешься! А главное, интеллигентный и культурный, не то, что наше уличное хамло…

– Зачем вы так про всех? – ещё больше обижается Лёха, хотя о его вотчине разговор больше не идёт.

– Уж я-то знаю, про что говорю! – дама даже взмахивает кулачками в воздухе. – После того, как мы развелись с моим вторым мужем, у меня были приятели – так им лишь бы поскорее в койку девушку затащить, а дальше…

– Уважаемая госпожа Якубова, – снова морщится Галь, – всё это безумно интересно, но к делу не относится. Расскажите, о чём вы беседовали с этим мужчиной, что он рассказывал о себе, о своих друзьях… Как, кстати, его имя?

– Он не представился.

– Как же вы к нему обращались?

– Милый, – прошептала Алла и покраснела, – и он ко мне так же обращался.

– И вы у него даже документов не попросили?

– А зачем? Замуж я уже ни за кого не собираюсь, а это так, встреча для здоровья…

Начинающий прокурор Галь густо краснеет, но, стиснув зубы, выдавливает:

– После окончания нашего разговора мы попросим вас пройти в лабораторию и сделать его фотопортрет… А что вы можете рассказать о молодом человеке, которого ваш приятель привёл с собой?

– Парнишка чуть старше моего сына, ну, того, который в армии.

– Они появились у вас вместе?

– Конечно, нет! Сперва я познакомилась с этим… ну, вы понимаете, про кого я. Два дня он прожил у меня, а на третий привёл парня и сообщил, что это его дальний родственник, который пробудет у меня пару дней, максимум, три. И никому не помешает, потому что ляжет спать и проспит долго.

– И у вас никаких подозрений не возникло? Ничто не насторожило в поведении вашего нового знакомого?

– А что могло насторожить? Как мужчина, он…

– Опять вы про это! Неужели ваш приятель так ничего о себе и не рассказывал?

– Почему же не рассказывал? Он сообщил, что в стране у нас в командировке, но теперь, после знакомства со мной, собирается бывать чаще. Правда, я ему не очень поверила, потому что все вы говорите одно и то же, а на деле… Да я больше ни о чём и не спрашивала. Зачем мне выслушивать заведомое враньё? И ни в какую командировку он больше сюда не приедет…

– Почему вы так решили?

– Я это сразу увидела. Глаз у меня намётанный.

Галь вопросительно смотрит на нас, но ни мне, ни Штруделю добавить пока нечего.

– Все эти дни спящий парень так и не просыпался? – наконец, спрашиваю я. – Воды попить, в туалет сходить…

– Нет.

– И вас это не насторожило?

Алла удивлённо смотрит на меня и выдаёт:

– Я, между прочим, с утра до ночи на работе. Откуда мне знать, просыпался он или нет? Может, и просыпался. Мне, что, в туалете за ним подсматривать?

– Ну, и где сейчас этот ваш командировочный жиголо?

– Вторую ночь уже не появляется.

– А где он может быть в настоящее время, вы не знаете?

– Господин полицейский, – возмущается женщина, – ваша жена много знает, где вы бываете в течение дня?

– У меня нет жены! – надувается Штрудель. – А с такой работой, как эта, никогда и не появится.

Мельком поглядываю на часы на стене и толкаю локтем Лёху:

– Слушай, мы уже начинаем толочь воду в ступе. Давай заканчивать, и поехали в больницу. Надо Илью навестить. А с ней пусть по протоколу общается ваш косматый Галь.

– Да, и ещё, – вдруг вспоминает Алла, – мой приятель говорил, что ему необходимо разыскать какого-то человека в нашем городе. Мол, как только он его найдёт и решит с ним все вопросы, то сразу заберёт от меня этого спящего парня.

– Наверное, он меня имел в виду, – шепчу Лёхе.

– У вас в квартире остались какие-то его вещи? – не успокаивается Галь.

– А вы будто не знаете? Ваши же полицейские весь дом перерыли. Да у него ничего с собой и не было. Лишь комбинезон из одежды и сумка, с которой он никогда не расставался. Спать ложился – клал рядом с подушкой.

– А вы в эту сумку между делом так и не заглянули? – невольно усмехается Лёха. – Интересно же, какие он секреты в ней прячет! Где ваше женское любопытство?

– Представьте себе, не заглянула! – похоже, что беседа надоела уже не только нам, но и самой Алле Якубовой. – Господа полицейские, объясните толком: в чём я всё-таки провинилась? Или отпускайте, если предъявить нечего, мне здесь каждая лишняя минута в тягость…

Лёха важно встаёт из-за стола, совершает променад взад-вперёд мимо не сводящих с него глаз Галя и Якубовой, потом глубокомысленно изрекает:

– Думаю, что у господина Лозинского больше вопросов к вам нет, поэтому мы вас отпускаем домой, но… – тут он поднимает палец кверху, – у нас к вам громадная просьба: если ваш приятель вдруг появится, тут же сообщите нам. Он, естественно, спросит, куда делся оставленный им парень. Ответьте, что тот проснулся и сам, ни слова не говоря, ушёл.

– Неужели вы думаете, что я не соображу, что ответить? – согласно кивает головой Алла, и её русая коса покачивается в такт. – Так я свободна?

Она сейчас пообещает всё, что угодно, лишь бы от неё поскорее отвязались.

После её ухода Галь некоторое время сидит на своём стуле, словно окаменев, потом спрашивает:

– И вы её, господин майор, так просто отпустили? Она же, по сути дела, нам так ничего и не сообщила, а теперь встретит своего кавалера и всё ему расскажет. Может, они сообщники и замышляют какие-то новые похищения…

– Думаешь, к ней никто не приставлен? Да за ней теперь будет слежка по двадцать пять часов в сутки. Нам бы только на этого жиголо выйти…

8

Садимся с Лёхой в полицейскую машину, чтобы ехать в медицинский центр к Илье, но тот не торопится включать зажигание, а, уткнувшись взглядом в рулевое колесо, о чём-то напряжённо размышляет.

– Знаешь, – говорит он, – мне очень не нравится, что этот дамский угодник, который утащил твоего Илью, теперь разыскивает тебя. Для чего ты ему? Охота на тебя не закончилась? Это же, по всей видимости, тот, кто стрелял в твоего собеседника в БИГе. Как считаешь?

– Наверняка он, но… это долгая история, – пожимаю плечами. – Я и сам в точности всех деталей не знаю.

– Хитришь ты что-то! – не доверяет мне Лёха. – С каких это пор у тебя секреты от лучшего друга?

– С тех пор, как ты начальником стал, – смеюсь, но Штрудель наверняка чувствует фальшь. – Говорю же тебе, что это долгая история, но когда-нибудь тебе подробно расскажу. Сразу, как всё успокоится…

– А когда у нас всё успокоится? Ты-то сам в это веришь? – Лёха заводит машину и трогается, но от меня обиженно отворачивается. Наверняка такого недоверия от своего закадычного друга он не ожидал.

– Значит, так, – сквозь зубы выдавливает он, не глядя на меня, – хочешь ты или не хочешь, но я за тобой устанавливаю наблюдение. Пока твоей жизни угрожает опасность, рядом с твоей драгоценной персоной будет день и ночь находиться пара моих ребятишек.

– Как за этой мадам Якубовой?

– Да, как за ней! Пока ты, мой бывший шеф, не перестанешь играть в Шерлока Холмса. Что это за детский сад?! – Лёха сам себя заводит, бьёт кулаком по баранке, отчего даже машину начинает мотать из стороны в сторону. – И жучков тебе наставлю и по карманам рассую – только попробуй их выбросить!

– Ты ещё дрон запусти, чтобы двадцать четыре часа в сутки снимал меня с высоты птичьего полёта, – ехидно подсказываю ему.

