- Признаться?! В чем?
- В том, что вы – соглядатай шведского короля Карла! – приподнявшись, жестко произнес Пушкин. – Попросту говоря – шпек!
- Тогда уж- шпик, - с досадою поправил Громов.
Воевода всплеснул в ладоши:
- Ага! Вот! Вы опять говорите неправильно, ага!
- Но, позвольте, с чего вы взяли? – возмутился капитан-командор. – Я лично знаком с генерал-губернатором Меншиковым... Да с самим государем знаком!
- Все правильно, - Константин Иваныч невозмутимо тряхнул париком. – Так и должно быть.
- Как должно быть?
Андрей вдруг почувствовал себя дураком, ничего не понимающим в происходящих сейчас, сию минуту, событиях, в коих тихвинский воевода Пушкин был опытным рыбаком, а он, капитан-командор Громов – глупой подслеповатой рыбиной, которую уже давно подсекли, мало того - вот-вот бросят на сковородку.
- Небось, хотите узнать, как попались? – хмыкнув, осведомился Пушкин. – Извольте – поясню. Вот… - он взял лежащий на столе желтоватый листок. – Знает, что это? Послание от князя Хилкова, нашего… резидента в Стокгольме.
Слова «резидент в Стокгольме» воевода произнес по-английски, наверное, для пущего эффекта, после чего выдержал небольшую паузу и, не скрывая торжества, продолжил:
- Князь пишет, что по указу королевского канцлера гере Бенгта Оксеншерны, набраны некие молодые весьма образованные люди, в большинстве своем иностранцы, не шведы, дабы засылать оных в пределы российские… для чего именно – объяснять?
- Но с чего вы взяли, что я к таковым отношусь?!
- Во-первых – приметы, - Пушкин вновь улыбнулся… улыбкой только что заглотившей поживу акулы. – Вот, слушайте…
Прищурившись, воевода поднес грамоту поближе к глазам:
- Роста высокого, волос – темно-русый, густой, глаза серо-голубые, светлые. Все сходится!
- Но…
- Сведущ во многих языцех, манерами обладает вельми, военное и корабельное дело ведает.
Громов уже собрался было сказать о том, что командовал российским фрегатом… но услыхав такие слова, счел за лучшее пока помолчать.
- К тому же, и появление ваше в соляном обозе – весьма странное, - вполне резонно продолжал Константин Иваныч. – Староста Никодим Шпилькин обо всем в подробностях доложил…
Ага… значит, все-таки, староста…
- Вы из Онеги пробрались, через Карелию… из Швеции – вполне безопасно, по лесам-то. А что? Неглупо придумано - наших войск там нет.
- Да поймите вы…
- Молчать!!! – неожиданно взъярился Пушкин. – Вот что, господин… пока не знаю, кто. Даю вам пару дней – подумать. Не расскажете по-хорошему – отправлю на дыбу. Тогда уж выложите все, смею заверить, палачи у нас на посаде умелые!
Пару дней… Что ж, придется во всем «сознаться», придумать что-нибудь, согласиться на роль шведского «шпека», да так все расписать, чтобы обязательно наверх доложили, и в Санкт-Питер-бурх, да туда же, в столицу будущую, и повезли б. А там… А там, Бог даст, можно будет и к Меншикову, и к самому государю обратиться – на них одна и надежда.
Затопленная в узилище печка дымило нещадно, да и тепла давала не так уж и много, наверное, потому что топили всякой дрянью – обрезками коры, гнилыми чурками и прочими плотницкими отходами. Впрочем, и то – хорошо, зимой-то. А ну-ка на морозе б держали – окочурились все б тут давно.
До вечера еще успели вывести на допрос четверых – двое так и не вернулись, а двух оставшихся мужиков просто принесли – избили кнутом так, что бедолаги и сесть не могли, да ничего током и не рассказывали – только стонали, видать, ничуть воевода не хвастал - палач в острожке и в самом деле был знатный.
Бросив на стонущих бедолаг жалостливый взгляд, Громов передернул плечами – с палачом что-то встречаться не хотелось.
- Ничо! – обернувшись, вдруг подмигнул расстрига. – Еще поглядим – что да как.
Странная фраза, загадочная. Что значит – поглядим?
Капитан-командор все же решил дождаться ночи – а потом поболтать со столь любопытным типом, благо тот ночевал рядом, однако беседа в тот день так и не состоялась – поздно вечером расстригу увели солдаты, потом взяли еще нескольких мужиков, все вернулись уже под утро, кто-то стонал, кто-то горестно молил Господа об избавлении от мучений.
Расстрига же, несмотря на расплывшийся под левым глазом синяк, похоже, чувствовал себя молодцом – даже посмеивался:
- Ох, хорошо хоть не стегали седни!
- Кого как…
- Зато в глаз дали у-у-у! Летел к стенке – думал там и кончусь.
- Палач бил?
- Не – Евсеич, капрал.
- От уж упырь!
- Да-а-а… сука та еще!
Поговорив немного, затихли, захрапели, да спать пришлось недолго – с рассветом уже начали водить на допросы, да потом привели новых узников, взятых за недоимки мужиков с Явосьмы, один был бондарь, второй - гончар.
Новенькие громко жаловались на чинимые им «неправды», однако, не чувствуя поддержки, умолкли.
Снаружи вновь скрипнул засов – опять кого-то взяли… Потом вывели по трое на двор, в нужник, потом покормили объедками да поданными сердобольными людьми сухарями, потом…
Затем как-то незаметно и день прошел, а за ним – и второй. Андрей все вздрагивал от каждого скрипа двери – не за ним ли пришли? Не к палачу ли? Нет… прошел и второй день, и третий – молодого человека не тревожил никто. Забыли?
