Путь пролегал на северо-восток. За первой сотней шагов по диким землям последовала вторая и третья, а там счет перешел на тысячи. Ноланд шел через каменистые холмы и равнины, покрытые высокой степной травой, оставившей на его ботинках зеленые следы. Попадались непроходимые заросли кустарника, которые приходилось обходить и потом сверяться со стрелкой компаса. Тонкие извилистые ручьи утоляли жажду и попадались так часто, что не было нужды запасаться, и Ноланд набирал не более одной фляжки. Дрок цвел желтыми вспышками, шмели возились в цветках шиповника, расталкивая толстым брюшком белые и розовые лепестки. Ноланд встречал оливковые деревья с толстыми витыми стволами и кудрявой кроной, дающей прекрасную тень, в которой он отдыхал. Под одной из олив он заночевал.
На второй день Ноланд стер ноги и шел уже не так бодро, чаще останавливался под деревьями и писал дневник. Мысли неслись в голове как облака по небосклону, солнцем сияли новые идеи. Он чувствовал, как разум, до недавнего времени смятый и скомканный разными проблемами, теперь свободен: распростер свернутые доселе крылья и пустился в полет. Ноланд понял, что открыл один из видов счастья: постепенное и спокойное движение к цели – такой путь, несмотря на утомительную ходьбу, был одновременно отдыхом между предыдущими и будущими трудностями. Прогулка по бесконечным просторам клеттского заповедника наполняла Ноланда не только физической выносливостью, но и духовной силой.
Как только солнце поднималось достаточно высоко и начинало припекать, Ноланд снимал пиджак, у рубашки расстегивал ворот и закатывал рукава. Лицо и руки покрылись загаром. Пробковый шлем защищал голову от нестерпимо ярких лучей солнца в полдень. Единственное, чего Ноланду не хватало, так это тоника. У Вереска в повозке остался приличный запас, и Ноланд предвкушал, как сделает первые горько-сладкие глотки, после чего расскажет о своих похождениях, а потом они вместе продолжат путь к Корифейским горам, где присоединятся к экспедиции отца.
Наконец-то он задаст накопившиеся вопросы, в том числе о необычном револьвере. Ноланд и раньше замечал, что револьвер обладает феноменальными свойствами, например, в гостинице Ферапонта, когда раненый Ноланд был без сознания, рыцари оружие не заметили и не изъяли. Тогда Ноланд не задумывался об этом факте, а сейчас, став более прагматичным, понял, что это не просто везение. Взгляд через прицел револьвера повышал остроту зрения, как будто на глазу выступала слеза, делавшая мир кристально четким. Когда Ноланд целился в лалл на лбу вуивра, то револьвер, казалось, ничего не весил и стал продолжением руки. Попадание в миниатюрную мишень далось Ноланду без усилия.
Можно было бы предположить, что револьвер является энигмой, созданной руками мастера-оружейника, который смог достигнуть в своем деле эфирного резонанса. Но до сих пор ученые так и не смогли доказать возможность человека достигать такого уровня мастерства. Необходимо по меньшей мере сотню лет заниматься одним ремеслом, лишь тогда эфир материала начнет резонировать с эфиром духа мастера. Для человека это невозможно. Только Кха, жившие по двести и триста лет, имели возможность достичь такого уровня. Но Кха давно покинули мир. При них же, в Четвертую эпоху, только-только появились фитильные ружья, а револьвер – изобретение современное. Поэтому если этот револьвер – энигма, то вопросов возникает еще больше.
Он надеялся, что выйдет на Старый тракт до второй ночевки, но просчитался. Очередной раз Ноланд заночевал в поле, разведя из толстых коряг долгогорящий костерок, укрывшись тонким походным одеялом и плащом. Он быстро привык к походным условиям и полюбил сулящий отдых контраст ночной мглы и горячего светлого костра. Жизнь профессионального археолога, к которой он стремился последние годы, как раз и состоит из походов, лагерных стоянок и неустанного поиска новых знаний, однако Ноланд не чувствовал себя ни археологом, ни даже просто историком. Эти стремления отошли на второй план, а былые увлечения фольклором и героическими легендами развились до нового уровня.
Ноланд по-прежнему чувствовал любовь к древнему миру и тайнам истории, но не к объектам материальной культуры, а к духу и смыслу. Он понял, что в сказаниях прошлого его привлекал не старинный антураж, а героизм людей, идейность путников, эпичность событий. Все это он находил в истории и не видел в сегодняшнем мире. Однако теперь он понял, что этот дух благородной борьбы за истину не зависит от времени. Мир изменился, но истина осталась прежней. Человек изменился, но борьба осталась. Героизм. Истина. Путь. А если чего-то нет или недостаточно, то нужно это создать самостоятельно.
Он увлеченно записывал размышления в дневник, подчеркивал и обводил в рамочку выводы. Просматривая прошлые записи, он прочитал свои оптимистичные надежды насчет Арчибальда, после чего захлопнул дневник и меланхолично задумался. Ноланда охватило сомнение: быть может, все эти помыслы о героизме и борьбе добра со злом в Пятую эпоху на самом деле заблуждение? Быть может, он просто начитался сказок и напрасно грезит идеалами прошлых эпох? Ослепленный недавним видением о правильном и прекрасном мире, старается в одиночку противостоять бездушной реальности нового времени? С тяжелыми мыслями, в упадническом настроении и с сомнениями в своем умственном здоровье Ноланд уснул.