Конечно же, дразнить лучшего друга не следовало бы, но впервые за последние несколько дней настроение у меня повысилось, и сдерживать себя я не мог. Всё-таки Илья нашёлся, да и я для себя сделал неожиданное и запоздалое открытие: оказывается, никого дороже, чем он, для меня на свете нет! Всё остальное – фигня. Ни за что не подумал бы, что стану таким сентиментальным на старости лет. А ведь прежде не обращал на сына особого внимания и порой даже не замечал его неделями, но при этом распинался в горячей отцовской любви к нему. И вот на ж тебе…

– Давай, господин начальник, перестанем ругаться, – миролюбиво хлопаю Лёху по коленке, – всё равно мы с тобой уже столько лет в одной упряжке. Как ни крути, но пара неразлучных гнедых. Вот такие у меня сегодня лошадиные аналогии… Поверь, в том, что Илья нашёлся, только твоя заслуга. Я же со своими самодеятельными расследованиями даже с мёртвой точки поиски не сдвинул. С меня за это не только накрытая поляна – луг выпивки и закуски…

– Да брось ты, Даник, – отмахивается Штрудель, – разве у меня были какие-то иные варианты? Нашёлся парень – и слава Богу. Будем отныне считать, что дело почти закрыто. А этого негодяя, который от нас прятался в койке сексуально озабоченной университетской уборщицы, рано или поздно разыщем. Никуда он не денется с подводной лодки – на нём же убийство…

– Не терпится уже окончательно дело закрыть? Что ж, твоё решение, – отворачиваюсь и смотрю в окно, но Лёха чутко просекает мои реакции. – У меня есть ещё несколько маленьких вопросиков, которые надо до конца прояснить. Но здесь уже ваши полицейские танки и самолёты, честное слово, не понадобятся – сам справлюсь…

– И, конечно же, опять тайком ото всех в какие-нибудь новые бяки полезешь, из которых тебя придётся всей деревней вытаскивать! – невесело шутит Лёха.

– Да ни в жисть! – клянусь я, демонстративно складывая пальцы крестиком. – Следи лучше за дорогой…

– Ты мне ещё не рассказал, что у Шауля Кимхи дома делал! Учти, я с тебя живого не слезу, пока всего не узнаю!

– Дойдёт дело до поляны – выложу всё, как на духу!

У палаты, в которой лежит сын, полицейский с автоматом. На мой немой вопрос Лёха тихо отвечает:

– Предосторожность излишней не бывает!

У постели Ильи – моя жена.

– Явился, наконец? – устало спрашивает она. – Ночами где-то чёрт тебя носит – молодость вспомнил, что ли? Бес в ребро? А Илюша тут один…

– Перестань чепуху городить, – отмахиваюсь, – не начинай! Всё позже объясню…

На лице сына – ни кровинки. Но выглядит он спокойным и безмятежным, будто и в самом деле сладко спит.

Рядом с кроватью – диагностические приборы с мигающими синусоидами и бегающими цифрами. Мельком поглядываю на них и, хоть ничего в этих цифрах не понимаю, но на душе всё равно становится легче. Всё будет в порядке. Если можно назвать порядком то, что мальчик пока в бессознательном состоянии.

Что же всё-таки такое – гипноз? Мне-то отлично известно, что ничего хорошего в нём нет, потому что сам не раз путешествовал под гипнозом во времени. Неужели тот, неизвестный мне второй гость из будущего, отправил сына в подобное путешествие? Или это «Стражи Времени» постарались? От них тоже чего угодно можно ожидать. Совсем я запутался в этих пришельцах – кто из них свой, кто чужой… Но мне сейчас не до выяснений. Важней разобраться: куда сына отправили – в какую эпоху и в какое место? Рано или поздно он вернётся, не сомневаюсь… или всё-таки сомневаюсь? Поинтересоваться, что ли, у Шауля?

– Вы его отец? – раздаётся за спиной незнакомый голос.

Оборачиваюсь и без интереса разглядываю невысокого круглолицего полного мужчину в белом врачебном халате, наброшенном на пёструю полосатую футболку и в кокетливой белой пилотке на макушке.

– Я – заведующий этим отделением доктор Ворохов. Мы могли бы с вами побеседовать? Только не здесь, а в моём кабинете.

Кабинет заведующего отделением находится в конце коридора, рядом с комнатой для медсестёр. Доктор Ворохов неспешно усаживается в кресло за письменный стол, единственным украшением которого является неработающий компьютер, удобно укладывает на колени своё объёмистое брюшко и важно приступает к беседе:

– Расскажите, пожалуйста, господин Штеглер, всё, что вам известно об исчезновения вашего сына. Желательно с подробностями. Когда его привезли к нам, я пытался выяснить это у сопровождавших полицейских, но никто из них ничего вразумительного сообщить не смог.

Собственно говоря, прикидываю про себя, этот Ворохов, наверное, неплохой мужик, и утаивать от него ничего не надо, тем более, что эпопея с похищением сына закончилась, а от доктора требуется только привести Илью в нормальное состояние, не более того. Скрывающегося пришельца из будущего, надеюсь, Лёха со своими операми и без меня поймает, если тот, конечно, не успеет улизнуть в свою эпоху. Впрочем, он в любом случае улизнёт. А врач… чего ж, спрашивается, не побеседовать с хорошим человеком?

И я начинаю рассказывать. Конечно же, грузить заведующего отделением историями о перемещении во времени не собираюсь – уж больно неправдоподобными они выглядели бы в моём изложении. Да и много это времени отнимет. Но об уникальной компьютерной программе прогнозирования будущего, которую ещё только предстоит разработать сыну, вещаю не без гордости, и от неё протягиваю ниточку к неким злоумышленникам, покусившимся на изобретение и потому похитившим его с целью получения этой злополучной программы.

Доктор слушает внимательно, не перебивает, лишь позвякивает ложкой в пустой чашке из-под кофе и поглядывает на меня хитрым и недоверчивым мефистофельским взглядом. Обещанный кофе он так и не заварил. Наконец лёгким жестом останавливает мои словесные излияния и спрашивает:

– Всё это прекрасно и занимательно, уважаемый господин Штеглер, но давайте перейдём от фантастических историй непосредственно к вашему сыну. Мне нужно выяснить причину его нынешнего состояния. Скажите, он наркотические вещества никогда не принимал?

– О чём вы, доктор?! Какие наркотики? Возьмите у него анализ крови – сами во всём убедитесь!

– Просто такое состояние иногда возникает под воздействием психотропных препаратов. Порой даже после одноразового употребления, если человек раньше ни разу не пробовал… Теперь следующий вопрос: он никогда прежде не обращался к психиатру?

– Конечно, нет. Почему вы об этом спрашиваете?

– То, что с ним сейчас происходит, отдалённо напоминает кататонический ступор, то есть некое психомоторное расстройство, когда больной может длительное время находиться в одном и том же положении и ни на какие внешние раздражители не реагировать…

– Никогда такого не было! По крайней мере, я этого не замечал.

– Эпилепсия?

– Доктор! – укоризненно тяну я. – Говорю же вам, что он всегда был здоров. Уж можете мне поверить – от вас скрывать этого я бы не стал.

– И никогда не жаловался, что слышит какие-то голоса, которые пытаются с ним общаться, а никто другой в его окружении их не слышит…

Начинаю не на шутку раздражаться:

– Не понимаю вас: мальчик всего лишь находится в бессознательном состоянии, а вы его уже в буйно помешанные записали!

Доктор Ворохов грустно качает головой и говорит, не сводя с меня взгляда:

– Это вы меня, к сожалению, не понимаете. Мне хочется выяснить причину его состояния, ведь, судя по вашим словам, с ним такого раньше не случалось.

– А вы не могли бы предположить, что он просто находится в состоянии гипноза?

– Гипноза? – переспрашивает доктор и задумывается. – Его кто-то гипнотизировал? Вам что-то об этом известно?

Никуда не денешься: придётся рассказывать о наших экспериментах с Шаулем Кимхи и о том, что лично я находился в этом состоянии уже не раз. Это напрямую не относится к сыну, но всё же в этом мире связано друг с другом, как мне уже не раз твердили в последнее время. Может, теоретически я не силён во всех тонкостях этого состояния, но уж на практике такого добра наелся досыта.

Ворохов снова слушает меня долго и внимательно, потом со вздохом говорит:

– Что-то я читал в специальной литературе об опытах покойного профессора Гольдберга и его ученика Шауля Кимхи, с которыми вы общались, но, насколько знаю, продолжения в широкой практике эти эксперименты не получили и в медицинском сообществе положительных откликов не нашли, – он морщится и ожесточённо чешет лоб, потом его вдруг осеняет: – Так вот почему мне ваша фамилия сразу показалась знакомой! Вы же с ними работали! На первых страницах газет о вас в своё время много писали…

Отвожу глаза в сторону и мрачно сообщаю:

– Мой сын находится в состоянии гипноза – это я почти точно знаю. И, может быть, его сознание даже отправлено в другую эпоху. Как тогда, во время экспериментов в лабораториях профессора Гольдберга.

– Ну, в это я не очень верю, – радуется моему признанию доктор, – потому что никаких фактических подтверждений тому, что вы предполагаете, нет, а вот сам по себе гипноз… – тут его радость несколько утихает, – с ним-то как раз не всё так просто.

– Почему?

