- Так ты о сестрице заботишься?
- О ней! – истово перекрестился Апракса. – Не она б, так женился давно.
- Так ты ее с погоста-то выкради, - зевнув, посоветовал Громов. – Да замуж за хорошего человека отдай.
- Ой, Андрей Андреич! – собеседник неожиданно рассмеялся так бесшабашно и весело, словно это и не он только что изображал вселенскую грусть. – Ты колдун, верно? Мысли мои читаешь! Ладно… Поздно уже.
Пожелав гостю спокойной ночи, Леонтьев отправился обратно на двор к вдове…
- Матренин двор, - глядя в звездное небо, улыбнулся капитан-командор. – Почти что по Солженицыну.
Точную дату он узнал еще у обозников – да, тысяча семьсот седьмой год, декабрь – куда надо, туда и вернулся. Теперь осталось добраться до Санкт-Питер-бурха, к Бьянке… Как-то она там? Сообразила ли – куда любимый супруг делся? Сообразить-то – сообразила, не дура, да вот только ждет ли? Надеется?
Скорей бы добраться, увидеться… скорей бы! Двести с лишком верст пути, грубо говоря – неделя. С попутным обозом до Ладоги, а там… там хоть отбавляй попутчиков. Одежонку бы какую-нибудь приличную раздобыть, а то ходишь тут, как последний шпынь, в валенках и засаленном ватнике. Вот, пиджачок, конечно, неплох, но и тот по этим-то временам смотрится бедновато. Да, одежонку неплохо бы… и денег… жаль, нечего продать. Эх, был бы трелевочник – может, им и торганул бы… какому-нибудь лесопромышленнику продал…
Молодой человек не заметил, как уснул, и проснулся лишь на рассвете – от того, что кто-то весьма непочтительно тряс его за плечо.
- Эй, шильник чертов! А ну, поднимайся!
- Что такое? Какой еще шильник?!
Громов открыл глаза, с удивлением наблюдая четырех дюжих солдат в темно-зеленых, с красными отворотами, кафтанах! У того, кто тряс его за плечо, кафтан был получше… наверное, не рядовой – капрал, уж никак не меньше. Солдаты были вооружены фузеями – гладкоствольными, весом около пяти килограммов, ружьями, калибром около 18 – 20 миллиметров, с кремневыми замками и вставляемым в ствол штыком – багинетом. Гораздо легче мушкетов, фузеи, однако, не обладали столь суровой пробивной силой, что вполне компенсировались большим удобством в обращении. Пять килограмм или девять – все же есть разница.
- О. гляди-ко, проснулся! Ну, пойдем.
- Хотелось бы, господа, знать – куда? – зевнув, потянулся Громов.
- Ша-гай!!! – капрал замахнулся прикладом. – А то как сейчас двину!
- И вам – доброе утречко! – Андрей улыбнулся и потянулся к висевшей на стене телогреечке. – Одеться-то можно?
- Одевайся! Да живее давай.
Солдаты вывели Громова со двора со связанными за спиной руками. Где-то рядом, за оградою, лаял, гремя цепью, пес, кругом пахло первым утренним дымом – хозяева, проснувшись, первым делом топили печи.
Андрей оглянулся – из волоковых окошек матрениной избы тоже клубился дымок. Интересно… Это его Апракса выдал? Хм… да нет – когда б успел – все время на голах был. Значит – кто-то из обозных, скорее всего – староста, Никодим Шпилькин. Все правильно, это ж его обязанность – докладывать обо всех подозрительных по начальству.
Солнце еще не показалось, лишь подсвечивало оранжевым золотом плывущие в голубом небе облака, на улице морозило, но не сильно, так, градусов десять – двенадцать, да и обще, денек обещал быть неплохим – солнечным, тихим.
В церквях уже благовестили колокола, на пересечении двух широких, застроенных солидными, окруженными высоким заборами, домами, улиц, у деревянной колокольни уже толпился народ – слуги, дьячки, богомольцы. Много было и торговых – приказчиков, да приехавших на торг крестьян, тут и та сновали купчишки, деловито выкладывающие по рядкам свой товар – хомуты, подковы, седла. Чуть дальше, у коновязи, молодые приказчики в армячках развешивали на веревках образцы тканей самой разной расцветки, а где-то неподалеку, в трактире, уже пекли пироги – запах шел такой, что Громов едва слюною не подавился.
- Хороши пироги у Акулина, - шмыгнув носом, заметил капрал. – Особенно – рыбники.
- Да, с судаком-то оченно вкусно! – один их солдатиков, тряхнув ружьем, жалобно посмотрел на своего командира. – Так может, заглянем, господине? С пылу-то, с жару…
- На обратном пути! – строго заявил капрал. – Батюшка воевода, поди, уже в важнее, пошлины проверяет. Скоро и в острожек заглянет – спросит, чего нового, каких татей ха ночь спымали? А вот он – тать.
Андрей подобное хамство проигнорировал, чай, не дурак – против четверых молодцов с ружьями незачем хвост подымать. Разве что – на свою голову. Можно было бы, конечно, и дернуть, сбежать – да вот куда? Зима – долго-то не набегаешь. Тем более, и солдатики не сами по себе действуют – за-ради воеводы Пушкина стараются. Так, может, и к лучшему, перед воеводою-то предстать?
Миновав площадь, солдаты перекрестились на высоченную Спасо-Преображенскую церковь и, спустившись вниз, в сторону видневшегося невдалеке обители, свернули к солидному, с распахнутыми настежь воротами, тыну, за которым виднелся обширный двор и какие-то избы. У ворот, поеживаясь, стоял часовой с фузеей – совсем еще молодой парень с детским безусым лицом.
