- Что с ней?! – молодой человек повернулся к бабке. – Что-то случилось… Я чувствую, знаю! Как мне вернуться, как?! Помогите, прошу!
- Не могу я тебе помочь, парень, - жалостливо скривившись, бабка уселась на стоявший рядом ларь с плоской деревянной крышкой. – Рада бы, да не могу… сил не хватит.
- А кто? Кто может? – повысил голос Громов. – Может, я сам?
- Может… - поднявшись, Аглая Тихоновна зорко глянула в зеркало и, вдруг попятившись, торопливо прикрыла глаза ладонью. – Вижу свет, свет! И жар, жар-пожар чувствую. Мертвый, страшный, неживой… Недалеко, здесь – болотами, лесами. Там, там – жар-пожар – злой, рыжий… Он тебя возьмет, выкинет… Так, так… Ох…
Вдруг пошатнувшись, старушка схватилась за сердце, и капитан-командор поспешно усадил ее на сундук:
- Может, капли какие принести бабушка?
- Не надо капель, - чуть помолчав, обычным своим голосом произнесла Аглая Тихоновна. – То я на себя сидение твое взяла. Что видела, то сказала – а уж ты дальше сам разбирай. Все! Ничего больше тебе не поведаю.
- Что ж, и на том спасибо, бабушка.
Вежливо кивнув, молодой человек вместе с бабкой вернулся обратно в горницу и попрощался с хозяевами.
- Что, Андреич, уходишь уже? Так давай… на ход ноги…
Николай протянул стакан с водкой, отказываться было не удобно, и Громов, выдохнув, залпом выпил, чувствуя, как обожгло небо. Закашлялся:
- Ухх! Хороша, чертовка.
- На вон, запей кисельком… Карту-то возьмешь?
- Угу! – вспомнив, с поспешностью закивал капитан-командор. – Обязательно!
- Только вернуть опосля не забудь, ага!
- Не забуду. Девкам отдам – перерисуют, сразу и принесу.
Забрав карту и шуршащие кальки, Громов поблагодарил хозяев за угощение и, еще раз попрошавшись, ушел.
На улице уже стояли сумерки, резко похолодало, и в темно-синем небе морозно мерцали звезды. В голове Андрея шумело, ноги заплетались и путались мысли…
- А не надо…
Где-то рядом, у клуба, вскрикнула-всплакнула гармонь, и грустная мелодия унеслась в темноту с перебором. Чистые девичьи голоса запели какую-то вепсскую песню.
- Не надо…
Пошатнувшись, Громов едва не упал и поспешно ухватился рукой за рябину:
- Не надо было… водку с брагой мешать да-ак!
Повертевшись на стуле, капитан Ситников потер подбородок и, покосившись на висевший в простенке портрет В.И.Ленина, потянулся к сейфу. Приоткрыв лязгнувшую дверцу, нащупал стоявшую там бутылку «Московской особой» за двадцать пять двадцать, там же, в сейфе, налил в голубенькую граненую стопочку, прислушался… намахнул и, прикрыв дверцу, довольно развалился на стуле.
Резко зазвонил телефон. Зачем-то поправив галстук, капитан потянулся к трубке:
- Да, я… что уже? Молодцы, девушки! Минуточку… - Ситников вытащил из стаканчика карандаш и придвинул к себе листок бумаги. – Диктуйте! Ага… Улица Новгородская дом… Прописка временная? Ага… отлично! Спасибо девоньки!
Положив трубку, капитан довольно потер ладони и вновь потянулся к сейфу. – Ну, гражданин барыга! Никуда тебе от советской милиции не деться! За это и выпить не грех… Ну, а потом – командировочку оформить… Или – завтра? Нет! Лучше сегодня, затягивать-то не надо – мало ли что?
На улице накрапывал холодный, пополам со снегом, ноябрьский дождик, прохожие подняли воротники, дамочки ходили с зонтами, зябко ежась в модных, тонкого габардина, пальто. Кумыс подмигнул одной такой, расставил руки… Девушка испуганно дернулась в сторону, убежала.
- Ишь ты, фифа!
Ничуть не обидевшись, гопник запрыгнул в только что подошедший трамвай, честно купив билетик, проехал три остановки, сойдя Московского вокзала, где, на углу, располагался киоск «Ленгорсправки».
- Девушка, милая…
- Ой, опять вы!
- Только не говорите, что снова никаких известий! – жалобно сложил руки Кумысов.
Девушка неожиданно улыбнулась:
- А знаете, не скажу! Есть, есть о вашем друге новости. В области он, недавно прописался, вот и не могли отыскать! Я сейчас напишу… Вот вам адрес.
- А вот вам шоколадка! И еще – коробка конфет с меня. Вы завтра вечером работаете?
- Нет… А что?
- Так может, в кинишку сходим? В «Авроре» потрясный фильм идет – «Бен Гур» называется. Типа «Ивана Бровкина» - тоже про любовь, ага.
- Ну… - девушка замялась, - Сходим, наверное. Но – только в кино…и все.
- Конечно, как скажете!
Кумыс улыбнулся и, помахав рукой, побежал к остановке трамвая. Пока ждал, развернул листок, еще раз вчитался:
- Громов Андрей Андреевич… город… улица Новгородская, дом… Эх, ма! Уж теперь-то - да! Теперь-то воля. Не зря на эту страшную лярву столько шоколаду извел. Не зря!