– Вплотную проблемами внушения и самовнушения я не занимался, но со специальной литературой знаком. Так вот, состояние гипноза вовсе не похоже на сон. Оно не может быть вызвано против воли гипнотизируемого. Если всё происходило так, как вы рассказываете, то ни за что не поверю, что ваш сын активно помогал незнакомому человеку производить над ним соответствующие манипуляции. Вряд ли это можно сделать и обманным путём…

– Но ведь сделано же!

– Что характерно для этого состояния? Оно увеличивает вероятность появления ложных воспоминаний. Успешность введения в гипноз определяется не только навыком гипнотизёра, но и гипнабельностью испытуемого, то есть восприимчивостью к гипнозу. Загипнотизированные люди сохраняют память, способны лгать, сопротивляться внушениям, гипноз может заставить их проявлять несвойственную им физическую силу или совершать нехарактерные или неприемлемые для них поступки. Всего этого мы сейчас не наблюдаем… С другой стороны – и это парадокс, – он не действует на людей очень умных или очень глупых. Если ваш сын занимается составлением новаторских компьютерных программ, то он, судя по всему, парень талантливый…

– На меня, между прочим, гипноз действовал, хоть я и не очень этого желал, – перебиваю его. – То есть, я – середнячок? Биомасса между умными и дураками?

– Ну, значит, так! – разводит руками доктор Ворохов, невесело усмехаясь. – Но самая большая проблема, к сожалению, всё-таки в другом. Если это именно то, о чём мы с вами говорим, то из подобного состояния вашего сына может вывести только человек, который его вводил в гипноз.

– Но этого же преступника мы ещё не задержали! – у меня опять непроизвольно начинают ныть виски, и во рту становится горько.

– Тут я уже ничем не могу помочь. Будем надеяться, что ваш Илья каким-то чудом придёт в себя, выкарабкается из этого состояния самостоятельно…

Лёха меня дожидается в коридоре:

– О чём говорили с доктором?

Уныло присаживаюсь с ним рядом и вытаскиваю из кармана сигарету, хотя курить тут категорически запрещено. Буквально после первой затяжки к нам примчится какая-нибудь нянечка и устроит скандал.

Лёха тащит меня на балкон в конце коридора, где мы устраиваемся на железных лавках среди больных и посетителей.

– Плохо дело, – говорю ему и жадно тяну в себя сигаретный дым, – Илья, скорей всего, находится под гипнозом, и вывести его из этого состояния может только тот ублюдок, которого мы разыскиваем.

– Мы его обязательно найдём, – уверяет меня Лёха и скрипит зубами, но особой надежды в его голосе нет.

– Как? Сделаем засаду у этой Якубовой и будем ждать, пока он туда явится? А если он больше не придёт? А если, – тут у меня голос неожиданно подрагивает, – он бросил всё и уже вернулся в своё долбаное будущее? Или, если ещё не вернулся, то при малейшей опасности тут же исчезнет?

– Не думаю. В этом случае он не выполнит то, ради чего его посылали. Вероятнее всего, он обязательно попробует ещё раз разыскать тебя, чтобы ты уговорил Илью передать им программу. С его точки зрения, деваться тебе некуда, потому что человек в состоянии гипноза – тот же самый заложник, который у него в руках, и вывести его из этого состояния никто, кроме него, не сможет. И совсем неважно, у Якубовой ли дома твой Илья или в медицинском центре, у тебя на глазах.

– В том-то и беда… Что мне делать? – бью от отчаяния кулаком по железной спинке лавки, и люди начинают настороженно поглядывать в нашу сторону. – Ты же меня знаешь – в бездействии сидеть я не смогу! Я же этого гада в любом времени разыщу и оторву голову!

Ещё минут десять мы сидим молча, потом Лёха вдруг оживает:

– Слушай, Даник, ты же разговаривал по телефону с этим пришельцем?

– Разговаривал.

– С какого номера он тебе звонил?

– У него телефон Ильи, с него он и позвонил мне.

– Может, попробовать определить местонахождение телефона – как мы с тобой об этом сразу не догадались?! Вдруг телефон не выключен… Сейчас свяжусь с нашими компьютерщиками. Минутное же дело.

Штрудель сразу уходит с балкона в коридор, где народу поменьше, чтобы его переговоров не слышали скопившиеся здесь, как селёдки в бочке, курильщики. Пока его нет, мрачно смолю сигарету и без интереса гляжу вниз на широкое зелёное поле вокруг больничного корпуса, на котором редкие жёлтые дорожки ведут к бетонной вертолётной площадке. На эту площадку во время последних боевых действий в Газе садились вертолёты с ранеными бойцами.

Наконец Лёха возвращается и разводит руками:

– Вот невезуха! Сейчас телефон Ильи выключен, и определить местоположение сим-карты не получается. Вот когда его включат… – он свирепо взмахивает кулаком в воздухе и почти выкрикивает: – А этот ублюдок обязательно позвонит! Ему деваться некуда, если он хочет тебя разыскать… Теперь этот телефон на круглосуточную прослушку поставлен…

После второй сигареты подряд мне немного не по себе. Встаю с лавки и пробую идти на ватных ногах, но неожиданно меня начинает штормить уже по полной программе.

– О, брат, – чуть не стонет Лёха и подхватывает меня под руку, – да тебя самого надо на больничную койку укладывать… Наверняка куда-то с Шаулем под шумок путешествовал! А мне об этом пока ни слова не сказал, хоть и обещал…

– Точно! – вдруг пронзает мой мозг. – Нужно позвать сюда Шауля. Если уж он нам не поможет, то не знаю, что дальше делать. Дай мне свой телефон…

Шауль приезжает в медицинский центр через час. А мне с каждой минутой становилось всё хуже и хуже, притом настолько, что я теперь не могу даже сопротивляться, когда меня против желания укладывают на свободную койку в палате с Ильёй. Это единственное, что я сумел выпросить, еле ворочая языком.

Мне сделали пару каких-то уколов, и через полчаса я снова как огурец. Вот только встать на ноги пока не получается, да мне и не дают. Но я не сильно расстраиваюсь, потому что уходить отсюда никуда не собираюсь. Если понадобится, пролежу тут хоть неделю безвылазно, лишь бы толк был от этого лежания.

Появившийся Шауль молча здоровается с Лёхой, потом со мной и, ни слова не говоря, присаживается возле Ильи.

– Пожалуйста, задёрните шторку вокруг кровати, чтобы нам никто не мешал, – просит он медсестру, ревниво наблюдающую за религиозным человеком в кипе и с пейсами и недовольно покачивающую головой.

– Делайте, как вам говорят, – подсказывает ей заглянувший в палату доктор Ворохов, но чувствуется, что ему тоже интересно поглядеть, что будет происходить дальше за задёрнутой шторкой.

В коридоре у дверей потихоньку собираются любопытные. Хорошо, что полицейский с автоматом, предусмотрительно поставленный Штруделем, отгоняет всех, и я даже слышу, как с ним негромко переругивается журналистка с какого-то телеканала, которой не удаётся проникнуть внутрь. Вон оно как получается – шум уже пошёл неслабый, даже телевидение сюда прикатило…

Из-за ширмы пока лишь слышно, как Шауль тихо бормочет что-то – видно, по привычке молится. Когда же он приступит к делу?

Не знаю, сколько проходит времени, потому что я словно нахожусь в прострации. После напряжения последних часов мне опять становится плохо. Непонятная усталость и полное безразличие, которым вроде бы сейчас не место, словно плотное и тяжёлое ватное одеяло, накрывают меня, и остаётся лишь тупо разглядывать Лёху, расхаживающего маятником по палате взад-вперёд, и не сводящего с него взгляда доктора Ворохова, примостившегося на свободной кровати у дальней стены.

Наконец из-за шторки выходит Шауль и некоторое время задумчиво стоит, глядя себе под ноги, потом подходит ко мне:

– Как себя чувствуешь, Дани?

– Не о том спрашиваешь, Шауль. Что с Ильёй?

Он осторожно присаживается у меня в ногах и поправляет простыню, которой я прикрыт.

– Он действительно под гипнозом, и поработал с ним человек, который хорошо знаком с этой методикой.

– Но ведь и ты тоже…

– Потому и рассказываю тебе. Видишь ли, в такое состояние можно ввести несколькими способами. Например, при помощи ключевого слова, как мы раньше делали с тобой…

– И какое же это было ключевое слово? – пытаюсь вспомнить и почему-то не могу, хотя прекрасно его помнил.

– Я использовал ваши русские слова, которые несколько раз слышал от вас с Алексом: «Мент – везде мент». Перед началом я давал установку, что после произнесения этой фразы произойдёт погружение в гипноз, а потом, опять же с её помощью, ты вернёшься в нормальное состояние. Ну, или если сам пожелаешь оттуда выйти, то сделаешь это самостоятельно, без всяких ключевых фраз. И моей помощи тогда не потребуется.

