- Трактористы носили… Ну, ежели их посчитать за чертей… Так что? Пробуем? Вот прямо сейчас!
- Ой, Ондрей… Боязно!
- Боязно ему… - снимая ватник, хмыкнул Громов. – А в петельке болтаться не боязно? Так… нам бы еще с тем остолопом поговорить.
- С беспоповцем-то? – Сморчок покачал головой. – Он разговаривать с нами не станет – им то не можно. Раскольники! Мы для них хуже чертей.
- И все ж – попробую, - Громов решительно поднялся на ноги. – Больно уж мужичага силен – такой бы нам пригодился.
- Да не будет он с тобой говорить!
- А мне и не надо, чтоб говорил, - обернувшись, шепнул Громов. – Главное, чтобы слушал.
Пробравшись в дальний угол – раскольник спал там наособицу, подальше от всех – капитан-командор уселся на сено…
Мужик тут же проснулся - а, скорее всего, и не спал – отодвинулся, глазищами зыркнул.
- Меня Андрей Андреич зовут…
Вокруг слышался храп, кто-то из узников стонал во сне, кто-то ворочался.
Беспоповец набычился, словно лютый зверь – замычал что-то злобно, вот-вот кинется… Громов лишь улыбнулся, зашептал:
- Ты со мной не говори, раз уж нельзя вам, просто немного послушай… может, чего для себя решишь. В общих чертах – так: есть сведения, что повесят нас с тобой в пятницу. Так вот, мы со Сморчком Егорием решили того не дожидаться – бежать. Ежели ты тоже сподобишься, тогда сделай так…
Оглянувшись по сторонам, молодой человек шепотом изложил план побега и, не дожидаясь ответа, убрался на свое место. Пошуршал соломой, толкнул локтем расстригу:
- Ну что – пора уже?
- Погодь, - тихо отозвался тот. – На второй страже зачнем. Первая – рановато, народу в острожке много, третья – поздно, утро скоро уже. А вот вторая - в самую пору нам.
- А ты, Егорий, как время-то знаешь?
- Дак вона, в щелях-то – луна.
Заговорщики выждали еще с полчаса, после чего расстрига, глянув сквозь щель на луну, перекрестился и махнул рукой – мол, пора…
Брошенная в печку солома взялась весело, а вот ватник поначалу горел плохо… ну да ничего, разгорелся, особенно, когда Андрей, осторожно вытащил телогрейку из печки да бросил к дверям.
- Эй, эй! Че тут тако-то?
Почувствовав запах горелого, часть узников проснулась, заволновалась.
- Ого! Горим! Горим же!
- Какой черт зипунишко свой у дверей бросил? А ну-т-ко…
Пара человек бросилась было тушить… Вставший у дверей раскольник тут же хватанул их по мордам!
Ага, - с удовлетворением отметил Громов. – Решился-таки…
- Пожар, православные!
- Гори-и-и-им!!!
- А ну-ка, братца, постучим! Поголосим – что ж, стража-то не видит?
Дым в овине стоял такой, что уже трудно стало дышать, тем более, что Сморчок под шумок сунул в печку сырую – со снегом – солому, да заорал громче всех:
- Э-эй! Э-эй! Отворяйте!
Снаружи послышалась какая-то возня и голоса стражников, заскрипел засов, дверь отворилась:
- По одному выхо…
Ни говоря ни слова, оглоедина раскольник заехал незадачливому солдатику в ухо, и тут же выскочил на двор. Следом с воплями бросились остальные… угодив в ощетинившееся багинетами каре!
- А ну стоять! – в свете факелов, грозно выкрикнул капрал Евсеич. – Счас стрелять прикажу… А ну, ребятушки… товсь!
Громыхнул первый – предупредительный – выстрел. Не совсем над головами – кто-то из бедолаг, завопив, повалился в снег, зажимая окровавленный живот рукою. Лаяли, бесновались, цепные псы
- Что падлы? Ишшо хотите? – зло ухмыльнулся капрал. – Парни! Заряжай! В сарай их давай… пущай до утра там.
Приведенные в чувство опытным капралом, узники поспешно собрались в кучу. Все. Кроме трех человек: Громов, беглый монах Егорий и здоровяк-беспоповец прекрасно знали – куда бежать, туда и подались, сразу, едва выскочив из узилища – к главной – приказной – избе, затаились, пробрались вверх по крылечку. Оглоедина без труда своротил навесной замок – поднатужился, прямо с петлями и вытащил! Вот уже и сени, изба, горница…
- Ну, что стоишь, друже? – капитан-командор с ухмылкой обернулся к раскольнику. – Давай, вышибай окно.
Выбитый могучим ударом ноги, вылетел на улицу свинцовый переплет. Посыпались в снег стекла. Три фигуры, спрыгнув, бросились в темноту…
- Ну, дружище! Тебе только в футбол играть! Однако ж – уда-ар!
По мысли тщательно продумавшего весь план побега Громова, никакой погони пока не должно было быть, по крайней мере – до утра, когда обнаружатся и сорванный замок, и выбитые оконные переплеты. Но, это пока еще…
- На Фишову Гору уйдем, - радостно приговаривал расстрига. – Отсидимся малость, а потом – ищи-и-и. Рассея большая! Где наш бирюк-то?
Андрей оглянулся – беспоповец ковылял позади, припадая на правую ногу, а потом и вовсе упал в снег.
- Эй, друже! – быстро подбежав, капитан-командор опустился рядом. - Что, ногу сломал? Ничего… мы тебя дотащим. Егорий – далеко ль до знакомцев твоих?
- До Тихвинки-речки дойдем… а там недалече.