На следующий день он различил далеко на востоке Корифейские горы. В Баргене горы привыкли видеть синеватыми, с белыми снежными вершинами, высокие, холодные. Здесь, хоть горизонт и утопал в серо-голубой дымке, горы были теплых коричневых и серых оттенков, верхушки без шапок, обломанные, покатые, осыпавшиеся. Горный хребет делил территорию южных государств: на западе – Эпимахия клеттов, на востоке – Наар.
Под ногами среди травы мелькнули плоские камни. Ноланд запнулся о вывороченный булыжник и с недоверием узнал брусчатку. Он вышел на дорогу, но не на Старый тракт. Во-первых, эта дорога вымощена плитами и камнями, во-вторых идет не с запада на восток, а с юга на север. Ноланд сверился с картой. Видимо, неосознанно заворачивая в сторону гор, он отклонился восточнее, из-за чего удлинил путь по бездорожью. Чтобы выйти на Старый тракт и достичь моста, можно продолжать идти на северо-восток, а можно двинуться по каменной дороге на север и гарантированно выйти к Старому тракту на перекрестке, где находится заброшенная таверна. Ноланд решил пройтись по дороге – если он снова отклонится восточнее, то рискует выйти прямо к реке, и до моста придется пробираться вдоль берега по приречным зарослям. Тем более, крюк получится незначительный, а по дорогам идти легче.
Дорога была древней, помимо ног и тележных колес по ней прошлось тяжелой поступью само время об руку с природой. Стало понятно, почему сейчас ей совсем не пользуются: брусчатка то расколотая, то вывороченная, каменные плиты местами погрузились в землю так, что застрянет любой обоз. Ноланд догадался, что дорога построена в прошлую эпоху и пострадала при землетрясении, когда случился уничтоживший Кха катаклизм. Однажды посреди дороги Ноланд наткнулся на средних размеров дерево и остановился, созерцая необычную картину. Как будто дерево куда-то идет по тракту, или, наоборот, шел здесь когда-то странник, остановился, задумался и превратился в дерево. Последняя ассоциация напомнила Ноланду, что и самому нужно торопиться: солнце клонится к закату, если сегодня дойти до перекрестка, то можно заночевать в заброшенной таверне. Может быть, там найдется очаг.
Он вышел на Старый тракт до заката. Показался приземистый одноэтажный дом с темно-серыми от старости бревнами. Рядом стоял покосившийся набок сарай, словно великан пинком выбил одну из несущих стен. От забора остались только столбы. Заброшенная таверна. Однако из обвалившейся кирпичной трубы поднимался дым, в окнах горел свет.
Появилась надежда, что это Вереск, заждавшись Ноланда у моста, вернулся восточнее и устроился в пустующем домике. Но фургона и лошадей поблизости не оказалось. Арчибальда здесь тоже быть не может – пока Ноланд шел пешком, рыцарь ускакал далеко вперед и, наверное, давно уже встретил "Громаду". Настроение Ноланда не располагало к новым знакомствам. Однако не разбивать же лагерь под окнами? Остановившийся в доме человек увидит костер, выйдет проверить, ситуация получится идиотская.
Ноланд постучал в дощатую дверь, рука на всякий случай лежала на рукояти револьвера. Раздался звук шагов, сопровождаемый стуком тяжелого, будто железного, посоха. Житель дома остановился у двери, и целую минуту не доносилось ни звука. Ноланд постучал еще раз. Зашуршал засов, дверь открылась. Ноланду улыбнулся пожилой мужчина, почти старик:
– Вот и первый посетитель, – сказал он размеренным голосом, словно пел, – мир тебе, добро пожаловать в мою таверну.
Ноланд поздоровался и вошел. Взгляду открылась просторная комната, типичная для старинных таверн. Широкий камин, столы, лавки, стойка трактирщика, за которой виднелся вход на кухню. В камине горело несколько поленьев, таверну освещала большая керосиновая лампа, какие используются на кораблях. Тепло, светло и сухо – совсем не похоже на бесхозный дом.
– Разве таверна не заброшена? – спросил Ноланд, неуверенно улыбаясь. – Или вы тут проездом?
Человек говорил спокойно и просто, неведомый акцент и мелодичное течение речи добавляли словам скрытую мудрость:
– Все верно, я проделал долгий путь и решил остановиться в покинутом доме. Но поскольку это таверна, я должен выполнять обязанности трактирщика, пока обитаю здесь. Садись у камина, молодой путник, я подам ужин и, если не возражаешь, разделю с тобой трапезу.
– С удовольствием, – сказал Ноланд.
Решивший на время стать трактирщиком незнакомец выглядел странно, точнее, неожиданно для этих мест. Бронзовый цвет кожи и прямая тонкая переносица выдавали уроженца Наара или даже Хаммада. Одежды свободного покроя были песочного цвета и выглядели одновременно дорогими и простыми.
Ужин получился из походных припасов: лепешки, сыр, финики, чай, но всего в изобилии, чего не мог позволить себе Ноланд, экономя провиант. Трактирщик накрыл на стол, предварительно закрыв серую щербатую столешницу чистой скатертью, получилось опрятно и цивильно. Они расположились напротив камина вполоборота друг к другу и приступили к ужину, ведя неторопливый разговор.