– «Мент – везде мент»? – переспрашиваю и невольно улыбаюсь, сразу вспоминая эту нашу присказку. – Да, это наша с Лёхой фирменная фраза… Ну, а с Ильёй-то что?

– В его случае был какой-то иной ключ, которого я определить не могу. Или, может быть, некое действие, звук, жест, световая вспышка. Да мало ли какой знак…

– Что же нам теперь делать? Может, помогут какие-нибудь процедуры, уколы, массаж – что там ещё есть у врачей?

– Сомневаюсь, что это поможет. Остаётся только ждать…

– Даник, быстро бери трубку! – Лёха огромными неуклюжими скачками несётся к кровати, грубо отодвигает Шауля в сторону и протягивает мой телефон. – Кажется, наш пришелец объявился. Ответь ему, но старайся затянуть разговор как можно дольше. Мы его сейчас отследим, а группа захвата уже готова…

9

– Здравствуйте, господин Штеглер! – раздаётся в трубке знакомый голос. – Надеюсь, вы меня помните? Я обещал, что перезвоню вам, и мы продолжим наше приятное общение.

– Ну да! – бурчу недовольно. – Куда уж приятней…

– Всё в ваших руках. Как у вас любят повторять: теперь мяч на вашей половине поля.

– Какой мяч?! – морщусь и краем глаза поглядываю на Лёху, который прослушивает наш разговор через наушник и одновременно отдаёт приказы по своему телефону.

– Ваш сын, насколько я знаю, находится сейчас в медицинском центре, и вы, как любящий родитель, не отходите от него ни на шаг, ведь так? То есть, свою часть сделки я выполнил – сына вам вернул в целости и сохранности. Теперь ваша очередь действовать.

– Это называется – вернул?! Что вам от меня надо?!

– Неужели не помните? Или не хотите вспоминать? Мне нужно всего лишь ваше честное слово, что уговорите Илью передать нам в будущем готовую программу и, главное, все коды и разблокировку защиты. И – чтобы следом за вашим словом последовало дело.

– Какое дело? Смеётесь, что ли? О какой программе идёт речь, если её ещё не существует? Сын, как вы знаете, разработает её не ранее, чем через добрый десяток лет…

– А что это для нас принципиально меняет? Ведь создаст же рано или поздно. Никто ему мешать не собирается, наоборот, все будут это только приветствовать. Да и нашей организации, как вы понимаете, пока не существует – она вообще появится лет этак через тридцать.

– О чём мне тогда вести разговор с сыном? О том, чего пока и помине нет? Он же меня сочтёт законченным идиотом!

– Он – весьма сообразительный мальчик и, не сомневайтесь, поймёт всё, что от него требуется.

– Предположим, я пообещаю поговорить с ним, но он же сейчас находится в состоянии гипноза, и это ваших рук дело. Как прикажете с ним общаться?

– Разбудить его очень просто – вы поднесёте телефон к его уху, и я произнесу одно волшебное слово.

– Какое?

Незнакомец даже смеётся:

– На то оно и волшебное, чтобы его раньше времени никто не знал!

– И вы так легко мне доверитесь? – этот негодяй заводит меня с пол-оборота, но ничего ему ответить пока не могу. Одна надежда на Лёху с его прослушкой. – Я же могу наобещать вам золотые горы, а в итоге ничего не сделаю.

– Думаете, я такой наивный, и у меня нет способа убедиться в вашей честности?

– Ну, и как вы сможете убедиться? Это, надеюсь, не секрет?

– Элементарно. Вам известно, что не только каждое наше слово, но и намерение уже способно изменить будущую реальность? Об этом, кстати, и Каббала говорит, а вы, как израильтянин, должны это знать. Если почитываете популярные книжки.

– Не понимаю вас. При чём здесь книжки?

Лёха легонько толкает меня и шепчет:

– Мы его засекли. Оперативная группа уже выехала.

Киваю ему и слушаю дальше своего собеседника, а тот заливается соловьём:

– Так вот, уважаемый господин Штеглер, всё очень легко проверяется. Я мигом слетаю в своё время – одна нога здесь, другая там, – и вернусь назад к вам. В вашем времени я буду отсутствовать, ну, максимум, пять минут, не больше. Если вы честно выполните своё обещание, и мы получим в будущем программу со всем, что к ней прилагается, то именно там и выяснится, порядочным ли человеком вы оказались или нет. Тогда, так и быть, шепну заветное словечко. А если такого не случится, то – извините…

Челюсть у меня отвисает, и я даже не знаю, как реагировать на такую наглость.

– Что скажете? – мой собеседник, кажется, готов закончить разговор, а Штрудель меня всё время подталкивает:

– Тяни время и отвлекай внимание. Группа захвата почти на месте…

– Простите, я не знаю, как к вам обращаться, – начинаю изображать глубокую задумчивость, – у меня есть к вам ещё пара вопросов…

– Ко мне обращаться никак не надо, всё равно мы с вами никогда больше не встретимся. Да и ни к чему это… Но на ваши вопросы, если уж хотите что-то узнать подробней, так и быть, отвечу. Нам от вас скрывать нечего.

– Если вы не выведете Илью из гипноза и оставите в состоянии овоща, то о какой работе можно рассуждать в дальнейшем? Кто для вас будет делать эту программу? Пилите сук, на котором сидите!

Мой собеседник несколько сбавляет обороты, и, чувствуется, мои слова попали в цель.

– Рано или поздно ваш сын вернётся в нормальное состояние, но это будет не так скоро. Цели своей мы всё равно добьёмся, а вот как вы себя будете чувствовать всё это время, не знаю. Вас такая ситуация устроит? Сколько времени вы согласны терпеть?.. Так что не стоит вам отказываться от моего предложения, лучше сделаем то, что необходимо, и спокойно расстанемся… Ещё вопросы?

– Ну, раз так… Расскажите хотя бы в общих чертах о вашей организации и о… – оглядываюсь на Штруделя и всех, кто прислушивается к нашему разговору, – «Стражах Времени». Зная об этом, мне легче будет принять решение и потом беседовать с сыном…

– Принять решение? – с иронией переспрашивает пришелец. – Ну-ну… Хорошо. «Стражи Времени» – это наши высоколобые мудрецы, которые решили, что простому смертному, то есть такому, как я или мои коллеги, вторгаться в ход истории ни в коем случае нельзя. Не нашего это ума дело. Более того, любому вторжению нужно всячески препятствовать. Будто история наших цивилизаций не зиждется на непрерывном выборе и не состоит из отдельных героических поступков и волевых решений, принимаемых теми, кому такое оказалось по силам и у кого хватило смелости взять на себя ответственность. И не всегда среди них оказывались самые лучшие и достойные… А ведь у любой медали две стороны. Обладая механизмом перемещения во времени, уже не отдельные великие личности, а даже самые простые обыватели, такие, как я или вы, вполне серьёзно могли бы задуматься: мировые проблемы пускай решают небожители, а наши мелкие проблемы – кому их решать, кроме нас самих? Не нырнуть ли мне, например, в недавнее прошлое, когда мой любимый дедушка разорился на какой-то финансовой афере? Вместо того, чтобы разбогатеть и превратиться в нового Рокфеллера, он стал голодранцем и оставил в наследство после себя долги и передающийся из поколения в поколение жуткий комплекс неполноценности!.. Высоколобые «Стражи Времени», повторяю, этому резко воспротивились, что вызвало, естественно, резкое недовольство у многих. У очень многих. Как альтернатива им и возникло наше движение – сначала в виде стихийных протестов, а потом протестное движение незаметно переросло в строгую полувоенную организацию с конкретными целями – упорядочить ситуацию и не допустить монополии «Стражей» на управление временем. Управлять собственной судьбой должен не кто-то за нас, а мы сами…

– Какое всё-таки отношение к вашим внутренним разборкам имеет программа, которую ещё не скоро создаст мой сын?

– Самое непосредственное! Тот, кто получит в руки возможность стопроцентно прогнозировать результаты тех или иных начинаний, тот, по сути дела, будет владеть будущим, а значит, и миром! Программа – это не волшебная палочка, по мановению которой всё вокруг тебя изменится. Это лишь подсказка и верное направление, которого мы чаще всего просто не знаем. При этом никаких дорогостоящих перемещений во времени уже не понадобится… Это же так понятно и логично!

– Иными словами, программа моего сына создаст конкуренцию «Стражам», которые могут перемещаться во времени и без неё?

– В какой-то степени, да. Но возможности её шире.

– А вы, – вернее, ваша организация – хотите с её помощью владеть миром?