- Олексий, воевода не появился еще? – утробно высморкавшись в снег, осведомился капрал.
- Никак нет, господине! – вытянулся солдатик. – Одначе, ждем.
- Ясно, что ждете. Ладно, этого в острог пока. Воевода придет – доложим.
Многократно упоминаемый солдатами «острожек» оказался обычным овином- срубленной из бревен постройкою с печью для сушки снопов, кои нынче заменились узниками, судя по одежке – в основном крестьянами и небогатыми посадскими людьми, скорее всего, угодившими сюда за какие-нибудь недоимки.
- Тут пока посиди, - капрал кивнул на разбросанную по углам солому. – Как, гришь, тя звать-то?
- Громов, Андрей Андреевич, - с готовностью напомнил узник. – Между прочим – капитан-командор!
- Поглядим, какой командор… Лан-но! Сиди пока, Андрей Андреич!
Заскрипела тяжелая дверь, захлопнулась, снаружи задвинули тяжелый засовец.
- Эй, эй! – спохватился Андрей. – А руки-то развязать?
- Там развяжут.
Пожав плечами, молодой человек повернулся к ближайшему сотоварищу по несчастью – белобрысому крестьянину с клочковатой, с застрявшею мякиной, бородой:
- Руки помоги развязать, мил человек.
- А поворотись!
Растерев затекшие запястья, Громов вежливо поздоровался с сидельцами, даже поклонился слегка.
- И тебе не хворать, человече, - хмыкнув, кто-то пробурчал в ответ. – Вона, местечко свободное, у стеночки… А, ежели замерз, так к печке иди, погрейся. Посейчас живо растопится.
И в самом деле, в небольшой, густо обмазанной глиной, печке, уже клубился дымок, тянулся по стенам к потолочным щелям – видать, уморить узников холодом в планы военной администрации отнюдь не входило.
Печку сноровисто разжигал востроглазый, небольшого росточка, мужичок в накинутом поверх порванной рясы зипунке, по виду – монах-расстрига. Разжигал весело, с шутками, с прибаутками:
- А вот раз-под раз, огонек… вот и дымок… гори-гори ясною чтобы не погасло!
Остальные сидельцы реагировали на все это мрачно, а, лучше сказать – вообще никак. Кто-то сидел, привалившись спиной к бревенчатой стенке, кто-то похрапывал на соломе, кто-то тихо молился. Никто не разговаривал, никто ни с кем не общался. Опасались «подсадных»? Или просто не о чем было говорить?
Грелся Громов недолго, не прошло и двадцати минут с момента его водворения в бывший овин, как массивная дверь снова распахнулось:
- Громов! – рыкнул заглянувший капрал. – Выходи, давай! Воевода-батюшка беседою жалует.
Ох, как сказал! Андрей искренне восхитился: не просто, мол, давай на допрос, а - «воевода беседою жалует»! Жалует! Милость большую оказывает - понимать надо, ценить.
Пройдя по двору, узник, в сопровождении все тех же солдат с капралом, поднялся по высокому крыльцу в избу, точнее сказать, в просторный двухэтажный дом, срубленный из толстых бревен. В жарко натопленной горнице, напротив покрытой синими поливными изразцами топившейся по белому печки, в кресле за массивным, с темно-зеленым сукном, столом, сидел толстощекий кругленький человечек лет пятидесяти пяти, в расстегнутом роскошном кафтане с серебряными пуговицами и съехавшем на бок парике. Лучистые светло серые глаз смотрели вполне дружелюбно, на тонких губах играла улыбка – не воевода, а чистый «дедушка Ленин», каким его любили изображать коммунисты в детских сусальных книжках, ходивших когда-то по всему Советскому Союзу заместо «жития святых».
- Капитан-командор Громов, Андрей Андреевич! – войдя, по-военному четко представился молодой человек.
Хотел было щелкнуть каблуками – да таковых на валенках не было, пришлось просто отвесить галантный поклон.
- Капитан-командор, говоришь? – воевода радостно потер руки. – Вижу-вижу – человече ты не из простых, политесу учен. – А меня – Константин Иванычем звать.
- Очень приятно!
- А мне-то как приятно… гере… как вас там? – не переставая улыбаться, воевода неожиданно перешел на какой-то лающий язык, как догадался Громов – шведский.
Затем что-то отрывисто спросил по-немецки… по-английски…
- Да-да, понимаю, - на том же языке джентльменов отозвался Андрей. – Английский я хорошо знаю, да, говорю.
- А вот русский вы знаете плоховато! – Константин Иваныч неожиданно посерьезнел и перешел на «вы». – Это видно – не так строите речь. Нет-нет… не то что бы совсем плохо и непонятно, просто... не знаю как и сказать. Нет-нет, не перебивайте, я уж как-нибудь постараюсь вам пояснить. Вы просто долго жили заграницей, так?
- Так, - охотно подтвердил молодой человек. – Но, вовсе не, в Швеции, как вы, верно, подумали.
- Конечно, не в Швеции, - воевода с охотою покивал и поправил парик. – Вы жили в Канцах – в Ниене. Никакой не предатель, Боже упаси, просто добропорядочный подданный шведской короны! Из Канцев ведь к шведам много ушло… после того, как земли те стали нашими. Я не осуждаю, нет – у каждого ведь своя правда. Просто вы попались – имейте мужество признаться!