- Одежку тебе принесут, - книжница оглянулась в дверях. – Вечером я зайду – книги богоспасаемые почитаю, а на той неделе, Бог даст, работать со всеми пойдешь – валенки валять, лапти плести, хомуты править. Работа – она Господу угодна, крещение примешь – так и будешь жить в благости – молитва да работа, вот она и есть – благодать!
Работать Громов отправился уже через пару дней – в длинную избу, где с полтора десятка молодых людей под руководством артельного старосты Федора делали хомуты и прочую сбрую, как самую простую, так и щедро украшенную медными и серебряными подвесками узорочьем. Делали отнюдь не на коленках – имелись и тиски, и столярный станок даже, каждую операцию делали двое-трое – сначала одни, потом – другие – разделение труда, первый признак капиталистического предприятия – мануфактуры! Вот вам и дикие раскольники-староверы!
Старосту все здесь кликали его на русский манер – «артельщик» - худощавый, среднего роста, мужик лет тридцати пяти, стриженый в кружок шатен, как все здесь - бородатый, с умными лицом и занудны взглядом явно перекормленного постными проповедями человека, он произвел на Громова самое благоприятное впечатление: не глуп – это сразу видно – дело свое знает, распоряжается спокойно, без крика. Как заметил Андрей, местные раскольники-карелы были народом добродушным, спокойным, хотя и не без некоторой затаенной и свойственной всем крестьянам хитринки, друг с другом не то что не ругались – голос в разговоре не повышали… да и не разговаривали, вес больше молчали, лишь иногда бросая какие-то реплики – по-карельски… русский здесь, похоже, знал один Федор – тот очень хорошо говорил, вообще без акцента.
Поставленный на самую простую, но требующую физической силы, начальную операцию – распаривать да гнуть дерево – капитан-командор быстро приноровился, вызвав скупую похвалу артельного, который, кстати, жил совсем рядом с мирской избой – вместе с молодою супругою и выводком детишек. С супругою… Нет, лучше сказать – просто жили, как большинство здесь, парой, православная церковь и государство их союз браком не считало – не венчаны! Венчание, как и все прочие «никонианские» таинства старообрядцы не признавали напрочь.
Кроме трех дюжих парней лет двадцати пяти – напарников Громова по «гнутию», остальные работники мастерской выглядели куда как худосочнее и моложе – одно словно – подростки. Русского они, похоже, не знали вообще, да и промеж собой говорили мало, производя впечатление бирюков, этаких ничему не радующихся молчунов, что в общем-то, молодежи вовсе не свойственно… Как и подозревал Громов, впечатление это оказалось обманчивым – парни просто стеснялись чужого, однако ж понемногу привыкли, разговорились, правда – больше по-карельски, но и русский, как выяснилось, кое-кто знал, пускай и не очень-то хорошо – но говорили, понять было можно.
- Тебе, Андрей Андреич, наша девица Онфиса поклон передает, - как-то, присев рядом чуток отдохнуть, промолвил один из подростков – Вейно - высокий и тонкий, как тростина, парень лет пятнадцати, светленький, но кареглазый, с приятным узким лицом.
- Онфиса? – не понял сразу Громов. – Ах, Анфиса… Ну, как она?
- По добру, - покивал подросток. – Хочет с тобой поговорить о брате… да боится.
- Чего же боится-то? – Андрей хохотнул, деловито подкинул на руке заготовку – деревянный полукруг. – Пусть как-нибудь заглянет - не съем.
- Не можно нам в мирскую избу, - посмурнел лицом отрок. – Нешто не знаешь? В другом бы месте встретиться… Старую пилевню сразу за банями знаешь?
- Пилевня… - капитан-командор ненадолго задумался. – А, сарай такой… знаю, видал.
- Завтрева в баню тебя позову, в нашу… Так мы после баньки-то в пилевню и заглянем, как раз и темновато уже будет. Как?
- Как скажешь, - улыбнулся Громов. – Пилевня, так пилевня – сходим, поговорим.
Вейно быстро оглянулся вокруг – не подслушал ли кто беседу? Нет, не подслушали – все были заняты своими делами, а староста Федор как раз куда-то ушел, говорили, что навестить Фелофея – поговорить о торговых делах.
Банька выдалась доброй – плохо только, что компании не было, Андрей до принятия крещения считался мирским, мыться с ним – грех. Всласть попарившись, капитан-командор окатился водой, вымылся и уже принялся одеваться, когда в баньку заглянул Вейно. Уселся в предбаннике, улыбнулся:
- Сейчас. немноШко посидим и пойдем.
«НемноШко» - это следовало ждать сумерек, как догадался Андрей. А до них уж было недалеко, так что с полчасика посидели, поболтали о том, о сем – в одиночку-то отрок благочестием своим не чинился, на вопросы отвечал толково, даже больше, чем нужно болтал.
- Василина? Книжница? Да, она тут за главную – строга, мать. Ее многие не любят – и не за строгость вовсе, а так…
- Как - так?
- Да поживешь, Андрей Андреич, увидишь.
- Ты говоришь, Василина за главную – а святый отче как же?
- И он – тоже, - отрок неожиданно взгрустнул. – Мы все ему подчиняться должны – что скажет, то и делать. Во всем должны слушаться.
- Вот-вот, - не сдержал насмешки Андрей. – Совсем, как дети малые, неразумные.
- Ой! – Вейно тряхнул головою и хлопнул себя по коленкам. – Наш староста, Федор – так же в точности говорит.