– Никому такая обуза не нужна. Мы хотим не владеть, а только получить возможность влиять на некоторые события… – голос незнакомца несколько смягчился. – А вам бы, положа руку на сердце, не хотелось этого?

– Мне достаточно того, что у меня есть. И превращать своего покойного дедушку в нового Рокфеллера мне совершенно не интересно. Пускай покоится с миром, нечего его прах тревожить. На кусок хлеба я себе как-нибудь и сам заработаю, без дедушкиной помощи.

– Вы так рассуждаете потому, что у вас пока нет реальной возможности манипулировать прошлым и будущим. Нет этого великого соблазна! Не было бы вокруг вас автомобилей, у вас и не возникало бы желание двигаться быстрее, чем на повозке, в которую запряжена лошадка. А ваш сын – он, как видно, оказался дальновиднее и разработал свою замечательную программу. Не знаю, с чьей подачи, а может, и по собственным убеждениям он, будучи в наше время уже довольно известным и признанным учёным-футурологом, неожиданно отказался передавать её кому бы то ни было. Даже на диалог ни с кем не выходил. Но это, как я понимаю, вам уже известно… А знаете ли вы, что на все аргументы тех, кто пытался его уговаривать, он отвечал: «Мой отец этого не одобрил бы». То есть, вы – самый большой авторитет для него. Можете вы такое сегодня предположить?

Сам того не ожидая, смущаюсь и вижу, как у Лёхи лезут глаза на лоб от удивления: настолько растерянным и смущённым своего бывшего ментовского шефа и учителя он никогда раньше не видел. Щёки у меня начинают полыхать, а сердце учащённо биться.

– Понятия не имею. И даже наоборот…

Мой собеседник, не обращая внимания, продолжает:

– Из-за этого и пришлось «Стражам», а следом за ними и нам, разыгрывать все эти спектакли с похищениями. Мысль наведаться в ваше благословенное время и убедить вас переговорить с сыном, чтобы он стал более покладистым, возникла почти одновременно и у нас, и у «Стражей». Наверное, просто не было иного варианта воздействовать на него.

– И всё равно никак не могу понять: почему именно на этой программе свет клином сошёлся?

– Не только на ней. Но она – хорошее подспорье и достаточно универсальна, чтобы ради неё стоило ломать копья… Я удовлетворил ваше любопытство?

– Не до конца. Расскажите теперь, за что вы убили своего напарника в ресторане «Мексикано», когда он беседовал со мной? Это было необходимо? Неужели между вами и «Стражами» такая ненависть?

– Начнём с того, что убитый – мне не напарник. Когда мы узнали окольными путями о том, что «Стражи Времени» отправили своего человека на встречу с вашим сыном, тут же следом послали и меня. Выжидать и тянуть время было нельзя. Возникло даже опасение, что они перехватят программу, и тогда уже никто никогда её не получит. С этими господами договориться невозможно по определению.

– И вы понадеялись, что, пообщавшись с моим сыном и со мной раньше «Стражей», сумеете стать единоличными обладателями программы? И тогда весь мир окажется в ваших руках?

– Никаких агрессивных планов ни у кого и в мыслях не было! Все наши поступки были вынужденные и исключительно в противовес соперникам. Идея отправиться к юному Илье исходила не от нас, и здесь мы отставали на шаг от посланца «Стражей Времени», который уже успел предложить вашему сыну встретиться, чтобы обсудить будущую карьеру и перспективы, а какой же студент из университета откажется обсудить такое? Что необычного в том, что ещё в процессе учёбы тебе предлагают хорошую работу на будущее? Вот ваш сын и отправился к нему без всякого принуждения.

– А дальше гипноз?

– Не знаю, о чём и как они разговаривали, но после того, как он распрощался с их представителем «Стражей», пришёл мой черёд. Я не знал, каков результат их беседы, но решил встретиться с ним в тот же вечер якобы для уточнения некоторых деталей. Как я понял, их разговор закончился ничем. А дальше – действительно гипноз и первое попавшееся место, где его можно было бы на некоторое время укрыть. Это рабочая бытовка на закрывшемся заводике, которую полиция быстро вычислила. Поэтому мне пришлось подыскивать новое место, и тогда я познакомился с женщиной, на квартире которой Илью, в конце концов, и отыскали. Впрочем, отчасти я на то и рассчитывал. Не мог же я его прятать до бесконечности или отпускать домой, так ни о чём и не договорившись с вами… Ваше любопытство, Даниэль, удовлетворено?

– Вполне.

– Итак, что вы мне скажете? Я могу отправляться в своё время, чтобы убедиться в вашей честности?

Но ответить ему уже не успеваю, потому что в трубке раздаётся какой-то грохот и крики, и я даже вздрагиваю от неожиданности.

– Отлично! – комментирует из-за спины Штрудель. – Группа захвата на месте и уже работает!

Свет в палате притушен, и стоит такая тишина, что в ушах звенит. А может, это шумят бессонные приборы у кровати сына. Время от времени поглядываю на них – всё те же колеблющиеся синусоиды и бегущие цифры, от которых нет пока никакой пользы. Вожу глазами из стороны в сторону и ни на чём не могу остановить взгляд…

После крупного скандала, который я закатил Штруделю, он неожиданно рассвирепел, хлопнул дверью и уехал, а мне, невзирая на мои отчаянные уговоры и даже попытки бороться с медсёстрами, доктор Ворохов на всякий случай вкатил успокоительный укол, и теперь я, словно обездвиженный овощ, лежу на соседней кровати.

Шевелиться мне сейчас тяжело, руки и ноги словно налиты свинцом, а голова гудит, как будто кто-то грохнул меня обухом по затылку. Тянет в сон, но я сопротивляюсь, не хочу…

Хоть я злюсь на Лёху и заодно на всю израильскую полицию, однако понимаю, что больше всего в сложившейся ситуации виноват, вероятней всего, я сам. Мог же предположить, что этого очередного пришельца из будущего, беседовавшего со мной по телефону, полицейский спецназ, конечно же, схватит, а вот удержать вряд ли сумеет! Мой собеседник ясно заявил, что в любой момент может вернуться в своё время, то есть на глазах у всех просто исчезнет. Как это случилось с тем, первым, которого он застрелил в «Мексикано»…

Что мне теперь остаётся? Где взять волшебное слово, которое выведет сына из проклятого гипноза? Кому еще пообещать, что выполню всё, что попросят, лишь бы сын вернулся?..

Нащупываю в темноте телефон, лежащий на тумбочке рядом, и набираю Лёху. Он отвечает не сразу и неохотно, но я начинаю говорить, даже не вслушиваясь в его отрывочные и обидные слова:

– Слушай, брат, прости меня, хорошо? Совсем я, видно, с катушек съехал – на тебе пытался отыграться за свою глупость и недальновидность… А ты всё сделал правильно и, как полицейский, просто не мог поступить иначе. Преступника надо задерживать, кем бы он ни был… Как я мог выпустить из внимания, что у этих ребят из будущего всегда в запасе такая великолепная возможность исчезнуть в любую минуту? Это я должен был предусмотреть – и не предусмотрел, хотя даже он сам говорил мне про это. Моя вина…

Лёха что-то отвечает, но я почти не вслушиваюсь в его слова. Я и свои-то слова не очень хорошо различаю.

По стенам бегут неясные отсветы от огней за окном, пробивающиеся сквозь колышущиеся от лёгкого ветерка шторы. Безразлично слежу за ними, и оттого, что они немного отвлекают внимание, мне чуть легче.

Кто-то осторожно гладит мою руку. Оказывается, это жена сидит рядом с моей кроватью. Я-то думал, что она куда-то ушла вместе со всеми, а она здесь.

– Успокойся, Даник, – еле слышно шепчет она, и лица её не разобрать в полумраке, – я с тобой. Мы с Ильёй всегда с тобой… Доктор Ворохов сейчас в своём кабинете обзванивает всех своих знакомых врачей, чтобы попробовать решить проблему гипноза. Так что мы не одни. Нам обязательно помогут, я в это верю. И ты тоже верь, не отчаивайся!

– Шауль…

– И он никуда не ушёл, а только молится в коридоре…. Если хочешь, позову его.

Ничего ей не отвечаю, но на душе становится чуть спокойней, потому что мои друзья – а как иначе всех этих людей назвать? – меня не оставили в одиночестве, один на один с бедой. Иначе совсем было бы худо…

То ли это снится, то ли нет.

