Среди солдат романтиков моря не нашлась совсем. Ни одного! Да моя гвардия и плавать то умела далеко не вся. Уже по прибытии в Калифорнию приказал обучиться неумехам плавать, благо водичка тёплая, пляжи — одно удовольствие. Личным примером показывал как оно прекрасно в океане бултыхаться. Для чего изобрёл плавки не плавки, но что-то вроде «трусов-боксеров», в которых и щеголял на пляже перед охреневшими подчинёнными. Впрочем, культурный шок у калифорнийских россиян быстро прошёл, чему в немалой степени поспособствовала здешняя жаркая погода. Чуть позже господа офицеры, а за ними и многие нижние чины переделали исподнее в «шорты» (название от меня пришло), тут же поименованные «чёртами», но большинство солдат и матросов так и остались консервативно «нижнебельевыми».
Так вот, возвращаясь к проблемам флотских кадров — Фёдор Петрович Литке ещё год назад предлагал переселить на дальний Восток и в Русскую Америку несколько сотен семей поморов. Тогда я отмахнулся от идеи адмирала, мол пускай поморы пробиваются в Америку Северным морским путём, им и там дел хватит. Но сейчас, в первый день лета одна тыща восемьсот сорок седьмого года, сидел на обзорной площадке «Константиновой башни» в форте Росс и сочинял покаянное письмо Учителю и заместителю в Русском Географическом Обществе, признавая ошибки, списывая промашку на молодость и горячность.
По теперешнему плану, промышлявших в Белом море рыбаков следовало с семьями перекинуть первоначально до Владивостока. Половину оставить в Приморье, а прочих, через Великий океан в Константинополь-Тихоокеанский. Там уже и верфь первые шлюпки клепать начала, и даже сарай-мастерскую для обслуживания паровичка построили. Вкупе с большой кузницей, на восемь горнов, эта промплощадка служили предвестником промышленной революции в Русской Америке. Про революцию, понятное дело не говорил, заменил сие нехорошее слово прогрессом. Мало ли, народ здесь такой тяжёлый, как возьмут да и перетолкуют, словно глухие, которые, как известно — не услышат, так придумают.
Хватило же ума у хроноаборигенов песенку про тигров, слямзенную великим князем у гражданина Боярского Михаила Сергеевича, ту самую, про «Ап! И тигры у ног моих сели», посчитать за революционную, бунтарскую. По первой версии ученик Пушкина и сам неплохой поэт Константин, путешествуя, понял, как неправильно обустроена Россия-матушка и готов как тигр вырваться из клетки-империи, несмотря на шамберьер в руках жестокого дрессировщика — папеньки Николая Павловича. Версия вторая гласила: Константину надоело угнетать «простой народ» и он, понимая неизбежность даже не революции, а русского бунта, бессмысленного и беспощадного, сигнализирует в песне отцу и старшему б ту — вольную пора дать крепостным!
Мляяяя! А я просто во Владивостоке увидел двух пойманных дальневосточных тигров и вспомнил как в моей реальности, в конце двадцатого века, мужики подвыпив выводили: «Ап, и тёща с женою присели!». Ну, поскольку пока сам был не женат и тёщи, соответственно тоже не было, не считать же за таковую мамашу двух кореяночек-близняшек, то сей куплет пропустил. Зато приказал лейб-фотографу Игорю Вьюнкову запечатлеть на фоне огромных зверей отважных тигроловов. И встал рядышком с охотниками, дабы была у них «карточка» с царским сыном. Чтоб детям показать могли, стать легендой рода. Давно заметил — такие фотографии с великим князем ценились где-то на уровне солдатского Георгия. Фотки вышли — на загляденье. Включили их в переселенческий альбом-агитку, да и забыли. А песня зажила отдельной жизнью, пошла в народ, даже пришлось по поводу рифмоплётства и конспирологических версий сочинения сего стиха отписываться и отцу и Бенкендорфу. Мол, всё нормально, не слушайте чушь и клевету, не поддался Константин якобинской заразе, а тигры всего лишь тигры, смотрите альбом с видами дальневосточных пейзажей. Там и птицы звери всякие разные, и горы Восточной Сибири, и окрестности Владивостока, и величавый Амур…
Купленный у прежних контрагентов Саттера за немалые деньги паровик неустанно работал на нужды лесопилки в Константинополе-Тихоокеанском, производя неизгладимое впечатление на солдат и матросов, ошарашено взиравших на свежие доски, выползающие из рамы. Постав пил так настроили, чтоб выходила доска-двухдюймовка, самая нужная в наших условиях. Климат позволял ставить сараи-времянки, а столбы, тщательно вкопанные, втрамбованные в здешнюю каменистую землю, связывались как раз «досочки-двухдюймовочки». Изводить калифорнийскую сосну я приказал умеренно, непременно высаживая взамен молоденькие деревца. Даже питомник повелел учредить, что сразу же повлекло сравнение с Петром Великим, садившим жёлуди, в чаянии того, что потомки через сотню лет те дубы на доски для кораблей распустят.
Но я то знал, что будущее, недалёкое, причём — за «плавающим железом», а питомник всё равно пригодится, мало ли.