- Плохо дело, - как-то под вечер покачал головою расстрига.
Грустно так покачал, невесело, про шутки-прибаутки свои позабыл, а весь вчера весь день посмеивался, да и с Громовым болтал – так, обо всем понемногу, но ни о чем серьезном. Звали расстригу Егорием, но все его больше кликали – Сморчок. Егорий – и впрямь оказавшийся расстригой, беглым монахом из Николо-Беседного монастыря – на кличку не обижался, Сморчок, так Сморчок – что в сем слове плохого-то? Подумаешь – гриб такой.
- Назвали б груздем – полез бы в корзин, но и сморчки да строчки – в голодуху грибы неплохи, - шутил Егорий. – Волнуха - длинно, мухомор – невкусно, а Сморчок – в самый раз…
- Вот что, паря… - бросив в печку остатки дров, Сморчок подсел к Андрею. – Вижу, долгонько за тобой не идут. Как и за мной… и во-он за тем бородатым чертом, - расстрига кивнул в дальний угол, на здоровенного нелюдимого мужика в темном зипуне и поддеве, от которого вообще никто в острожке еще не слыхал ни одного слова.
- Да, не идут, - хмыкнул Громов. – Забыли, верно.
- Э, не-ет, - собеседник вздохнул и уныло шмыгнул носом. – Не забыли. Просто, видать. не нужен ты им.
- Как не нужен?
- И я не нужен. И тот бородатый черт.
Андрей тихонько рассмеялся:
- Так это и хорошо, что не нужны – выпустят, значит. Чего казенные харчи-то переводить?
- Нет, мил человек, не выпустят, - разочаровал расстрига. – Повесят! Через два лян – пятница, а в пятницу – как пить дать, болтаться нам на веревке.
- Повесят?! – капитан-командор неожиданно рассердился. – Да с чего ты это взял?
- Дано тут сижу, - пожав плечами, Сморчок придвинулся ближе. – Сиду, на все гляжу, примечаю. Как кого к плачу-кату не ведут, батожьем не бьют, знать – плохо дело, знать, ничего еже не хотят… Плохо. Я воеводе не нужон, вон тот беспоповец бородатый… – расстрига кивнул в дальний угол, на хмурого мужика в порванной сермяге, - …тоже, а ты… Ты не понятен, вот что. Не из простых – сразу видно, и говоришь чудно. Неохота воеводе-батюшке возиться – вот и повесит. Боле тебе скажу, - оглянувшись, расстрига понизил голос до зловеще свистящего шепота. – Уже и списки на повещенье есть – мы трое там первые.
- Списки?!
- Тсс… земляк мой, солдатик один, предупредил – мол, буде выпадет случай, так беги, Егорий! Терять-то нечего.
- Бежать? – подумав, оживился Громов. – Так это бы и неплохо – бежать. Было бы только – куда.
- Куда – найдем, лишь бы из острожка выбраться. Ты, я смотрю, парень бедовый, да и я не дурак – что-нибудь выдумаем. Токмо быстрей думать надо, до пятницы-то – два дня.
- Что ж… подумаем…
В принципе, Андрей чего-то такого и ждал – не зря душа свербила. И воеводу Пушкина капитан-командор очень хорошо понимал. Война идет, до шведских рубежей – близко, да и в городе, верней, на посаде, наверняка, архимандрит – персона во как влиятельная! – интриги да козни строит... еще и налоги собирать надо, службу государеву править, да мало ли дел? И тут – человека какой-то непонятный… именно, что непонятный – то ли шведский шпион, то ли - нет. Знакомствами своими грозится – и что с таким делать? Шпионом объявить – а вдруг заступники влиятельные сыщутся? Отпустить тоже боязно – вдруг и вправду шпион, попадется где-нибудь, потом что – скажут, мол, воевода Пушкин проглядел? А не по злому ли умыслу проглядел? Не позолотили ли ручку? Потому лучше всего от столь непонятного типа, как Громов, избавиться – нет человека, нет и проблемы, повесил – и дело с концом. Воевода не глуп – рассудил правильно, правда перестраховался малость, так что ж, кому от этого плохо-то? Разве только Андрею Андреевичу… Да уж, нехорошо. В петельке-то пеньковой болтаться – чего ж хорошего?
А побег – идея хорошая, Громов и сам уже не раз о том думал, только вот не знал – куда бежать. Но, раз уж появился сообщник… Хотя – его мог и воевода подставить – вполне. Ну, подстава – и что с того? Раз уж Андрей Андреич все равно надумал «признаваться» в шведском шпиенстве, так побег-то как раз на эту версию и работает – вполне! Двум смертям не бывать…
- Слышь, Егорий… А если пожар устроить?
- Окстись! – вздрогнув, со стразом перекрестился расстрига. – Сгорим все! Воеводе то на руку- и спасать никого не будут, так, снежком забросают овин… Хэ! Пожар! Ишь, удумал. Не, эдак не выберемся.
- Тогда – дымовуху просто. Соломы в печку насуем, да начнем в дверь барабанить – горим, мол.
- От соломы то эстолько дыма не будет…
- Да я зипун свой пожертвую! – Громов погладил пропитанный машинным маслицем ватник. – С него-то дыму – полно.
- Да уж, пахнет он у тебя, - принюхавшись, Егорий закашлялся. – Как в аду! Черти его не носили?