Я снова в убогом общежитии авиазавода, сижу в полутёмной комнате на старом венском стуле. В углу письменный стол, заваленный рулонами чертежей и какими-то бумагами. Конус света от настольной лампы с самодельным зелёным абажуром выхватывает из темноты только старые эмалированные кружки, в которых остывшая горячая жижа из смеси крепкого чая и кофе. Одну из них я так и не допил…

В кресле напротив меня Роберт Людвигович Бартини. Горло его закутано в белый шарф, а сам он подслеповато щурится. Но это я скорее чувствую, а не вижу, да и у него вместо глаз чёрные глубокие впадины.

– Здравствуйте, Даниил, – негромко произносит он, – я не сомневался, что вы снова ко мне наведаетесь.

– Неужели Шауль Кимхи опять отправил меня в путешествие во времени? – бормочу удивлённо. – У нас с ним даже разговора об этом не было…

– Вам никто больше не нужен для перемещений, – слегка ухмыляется Бартини. – Если у человека благие цели, то ему по силам управлять своим временем и покорять пространство без посторонней помощи.

– Я вас не понимаю, – удивляюсь ещё больше, – ведь я никакой не учёный, а простой мент, который выполнял свою не особенно чистую работу. В ней нет никакой романтики и никакого полёта. Рутина и грязь – во все времена. Какие у меня могут быть благие цели, кроме ловли преступников и вот теперь – возвращения сына?

Бартини молчит, лишь помешивает чайной ложкой свой остывший напиток.

– Это не совсем так, – голос его, поначалу глуховатый и тихий, постепенно набирает какую-то странную мощь, но по-прежнему мягок и вкрадчив. – Вот послушайте. Я когда-то записал эти свои мысли и постоянно прокручиваю их в голове, потому что в них для меня вырисовалась универсальная формула нашего существования – пускай без цифр и символов. Я и сам поначалу в ней ничего не понял, словно моей рукой водила высшая сила, в которую я никогда по-настоящему не верил. А потом время от времени перечитывал формулу, и с каждым разом она открывалась всё больше и больше, чтобы уже не отпускать меня и постоянно к ней возвращаться.

Из вороха бумаг на столе он достаёт потрёпанную толстую тетрадь и, водрузив на переносицу старенькие очки в дешёвой роговой оправе, читает почти нараспев, как стихотворение:

«Есть Мир, необозримо разнообразный во времени и пространстве, и есть Я, исчезающе малая частица этого Мира. Появившись на мгновение на вечной арене бытия, она старается понять, что есть Мир и что есть сознание, включающее в себя всю Вселенную и само навсегда в неё включённое. Начало вещей уходит в беспредельную даль исчезнувших времён, их будущее – вечное чередование в загадочном калейдоскопе судьбы. Их прошлое уже исчезло, оно ушло. Куда? Никто этого не знает. Их будущее ещё не наступило, его сейчас также нет. А настоящее? Это вечно исчезающий рубеж между бесконечным уже не существующим прошлым и бесконечным ещё не существующим будущим…»[28]

Минуту мы молчим, потом, отложив тетрадку в сторону, он говорит, не сводя с меня взгляда:

– Прошлое, настоящее и будущее – это всего лишь грани единого и неделимого времени, и между ними, по большому счёту, нет никакой разницы, потому что они – одно и то же. Не станет меня – малой крупицы во вселенной, и они исчезнут вместе со мной без следа – мгновения, из которых складывались моя прожитая и непрожитая жизни. Но это были мои и только мои мгновения. В этом смысле время похоже на дорогу: она не исчезает после того, как мы прошли по ней, и не возникает сию секунду, открываясь за поворотом. Но едва мы закрываем глаза – и всё заканчивается: нет вокруг нас ничего, кроме вселенской пустоты! Да и двигались ли мы по этой дороге, не имеющей ни начала, ни конца – кто это может утверждать?

Чувствую, что никакого ответа от меня он не ждёт. Со мной ли он сейчас – даже в этом я до конца не уверен…

И снова мы сидим в полной тишине. Наконец Бартини встаёт со своего стула и невидящим взглядом обводит комнату, потом машет рукой и поворачивается ко мне:

– Как ваш сын, Даниил? Вы нашли его?

– Нашёл.

– Передали ему осколок кристалла, который получили от меня?

– Пока нет, ведь он…

– Сделайте это обязательно, потому что «Страж Времени», который уходит в небытие, должен обязательно оставить свой кристалл следующему, который приходит следом за ним…

– Мой Илья…

– Его время ещё не пришло, но он обязательно станет одним из нас. Он уже один из нас. А я ухожу, чтобы уступить ему своё место…

10

– Эй, кто-нибудь! – открываю глаза, и голос мой словно натыкается на какую-ту серую, глухую ватную стену, окружающую меня со всех сторон. – Подойдите ко мне, пожалуйста, прошу вас!

Жены рядом нет, видимо, куда-то вышла. Но дверь осторожно распахивается, и в неё просовывает голову Шауль:

– Дани, ты звал?

– Подойди, пожалуйста! – хватаю Шауля за руку и только сейчас чувствую, какая у меня ладонь горячая. Температура поднялась, что ли? – Сделай одолжение – найди одежду, в которой меня сюда привезли.

– Зачем она тебе сейчас? Ты куда-то собрался идти в таком состоянии? Тебя не выпустят. Да ты и не сможешь.

– Нет, но она мне не для этого нужна! Никуда я сейчас не побегу.

– Кто мне её отдаст?

– Очень надо! Прошу тебя. И не требуй пока объяснений…

Шауль исчезает, а я снова разглядываю синусоиды и бегущие цифры на приборах у кровати сына.

В палату заглядывает сонный медбрат, который лениво интересуется, нужно ли мне что-то. Но я отворачиваюсь и делаю вид, что сплю. Медбрат осторожно проходит к приборам, некоторое время вглядывается в их показания, потом поправляет простыню, которой прикрыт Илья, и так же тихо выходит.

А я всё никак не могу забыть о дороге, про которую говорил Бартини. Та ли это дорога, по которой я поднимался к замку? Почему она не имеет ни начала, ни конца? Разве для того мы приходим в этот мир, чтобы бесцельно день за днём куда-то спешить, а куда – и сами толком не знаем? Прошлое сорванным сухим листком уносит холодный ветер вечности, и ничего нам не остаётся взамен, кроме смутных, путаных воспоминаний и сожалений. А в будущем – разве больше ясности? Если пытаться заглянуть туда, так там только что проклюнувшиеся ростки, из которых ещё нескоро вырастут деревья, приносящие сладкие плоды познания добра и зла. Да и то мы их не видим, а скорее придумываем для себя…

Зачем каким-то безумцам понадобилось предсказывать, что произойдёт завтра, если по-настоящему важно лишь то мгновение, в котором ты существуешь сейчас? Камень, о который спотыкаешься сегодня, – именно этот камень и есть твоя самая большая боль и опасность. А не те, которые ты перешагнул вчера, или те, до которых доберёшься только завтра…

Опять эти камни, по которым надо идти…

Слышу, как за неплотно прикрытой дверью Шауль о чём-то тихо переговаривается с медбратом, но не хочу вслушиваться. Я сейчас далеко от них…

…Знакомая каменистая дорога ведёт в гору. Клочковатый, серый туман привычно обволакивает меня, но я умело раздвигаю его руками и чувствую, как между пальцами сочатся упругие и влажные потоки воздуха.

Всё это мне уже знакомо и неинтересно. Гляжу вперёд на пока скрывающиеся в тумане стены замка. Зачем меня туда опять тянет? Почему день за днём я карабкаюсь по этим камням вверх? Ещё не надоело? Мне бы вернуться назад к сыну, чтобы помочь ему, а я снова здесь…

Даже не могу вспомнить точно, как было раньше, но в глазах, словно волны, набегающие одна на другую, тут же выплывают из каких-то потаённых уголков памяти разрозненные картинки. Такой же туман, окружавший меня, тогда сгущался, и пробираться сквозь него становилось всё сложнее, но дорога поднималась между скал всё круче и круче, и мне приходилось чуть ли не прижиматься всем телом к камням, чтобы не соскользнуть вниз и не разбиться… Сейчас всё по-другому – с каждой минутой становится светлей и прохладней, дышится легче, и даже доносится запах каких-то трав, который я помню с детства.

Передо мной привычно вырастает стена, но уже не такая глухая и бесконечная, как вначале. Дорога ведёт к громадным, широко распахнутым воротам. Первый раз вижу ворота в стене, а раньше их не было. Ещё шаг – и вот я уже внутри…

– Приветствую тебя, Даниэль! – знакомый голос теперь приобрёл своего хозяина – высокого седовласого старца, неподвижно стоящего у широко распахнутого окна в громадном тёмном зале.

Как я сразу с порога оказался здесь? Пытаюсь оглядеться по сторонам, но вокруг только полумрак, в котором не видно даже стен. Лишь в окне, у которого стоит хозяин, чистое голубое небо и неожиданные нежные лучи солнца, падающие на ставни и подоконник.