В эти дни из Казани должен выйти первый отряд невероятно большого по численности «Особого дальневосточного обоза». Император внял моим просьбам и Николай Николаевич Муравьёв сразу же по приезде с лечения был назначен генерал-губернатором Восточной Сибири и проводил работу по отправке огромного обоза из более чем четырёх тысяч повозок на Амур и Владивосток. Благополучная доставка людей и грузов — экзамен для Муравьёва, коего я всемерно задабривал хвалебными письмами, авансом превознося до небес его управленческий гений. Наверное, Николай Николаевич крепко озадачивался, прочитывая мои послания. Но он-то не знает, сколь много ему предстоит сделать в будущем для России, а я — знаю. И титул графа Амурского ему обеспечу. Ну, или Байкальского — непринципиально сие.
Мои давние приятели, коне заводчики, неплохо зарабатывая на железнодорожных подрядах, задёшево сдали «негожих» лошадок моим агентам, представителям старообрядческой общины, навострившим лыжи на Дальний Восток и далее в Калифорнию, получилось почти три тысячи коней, плюс брат и его разлюбезные москвичи тысячу лошадушек задарили на нужды окраин государства Российского. Грузили на телеги самое нужное для переселенцев — продукцию моего железоделательного заводика, который прибыли уже не приносил, работая в убыток, лишь бы отправить обоз максимально заполненный инструментами и немудрящей домашней утварью.
Ничего, на выплаты мастерам деньги есть, а с поставщиками разберусь, благо из Красноярска в Москву ушёл под охраной полной роты моего лейб-гвардии Финляндского полка «золотой караван». Финляндцы, ради такого случая откомандированные с брегов Невы до Енисея не подвели, — ценный груз был доставлен по назначению и цесаревич сейчас решал — какие платежи младшего брата погасить в первую очередь. В принципе, денег хватало, тем более Александру я отправил менее чем половину своих, регулярно пополняемых сибирскими приисками, «золотых капиталов», остальное верный Павел Артамонович Забелин готовит к перемещению во Владивосток с очередным батальоном финляндцев, спешащих к шефу полка в Русскую Америку.
И хотя приспособления для чеканки золотых монет и выплавки слитков неделю как доставили в форт Росс и «златых дел мастер» Кузьма Фёдорович специально приехал из Беловодья, дабы придать товарный вид трёмстам пятидесяти пудам самородков и золотого песка, я колебался.
Несмотря на заверения Кузьмы, мрачного фактурного бородача, двоюродного дяди есаула Кустова, что ни одна падаль не определит откуда золотишко, где намыто-добыто, — в Сибири или в Калифорнии, я трусил. Из-за спешки, из-за торопыжества всё могло пойти наперекосяк.
— Такое дело Кузьма Фёдорович, вдруг да ошибёмся, покажем знающим ювелирам или людям, в золотодобыче понимающим, что местное то золото, а никакое не сибирское. Представляешь, что тут начнётся? Многие тысячи, да что там тысячи — десятки тысяч народу к вам в Беловодье набегут с лопатами да ружьями. Это пострашнее армии Северо-Американских Соединённых Штатов будет. Жадность и глупость горы сворачивают. Боюсь я, честно тебе скажу, мастер. ДЕЛО загубить боюсь!
— Твоё высочество — Кузьма, отметившийся на каторге и жизнь проведший, как я понял, на приисках да тайных лесных заимках сибирских старообрядцев, был не особо искушён в этикете, но мне на то глубоко плевать, дело бы знал, — не сумлевайся, всё уладим как положено. Золото оно не бумажки печатать, тут проще куда как.
Опаньки, проговорился борода многогрешная! Всё-таки не врали журнальные статьи в веке двадцатом повествующие о бородачах-фальшивомонетчиках, штампующих в эти времена ассигнации, практически неотличимые от настоящих. Ладно, сделаю вид, что не заметил обмолвку внезапно густо покрасневшего золотых дел мастера, взялся за тигель, аккуратно постучал по нему небольшим молоточком. Кузьма в это время перевёл дух.
— Твоё высочество, разве мы без понятия. Ты к нам со всей душой и мы в ответ готовы горы своротить и окиян переплыть. Не бойсь — не поймёт ни одна душа откуда золотишко. Тутошним знатокам надо имать и сибирского песка изрядно для сравнения а такоже и беловодьевского золота. А где ж они возьмуть и то и другое? Не, Константин Николаич, не бойсь, не разгрызут загадку.
— Хорошо, начинай. Пока монет не надо, лей слитки разных размеров. И вот клеймо, глянь рисунок.
На листке бумаги я изобразил «Зол. пр. вел. кн. Конст. Ник».
— Сделаем как положено, — прогудел Ку зьма, — не впервой.
— С Богом, Кузьма Фёдорович. Жить отныне тебе и твоим подмастерьям здесь, в форте Росс. К семье отпускать редко буду, уж не взыщи.
— Да баба моя с ребятишками ещё окиян не переплыла, в Воскресенской слободе зимовали, как раз и собираются в это время, Бога молю, чтоб не потонули.
— Не должно случиться плохого, корабли за переселенцами отправляем лучшие, самые мореходные. Нам тут люди нужны, нам тут веры истинной сторонники дороже золота, — и осенил себя двоеперстно.
Кузьма, глядя на великого князя, «на автомате» перекрестился, отметил, что Константин в щепоть пальцы не складывал и радостно, совершенно по-детски разулыбался.
Господи, а ну как выкупят кержаки, что мне до их верований постольку-поскольку, что цель Константина Николаевича Романова — заселить Амур и Русскую Америку русскими же людьми, неважно за Никона те, за Аввакума.