Беглецы тащили раскольника волоком – тот едва мог идти, если и не перелом – так сильный вывих. Бедняга ничего не говорил – лишь шептал молитвы. До берега реки здоровяка едва дотащи, а там ушлый Сморчок отыскал брошенную кем-то плетенку из прутьев – детские санки, кататься с горы – туда раскольника и уложили, дело сразу пошло веселей, тем более – тащили-то по санному следу.
И все же, пока то, да се, пока поднимались на Фишову Гору, к деревне, на востоке, за лесом, уже алела заря, светало. На околице деревни залаяли собаки. Где-то скрипнули ворота, захрипели лошадь.
- Нам туда, - расстрига указал на заросли вербы и бредины, невдалеке от приземистой избенки. – Тут мой брат живет, Онфим, звонарь монастырский.
- Не выдаст? – оглядываясь, засомневался Громов.
Утерев пот – тащивши, умаялся – Сморчок сплюнул в снег:
- Не выдаст! У него с воеводою – счеты. Да и у владыки, отца Боголепа – тож. Вона, сюда теперь… Да не шугайтесь! Он, Онфим-то, бобылем живет.
Подойдя к невысокой изгороди из серых от времени жердей, расстрига распахнул калитку и подойдя к дверям, негромко позвал:
- Офниме! Ты нынче дома?
В ответ не отозвался никто, что расстригу, впрочем, ничуть не смутило.
- Видать, его очередь седни к заутрени колоколить, - обернувшись, Егорий махнул рукой. – Ну, зайдем. Что так смотрите? Замков у братца отродясь не водилось, да в избе и брать нечего… сами увидите, пошли.
Крытая серебристой дранкой изба со всех сторон, по завалинкам, была аккуратно обсыпана снегом – для тепла, к входной двери вела натоптанная тропинка, рядом, в сенях, стоял веник-голичок.
Беспоповец снова начал что-то бормотать – как видно, заранее замаливал грех, перед тем, как войти в «нечистое» жилище. В сенях было темно, да и в горнице оказалось лишь чуть-чуть светлее – тусклый утренний свет проникал в небольшое, затянутое бычьим пузырем, оконце, волоковые же окна – домишко, конечно, топился по черному – были заткнуты сеном.
- А печку-то Онфим на ночь топил – теплая, - дотронувшись рукой до обмаханных светлой глиной камней, Сморчок довольно прищурился и, обернувшись к беспоповцу, хмыкнул:
- Ложись покуда вон, на сундук, где рогожка. Там хоть и жестковато, да всеж не острог.
- Ничо, - наконец, подал голос раскольник. – Благодарствую вам за все. Вы, хоть и кукиш господу кажете, а все ж – люди.
Андрей улыбнулся:
- Нога-то болит?
- Да побаливает. Ничо!
- А тебя как звать-то?
- Фелофей.
- Ну, что, брат Фелофей? – присев на край сундука, подмигнул Громов. – Пока здесь перекантуемся, а дальше видно будет.
Брат расстриги Онфим, явившийся ближе к полудню, оказался тощим, как жердь, мужичком, сутулым и длинным, в темном засаленном подряснике с накинутым поверх полушубком – овчиною - и валенках светлой шерсти. Узкое, какое-то иконописное лицо, несомненно, могло быть достойно кисти Дионисия или Андрея Рублева, если бы не кривоватые губы, несуразный – картошкою – нос, да маленькие, глубоко посаженные, глазки, оглядывающие незваных гостей пусть и не с открытой враждой, но с подозрением и не особо скрываемой неприязнью.
- Есть-то у меня нечего да-ак…
- Дак мы, брате, ненадолго. Ненадолго мы, - поспешно успокоил расстрига. – Денек-другой отсидимся – и в путь.
- Ага - в путь, - Онфим язвительно ухмыльнулся, кивая на покалеченного. – С этим-то? Покуда нога заживет – намаешься да-ак! Так, грите, с острожка сбегли?
- Сбегли, брате, сбегли, - горестно разведя руками, Сморчок с мольбою воззрился на звонаря. – Поможешь? То – други мои…
- Вижу, что други, - непритворно вздохнул Онфим.
Не очень-то гостеприимное поведенье его понять было можно – кому ж неприятности-то нужны? Вот и звонарю не нужны были, к тому же – коли уж человек привык жить один, бобылем, так у него и гостеванье родного брата вряд ли вызывало прилив добрых эмоций, что уж говорить о чужих, один из которых вообще – беспоповец, чужак!
С ним-то и нужно было бы решить в первую очередь – с чего Онфим и начал, скупо обещав помощь. Спросил, откуда Фелофей родом, да есть ли на Тихвинского посаде свои.
- Свои – в Озереве, на Чагоде-реке, - пробормотав молитву, тихо пояснил раскольник.
- А сюда часто ездят ли?
- Сюда-а?! – Фелофей покачал головой.- Грехами-то пачкаться?
Звонарь зябко потер ладони:
- Поня-атно. А здесь, значить, нету своих?
- Да коли были б…
- Постойте-ка! – вдруг перебил Андрей. – Знаю я здешнего мужика, купчишку небогатого – так он сам с погоста Озеревского. Апракса Леонтьев, карел.
- Хэк! Апракса! – раскольника перекосило так, будто при нем со всем почтением упомянули нечистую силу. – Да, Апракса с Озерева… Не наш уже давно, в миру опоганился. А родители-то его были хорошие люди… Бог взял в себе, ныне он-на сестра у Апраксы осталась. Онфиса сестру-то кличут, хорошая девушка, скромная.
- Ну, так сестру бы и навестил, - хмыкнул Онфим. – Заодно тебя бы отвез. А что – неплохое дело!