Не оборачиваясь, старик продолжает:

– Ты долго шёл сюда – всю свою жизнь. Но шёл именно сюда, сам о том не подозревая. Каждый твой правильный поступок был шагом вперёд. Были и ошибки, которые ты совершал, и они уводили тебя в сторону. Однако доброго и полезного ты сделал всё же больше, чем плохого. Поэтому ты сегодня смог оказаться здесь.

– Всё это неважно. Сейчас я готов пойти на любой поступок, – нервно прерываю его, – даже на преступление, лишь бы вернуть сына…

– Ты, Даниэль, поступил правильно, когда привёл его сюда – к «Стражам Времени». Не кто-то посторонний, а именно ты привёл его к нам. Сам того не осознавая, но привёл. И он займёт достойное место среди нас.

– Как я его привёл? – развожу руками. – Его же нет со мной рядом… Ничего особенного я не делал и даже не думал об этом. Да и с сыном ни о чём не разговаривал – разве он послушал бы меня?

– Сын – это твоё продолжение, значит, продолжение твоих мыслей, переживаний и надежд. Даже твоих страданий… Ты не напрасно проживёшь свою жизнь, если он продолжит твой путь. Но если он начнёт совершать ошибку за ошибкой, горе тебе. Это, прежде всего, твои собственные ошибки, которые ты не успел сделать, а оставил в наследство ему… – старик, наконец, поворачивается ко мне, но лицо его по-прежнему в тени. – Скажи, какое у тебя самое заветное желание?

– Я всем, кому можно, не раз говорил: одно у меня желание – вернуть сына.

– Он уже с тобой. Ты передал ему кристалл, который получил от Бартини?

– Ещё нет… – губы мои дрожат, а руки непроизвольно тянутся к карманам. – Но я передам…

– Передай. Так какое у тебя самое заветное желание?..

Не знаю почему, но с самого раннего детства я ощущал себя не таким, как все. Не каким-то особенным, а просто немного другим. Каждый из нас, наверное, втайне рассуждает так – вот и я не исключение. Нет среди нас одинаковых.

Мне никогда не нравилось ходить строем, петь хором песни, играть с мальчишками во дворе в футбол команда на команду, ездить в пионерский лагерь, где ты всегда на виду и где постоянно за тобой наблюдают десятки глаз.

Я любил в одиночестве бродить по городу, сидеть у окна, смотреть, как идёт дождь, падают снежинки или расцветают бутоны цветков на клумбах. Просто любил мечтать ни о чём и грустить о чём-то непонятном…

Мне нравилось в одиночестве читать книжки, но даже не в них было главное. Не судьбы героев меня волновали – я за ними особо и не следил, и даже не увлекали меня их таинственные и загадочные приключения. Каждый раз я ставил себя на место какого-то неведомого и всевластного судьи – вершителя судеб книжных персонажей, который волен в любой момент оборвать чтение или даже заставить поступить героев совсем иначе. Не так, как они поступают в книжке, а так, как захочется мне и по моему усмотрению. Может быть, не совсем правильно и логично, но тут уже решал я – что для меня в настоящий момент было правильным и что логичным.

Нет, мир, в котором я существовал, не отвергал меня. И даже неинтересным для меня он не был. Просто мне хотелось, чтобы он принимал меня не совсем таким, каков я есть, а таким, каким хочу быть. Оттого я постепенно отгораживался от него в своём воображении мозаикой из фрагментов прочитанных книг и придуманных образов, и он послушно приобретал именно такую форму, которую я желал ему придать.

Мне было удобно в моём новом искусственном, придуманном мире, но даже самые близкие люди – родители не допускались на порог этого сочинённого не мира – миража. Я был уверен, что ничего интересного узнать от старших, живущих своей серой и скучной реальностью, уже не смогу, ведь только придуманное мной могло стать и становилось основой для моих по-настоящему самостоятельных решений и поступков. И эти фантазии, питающие меня, не только не иссякали, их день ото дня становилось всё больше и больше. Никто здесь уже не мог быть мне союзником или советчиком. Ни в плохом, ни в хорошем.

С возрастом я вряд ли сильно изменился, а опыт, который я ненасытно приобретал каждый день, подсказывал, что в своём выборе я почти не ошибался. Если же ошибался, то переживал в одиночку. И переламывал себя в одиночку. Не хотел, чтобы кто-то видел моё поражение. Тем более, кто-то из близких.

В самые тяжёлые минуты, когда мне становилось совсем уже паршиво, я приходил к маме, у которой было замечательное качество, как, наверное, и у всех наших матерей: молча и без слов успокоить своё расстроенное дитя. Мать всегда поймёт, что в эти моменты ему не нужно ни советов, ни даже утешения – просто молчаливое сочувствие и – я это так про себя назвал – единение родных сердец. Навсегда я запомнил её руки, которые ложились на мою голову, осторожно поглаживали волосы и всегда слегка цепляли их негнущимся указательным пальцем правой руки. Мама повредила этот палец когда-то в молодости и даже рассказывала мне об этом, но я не запомнил…

А потом что-то перевернулось во мне, и я отчаянно захотел попасть в самую гущу людей и событий. Мне это стало жизненно необходимо, ведь я больше не мог существовать в своих фантастических, бесплотных и безлюдных мирах. Мне в них не было скучно, но всегда бесконечно одиноко. Не мог я в них больше жить, но и не мог с ними до конца расстаться.

Поэтому и пошёл работать в милицию.

Мне не сразу понравилась моя работа, но я почувствовал, что она всё-таки ближе мне по духу, чем что-либо другое. Каждый день и каждый час я доказывал себе, что мой выбор верный. Даже начальство очень скоро поняло, что мне не нужно никаких команд, так как я вполне в состоянии выполнять поставленную задачу – ловить бандитов, полагаясь лишь на себя и на своих близких друзей. На Лёху, например. Я, наконец, стал сам себе в реальной жизни судьёй и творцом, сам выстраивал сюжеты своих детективных расследований, и моим преследуемым оставалось только послушно попадать в силки, которые я научился искусно расставлять, пройдя хорошую школу в своём давнем, благословенном и наполненном фантазиями одиночестве…

Сын, наверное, моя полная противоположность, хоть я и чувствую, что он в чём-то всё-таки пошёл в меня. Тайком поглядываю на него, и мне порой становится безумно обидно за то, что он так и не принимает протянутую мной руку. Ведь я столько мог бы рассказать, притом даже такого, чего никому никогда не расскажу. Только ему и… маме, которой уже давно нет.

Я тянусь к сыну – и он меня не отталкивает, но и не подпускает близко… А ведь эта помощь нужна не столько ему, сколько мне. Что кривить душой – мне иногда это необходимо, как воздух! Наверное, ещё и для того, чтобы лишний раз доказать себе: жизнь прожита не напрасно. А что ещё каждый из нас стремится доказать самому себе?

Но я безмерно горжусь сыном, потому что чувствую: характер у него крепкий, по-настоящему мужской. Такой, какой я хотел бы иметь у себя, но – увы… Как и мне, ему никогда не стать безгрешным, но ошибки, которых никому не избежать, только закалят его характер, а то, чем он займётся в будущем, принесёт настоящее удовлетворение. Это важней всего. Хотя… сам-то я счастлив в своей работе? Едва ли. Но какое-то крохотное удовлетворение от сделанного всё же есть…

Однако, чёрт побери, как иногда хочется погладить его по шёлковым, мягким детским волосёнкам, вдохнуть сладкий запах малыша, прижать его к груди, чтобы услышать, как бьётся крохотное горячее родное сердечко! Я только сейчас начинаю понимать свою маму, когда она гладила мои волосы. И даже догадываюсь, отчего у неё на глазах всегда выступали непрошеные слезинки. Я, наверное, пришёл ей на смену в это мир…

Я всю жизнь жил и живу ради тебя – мой взрослый, серьёзный и умный двадцатипятилетний сын – зёрнышко моё…

…Уже третий час мы сидим в засаде с Лёхой, совсем ещё зелёным лейтенантиком-стажёром, только что прибывшим в наше отделение на службу. Мы ждём, когда появится давно выслеживаемый нами уголовник. Неудобно и зябко в старенькой милицейской «копейке» с неплотно закрывающимися дверями, сквозь которые в салон задувает холодный ветер вперемешку со снегом. Отопление в «копейке», может быть, и работает, но нам велено беречь бензин. Можно, конечно, и не беречь, но тогда всё остальное – за свой счёт. А зарплаты у нас – слёзы…

Лёха ёжится, его бьёт крупная дрожь в новенькой милицейской шинели, но он старается не подавать вида. Ещё бы – его взял под своё крыло местная легенда уголовного розыска, капитан Даниил Штеглер!