Фаня – Фаина Раковская – незамужняя приятственная блондиночка двадцати трех лет от роду, между прочим – комсорг, проживала одна, без родителей, снимая комнату в двухэтажном бревенчатом доме на улице Красной, близ старинного Введенского монастыря, еще до войны превращенного в пожарную часть. Три года назад, после педучилища, девушку именно в этот городок и распределили, кружководом во Дворец Пионеров – ставок учителей начальных классов пока не имелось, да и здесь работа оказалась очень даже интересной. Правда платили – кошкины слезки, да в те времена девушки – особенно такие вот идейные комсомолочки - за деньгами не гнались, как-то неприлично было жизнь деньгами мерять, чахнуть, как царь Кощей, над златом. Никто так и не жил, окромя разного рода куркулей да барыг поганых – лиц, насквозь криминальных, погоду в обществе напрочь не делающих… чище воздух был, и времена – чище!
Родители Фани проживали в соседней городке, по размеру еще куда меньшем, молодого же человека у девушки не было, как-то не завелся еще… То ли опасались связываться с идейной, то ли не умела Фаня себя преподнести-подать, а, скорее, просто проигрывала на фене своей разбитной, с больной манящей грудью, подруги, Машки Стрельцовой. Ухажеры-то охотно знакомились с двумя… а потом почему-то только на Машку и смотрели, едва не облизываясь. Кобели, одно слово. Да еще и полуграмотные – никаких газет не выписывали, жизнью комсомольской не интересовались. Нет, конечно, имелись и другие парни – приятные, в большинстве – в очках. Старшеклассники, приезжавшие на каникулы студенты. Все – народ серьезный, политически грамотные и, что б с глупостями какими - ни-ни.
А так их хотелось, этих самых «глупостей». Хотелось, хотелось… в чем Фаня не признавалась даже самой себе, и не намекнула бы никому ни под каким видом, ибо секс для советских людей считался чем-то постыдным, грязным, чем дозволено заниматься лишь с официальным супругом, под одеялом, в темноте и как можно реже –исключительно в целях рождения детей, будущих строителей светлого коммунистического будущего. А так, чтоб для удовольствия… да еще не с мужем, а… Ну, а если нету мужа? А хочется, хочется, хочется… Монахини в таких случаях истово молились и подвергали истязанием плоть, комсомолки же – вот, как Фаня – деятельно готовились к различного рода мероприятиям – заседанию комсомольского актива, бюро, празднования какого-нибудь международного дня солидарности или, на худой, конец – отчетно-выборному докладу за прошедший квартал или год.
Вот чем-то подобным, по возвращении из похода, и занималась Фаня, включив настольную лампу со звонким металлическим абажуром. Надо было привести в порядок записи, подшить «Боевые листки», а завтра – забрать в фотокружке снимки.
«Колхозница Скрипова Агафья, семидесяти лет, рассказывала, как еще до войны в клуб приезжали лекторы…» Ох…
Грустно вздохнув, Фаня включила радио – шел репортаж с какого-то завода, речи передовиков производства как-то совсем уж были не в тему этим поздним субботним вечером… хотелось чего-то другого, чего-то такого, романтического… быть может – музыки?
Вытащив из-под кровати переносной проигрыватель в виде меленького чемодана, девушка поставила пластинку Ива Монтана. Тихим проникновенным голосом французский певец запел о Париже, о прозрачном парижском небе над головами влюбленных, о страстных поцелуях на вечерней заре, на лестнице Монмартра у подножья Храма Святого Сердца.
Фаня неплохо знала французский, понимая большую часть того, о чем пел певец. Слушая, девушка сидела, подперев рукой подбородок, большие, карие глаза ее блестели, а сердце в груди билось так, словно приходилось бежать кросс.
- Ан сьель де Пари-и-и-и…
Налетевший ветер, внезапно распахнув форточку, бросил в комнату холодную снежно-водяную взвесь.
Кутаясь в кофточку, Фаня подбросила в печку дрова, потянувшись, захлопнула форточку, задернула задернула занавески – ситцевые, с желтыми улыбающимися подсолнухами в стиле Ван Гога.
Печка быстро разгорелась, стало жарко, и девушка вновь потянулась к форточке… но раздумала… Сняла кофточку…
Чарующий баритон Ива Монтана тихо разливался по комнате, в печке потрескивали дрова…
Жарко… жарко. Вот именно – жарко. А окно открывать незачем – сквозняк, вполне можно и простудиться.
В этот момент в дверь настойчиво постучали.
- Гражданка Раковская? Фаина Петровна? Проверка паспортного режима. Открывайте, милиция! Мы знаем, что вы дома.
Ничего еще не соображая, Фаня быстро накинула халат и бросилась к двери:
- Сейчас, товарищи милиционеры, сейчас.
Черт! Только еще не хватало знакомых… Милиционеров Фаина хорошо знала всех, не так-то много их в городке и было, да и большая часть – вся молодежь! – являлась комсомольцами, территориально входя в ту же организацию, что и Фаня. А она к тому ж еще и комсорг!
- Подождите, товарищи. Сейчас, я оденусь… Вот.
Распахнув дверь, девушка обнаружила двух незнакомых парней, поглядывающих, как ей вдруг показалось, с затаенной усмешкой.
- Та-ак… - один быстро осмотрел комнату, даже не поленился заглянуть в шкаф. – А парня-то нету!
Другой – молодой, толстощекий, в серой помятой кепочке - бросил на Фаню нехороший, с ухмылкою, взгляд и плотоядно втянул ноздрями воздух:
– Мог и на вокзал рвануть – увидел, что в доме легавые.