- А что Федор, Фелофей? – продолжал допытываться Громов. – Они тут в авторитете?
- В… чем? Прости, Андрей Андреич, что перепрашиваю – я по-вашему не особенно хорошо знаю.
- Федор да Филофей – они тоже старца Амвросия во всем слушают?
- Слушают… куда им деться? Только…
Парень вдруг замолк, спохватился – ни к чему делиться с мирским внутренней жизнью общины.
- А Василина, книжница? – перевел стрелки Андрей. – Она как? Вот хомуты вы делаете – не грех это?
- Работа – не грех!
- Так вы ведь не для себя – на продажу? За монету звонкую. Кстати, а кто монету получает? Федор? Фелофей?
- Да не знаю, - Вейно озадаченно почесал затылок. – Я как-то над всем этим не думал – грех это.
- Ну… у вас все – грех.
- Сам же к нам и пришел.
- Это верно…
- Пойдем уже, - отрок глянул в наполовину распахнутую дверь. – Пора - темнеет.
- Пора – так пора, - Громов поднялся с лавки и, накинув на плечи выданный по велению старца армяк, следом за своим юным провожатым зашагал по берегу реки к пилевне.
Клубилось плотными клочковатыми облаками синее вечернее небо, никого не было видно около бань, и сумрачные избы деревни почему-то казались Андрею языческими рамами, высеченными из черного базальта.
Вспыхивали в окнах домов загорающиеся лучины, селенье лежало в тиши – ни те песен, ни плясок, не перекликалась весело молодежь, собираясь на гуляние – грех! – не кричали, играя, дети, одни только собаки лаяли лениво и злобно, им-то, верно, можно было грешить.
- Вон тут пасись – прорубь. Ручей течет, омуток – ледок тонкий. В прошлом годе девушка одна тоже вот так с бани шла да поскользнулась, и в проруби сгинула. Оленой звали, деву-то, подружка Онфискина, у святого отче в прислугах жила.
- В прислужницах, говоришь? Интере-енсо. Так-так и сгинула?
- Сгинула… О! Вон и пилевня, одначе.
- Ой, пришли! – едва заглянув в сарай, Громов услыхал радостный девичий голос. – А я вас уже давненько жду.
Анфиса – в посконном сарафане с передником и полушубке – повернулась к Вейно, что сказала по-карельски, погладила его по щеке… Отрок засмеялся, ласково взял девчонку за руку. Невооруженным взглядом видно – тут уже зарождалась любовь.
- Ты, Андрей Андреич, сделай милость, о брате мне расскажи, об Апраксе, - ничуть не смущаясь, попросила девушка.
Да и чего ей смущаться-то? За тем ведь и пришла. Даже под полушубком видать – тоненькая, стройная, на голове платок глухой, на глазки блестят – одно это и видно, темновато кругом – вечер.
Громов повел плечом:
- Ну, расскажу, что ж. А что ты хочешь услышать-то?
- Все! – выдохнула в ответ Онфиса. – Мы ж с ним и не поговорили почти… охали-ахали, вспоминали. Да и мало у меня времени было, чтоб обо всем расспросить. Ой, как он рад был увидеться… И я – рада. Хоть это и грех.
- Какой же грех родного человека увидеть? – усмехнулся Андрей. – У нас, кстати, и сейчас времени не так уж и много, так что спрашивай, слушай…
Капитан-командор рассказал об Апраксе Леонтьеве все, что знал, а знал он не так уж и много, впрочем, вполне достаточно, чтобы удовлетворить любопытство этой деревенской девчонки. Та только ахала:
- Изба у него на посаде Тихвинском? За солью ездил? Торговыми делами занялся? А жена, детишки – он ведь мне так про них и не рассказал, хоть я и спрашивала. Неужто, так бобылем и живет?
- Ну, не совсем так, - Громов на секунду замялся. – Женщин есть у него, хорошая женщина, красивая и умная, правда – вдовица…
- Это ничего, что вдовица – лишь бы хорошая… Ах. Вейно… - дальше девушка вновь перешла на своя язык, что-то сказала… Вейно ответил, взял Онфису за руку…
- Вижу, вы друг с дружкой дружитесь! – весело рассмеялся Андрей. – Ну-ну, не смущайтеся – дело молодое, хорошее. Никакой не грех!
- Ага… старица Василина так не думает.
- А причем тут Василина, Онфиса? Это ж ваши дела.
- Я в доме ее живу… - девушка тяжко вздохнула, и Вейно нежно погладил ее по руке.
- А, в доме… Поня-атно, - Громов пригладил мокрые после бани волосы – никогда не любил шапки носить, всякие там дурацкие бейсболочки, кепочки - вот и сейчас держал треух в руке. – Сочувствую. Василина – женщина суровая, не забалуешь. Она, кстати, одна, без семьи живет?
- Одна… Бобылкою. А мы все – девы – у нее в прислужницах, - шепотом призналась Онфиса. – Не разгибая спины: летом – огород, сенокосы, страда, зимой половики ткем, дрова заготовляем, таскаем воду. Кажный вечер молимся, иногда и до полночи, а бывает – и до утра.
- Да уж, - капитан-командор покачал головою. – Веселуха! А хотите, про наш побег расскажу, а то ведь слухи-то, верно, по деревне ходят, а вы, молодежь, ничего не знаете.
- Про побег?! – девчушка сверкнула глазами. – Ой, хотим, конечно!