А я сижу за рулём и тоже стараюсь не показывать, как хреново на морозе даже легендам розыска, не только новичкам. Правда, мне чуть легче, потому что я использую собственное изобретение, если уж уставом не разрешается под тонкий милицейский китель надевать тёплый домашний свитер и кутаться в шерстяной шарф. Каждый раз я тайком обматываюсь газетами – под кителем и шинелью их не видно. Нужно будет, наверное, подсказать и Лёхе. Хотя… пусть пока терпит. Я тоже не сразу дошёл до такого великого изобретения. У парня всё впереди.

В доме, перед которым мы стоим, свет почти во всех окнах потушен. Оно и понятно – в четыре часа ночи, да ещё в такой лютый мороз, как не закутаться во все одеяла и не спать сладким сном под завывания зимнего ветра за окном! А вот бандит, которого мы ловим, должен именно в этот предутренний час явиться в одну из квартир.

– Товарищ капитан, – тоскливо вопрошает Лёха, – как думаете, появится этот гад до утра или нет? Сил нет ждать…

– Терпи, лейтенант, ничего не поделаешь, – вздыхаю невесело, – служба у нас такая поганая. Будем ждать, сколько надо.

– Может ведь и не появиться, а? Тогда напрасно промёрзнем всю ночь.

Вздыхаю и ничего не отвечаю ему. А что тут скажешь, когда лишь в художественных фильмах доблестные стражи порядка ни минуты не проводят без дела, а у нас большую часть времени только и тратишь на напрасные сидения в засадах, ожидания неизвестно чего и бесконечное переписывание казённых бумаг. Какая уж тут романтика…

– Ты, лейтенант, можешь немного подремать, – вижу удивлённый взгляд своего подопечного и прибавляю: – Я послежу за подъездом. Давай-давай, я не шучу…

– Вы это серьёзно, товарищ капитан? – всё ещё не доверяет мне Лёха.

– Спи, пока я добрый! А потом я подремлю.

Но неожиданно взрывается трескучим хлопком наша милицейская рация, и далёкий голос ночного дежурного сквозь шум и помехи сообщает:

– Тридцать пятый меня слышит?

– Слышу, – отвечаю я.

– Капитан Штеглер?

– Ну, я. Что ты хотел?

Дежурный некоторое время мнётся и вдруг говорит, словно выдыхает:

– Даже не знаю, как вам сказать, товарищ капитан… Ваша жена звонила и велела передать, что отец… нет больше вашего отца.

– Что?! Что ты сказал?! – кричу и сжимаю до боли в пальцах чёрную коробочку рации. – Повтори!

– Мы уже за вами дежурную машину отправили. Вас подменят и отвезут домой…

В дежурном «ПАЗике», который за мной прислали, хоть и сижу рядом с водителем, пожилым сержантом, неожиданно начинаю чувствовать, как на меня наваливаются какие-то оглушающие вселенские пустота, тишина и одиночество. Словно громадная часть мира безжалостно отрублена от меня, от моего сердца. Тупо разглядываю так и не надетые серые нитяные перчатки, которые сжимаю в кулаке и всё никак не могу его разжать.

Дома тихо и светло. Горят все лампы, а моя мама молча замерла на диване и глядит куда-то в сторону сухими безразличными глазами. Жена, наоборот – ходит по гостиной из угла в угол и беспрерывно вытирает слёзы влажным полотенцем.

– А где… – хочу сказать «папа», но почему-то не могу выговорить. – А где отец?

– Уже увезли, – отвечает жена. – Ему среди ночи стало плохо, мы вызвали «скорую помощь», и они решили забрать его в больницу. Он отказался от носилок, и пока самостоятельно спускался по лестнице… Сердце…

Бессмысленно озираюсь по сторонам, и взгляд останавливается на мокрой грязи на полу, оставленной врачами из «скорой». На улице у подъезда грязный снег…

– Мама, как ты?

Но она молчит и по-прежнему смотрит куда-то в сторону. Подхожу к ней и опускаюсь на колени. Пытаюсь взять за руки, но она отдёргивает их и непонимающе смотрит теперь на меня, и опять, наверное, не видит.

Обхватываю её и опускаю голову на колени. Плакать по-прежнему не могу, лишь в горле завяз какой-то твёрдый солёный комок, который постоянно пытаюсь сглотнуть, но ничего не получается.

– Мама…

И вдруг чувствую, как по моим волосам осторожно побежали её лёгкие пальцы, которые перебирают волосинки, укладывают прядки и всё никак не могут остановиться. Лишь один палец – указательный на правой кисти – слегка царапает мне висок, когда рука бессильно соскальзывает. Потом этот висок долго будет ныть, словно помнить тонкой своей жилкой, как его касалась тёплая мамина ладонь…

– Признайся, ведь именно это и было твоим самым главным желанием? – раздаётся за спиной голос. – Вспомнить и снова ощутить это лёгкое родное прикосновение…

Открываю глаза и оглядываюсь по сторонам, но никого вокруг нет. Я по-прежнему в полутёмной палате. На соседней кровати сын, и рядом с ним приборы с волнующимися синусоидами и бегущими цифрами.

Дотягиваюсь рукой до волос, и мне кажется, что они всё ещё тёплые от того давнего маминого прикосновения.

Задумывался ли я прежде, какое у меня самое заветное желание? Заработать побольше денег? Чепуха полная! Никого ещё деньги не сделали счастливым… Жить в большой квартирке в центре Тель-Авива, Москвы или Нью-Йорка? Мне хватает и той, в которой я живу. Наоборот, меня сегодня всё чаше тянет на природу, на чистый воздух, где тихо и спокойно… Любимая работа? Так ведь ею, как правило, оказывается та, которую больше всего ненавидишь, но и жить без которой уже не можешь… Остаются мамины руки – память детства, светлые слёзы, запоздалое счастье убедиться, что только в детстве тебя любят по-настоящему – искренне, беззаветно, навсегда… И так отчего-то печальна эта главная вселенская любовь…

Однако… этот голос. Неужели он мне приснился? Я же его слышал раньше!

Пытаюсь встать, но голова кружится, хоть и не болит. Лишь в виске бьётся и пульсирует моя старая неразлучная приятельница – беспокойная жилка.

…Мне нужно снова попасть на каменистую дорогу, которая ведёт сквозь туман к замку на скале. И чтобы где-то недалеко дышало море с пенными барашками волн. Как на картине, нарисованной авиаконструктором Бартини. А потом – увидеть белое полыхающее пламя на шпиле самой высокой башни замка.

Ноги подкашиваются, и я сажусь, покачиваясь, на край кровати. Перебираю в темноте руками по простыне и вдруг натыкаюсь на свою одежду, которую незаметно принёс и положил Шауль Кимхи. Ах, да, я же сам просил его сходить за ней.

В кармане брюк нащупываю крохотную серебристую заколку, в которую вделан кусочек сияющего кристалла. Даже в темноте он сверкает и переливается разноцветными лучиками.

Это же осколок от того великого кристалла, что сиял белым пламенем на верхушке замка «Стражей Времени»… Бартини просил передать его сыну. Словно снял со своей картины и отдал мне.

И всё-таки я, чего бы мне это ни стоило, обязан сейчас встать и подойти к сыну. Медленно поднимаюсь с кровати и – словно очередной раз погружаюсь в туман. Под ногами камни… Откуда они здесь, в больничной палате?

Туман обволакивает меня, но я иду. Могу даже закрыть глаза, потому что дорогу знаю наизусть. Дыхание учащается, шаги становятся уверенней. Оживаю и дышу полной грудью…

Со всех сторон на меня неожиданно обрушиваются сотни звуков – какие-то птицы поют на невидимых деревьях, ветер шумит среди одиноких валунов на обочине, прибой шипит песком на далёком морском берегу. И мне уже ничего не страшно – ни эта бесконечная дорога, ни этот крутой подъём, который всегда необходимо пройти в одиночку, ни страх перед неизвестностью.

– Сын, – говорю я и касаюсь его руки, – мне нужно передать тебе…

Вкладываю кристаллик в его ладонь, и происходит очередное чудо – хотя я уже знаю, что оно непременно должно случиться. Пальцы сжимаются, ощупывая кристаллик, и сын открывает глаза.

– Папа? – шепчет он, и лицо его даже в темноте заметно розовеет. – Ты со мной? Ты здесь?

– Здесь, сынок.

– Всё будет хорошо, папа. Всё теперь будет хорошо. Ты меня слышишь?..

Алексей Осадчий