- Эй, Гаврила! А что – точно монастырские писаря увели?
- Люди монасей видели. Прямо вот сюда, в присутствие, и зашли, да взяли Корнейку под руки.
-Угу, угу, - Громов задумчиво покивал, прикидывая, как половчее исполнить столь важное дело, чтоб и своего добиться, и архимандриту Саблину показать – одначе, без лишнего унижения – кто на посаде хозяин.
- Ты вот что, Гаврила… Онфима, звонаря монастырского, знаешь?
- Длинный такой, сутулый? – задумался слуга.
- Он и есть.
- Не, господине. Близко-то не знаком.
- Это плохо, плохо… - теперь пришла очередь капитан-командора задумчиво покусать губу. – А позови-ка ко мне, Гаврила…ммм… О! Поручика Уварова ко мне позови, Ивана.
Келарь Ипатий, мосластый, звероватого вида, монах в длинной, истрепавшейся местами, рясе, размашисто перекрестившись, вошел в подвал, понимая повыше свечку. Услужливый юркий послушник, забежав вперед, отворил лязгнувшие двери. Пахнуло сыростью и застоявшимся дымом – сложенную в подвале печку все же приходилось топить, дабы не дать вымерзнуть томящимся в монастырской темнице узникам, в большинстве своем раскольникам либо схваченным за недоимки крестьянам.
- Корнейко-отрок где? – покашляв от дыма, Ипатий подозвал служку.
- А вона, отче! – угодливо изогнулся тот. – В уголку дальнем.
Монах ухмыльнулся, пригладил бороду:
- Чую, чую – мочой да калом разит!
- Так ыть там и до отрока сиживали…
- Свечечку подержи, человеце… Инда, и скамеечку принеси.
Чуть обождав, Ипатий уселся, глядя в темноту за частой железной решеткою, которую вовсе не спешил открывать. Посидел, хмыкнул и тихонько позвал:
- Корнейко-писарь тут ли?
- Тут, отче, - запоздало отозвались из-за решетки жалобным, едва слышным, голоском. – Я – Корнейко.
- Сидишь? – ухмыльнулся келарь.
- Сижу, отче, - усевшись на сырой, пропахшей мочою, соломе, писарь угрюмо кивнул.
Обернувшись, Ипатий повелительным жестом подозвал служку:
- А ну, свечечку-то повыше подыми. Так.
Поглаживая бороду, монах с минуту сидел молча, внимательно разглядывая узника, насколько здесь, в полутьме, вообще можно было хоть что-нибудь разглядеть. Писарь Корейко – худой, безусый, с длинными, перевязанными тоненьким кожаным ремешком волосами – сверкнул глазами и вдруг неожиданно зло буркнул:
- В монаси – не пойду!
Келарь чуть со скамейки не упал от столь богомерзкого заявления! Крякнул, покачал головой, да сжав кулаки, сплюнул, осклабился:
- Ишь ты… не пойдет он. Да кто тя спрашивает-то?
- Все равно, не пойду… - набычился юноша. – Не по-божески это, чтоб силком…
- А то не тебе решать, червь!!! – привстав, Ипатий хватанул кулаком об скамейку – та жалобно скрипнула, силища-то в руках монаха была!
- Сгнить тут хочешь? – неожиданно расхохотавшись, промолвил келарь. – Так и подыхай. А в послушниках-то - не худо. Каша, почитай, каждый день, яйца, а в скоромные дни – и мяско, и дичина. Об пище думать не надобно, токмо дело свое делай да почаще молись. А?
Отрок не отозвался, упрямо уставился очами в пол.
- Ты гордыню-то свою усмири, - зловещим шепотом посоветовал Ипатий. – Не то мы сами усмирим, и быстро. Что в монаси не хочешь – понятно, знать, зазноба какая есть… Так мы ее сыщем, не сумлевайся… мы быстро…
Писарь дернулся было, вскинул глаза… и тут же уселся обратно.
Монах хохотнул, поднимаясь:
- Угадал я, смотрю. Ну, посиди пока, чадо.
- Господи, Господи, - после ухода келаря молился Корнейко. – Не погуби Катерину, она-то нив чем… Господи… А если и вправду найдут? Так что сделают? Неужто и впрямь, силком – в постриг. Да разве можно такое?
Спросив сам себя, отрок сам себе и ответил: можно! Цариц да боярынь силком постригали, Анну Колтовскую хотя б вспомнить, что уж о простой посадской девушке говорить? Катя, ах… Хорошая девушка, красивая, как весеннее солнышко – светлоокая, с косою соломенной, и нраву веселого, смешливого даже. Да и родители у Катерины – хорошие люди, отец, Серафим Григорьевич, из коры березовой туеса да всякую прочую мелочь делает, на торгу продает, матушка… Не богатая семья, но и не бедная, его - сироту Корнейку – как своего, приняли, дочки не пожалели. Так ведь Корней-то, хоть и сирота, а все же не гол-сокол, человек при должности – писарь! И жалованье – пусть и от случая к случаю, но все ж… и подарки. Да и подработать всегда можно – письмишко кому написать, бумагу какую составить. С голоду-то помереть не можно! Так что не нужно никакое монашество, постриг – коли с Катериной сговорились уже, осталось родителей уважить да засылать сватов.
Боже, как складывалось-то все хорошо! А тут – постриг… Налетели третьего дня монастырские служки, похитили, увели силком, в подвал бросили. Не по-божески то и не по человечески тоже – одначе, как супротив силы попрешь? Раньше то можно было господину полковнику пожалиться, а теперь – кому? Разве что воеводе – так то раньше нужно было, а сейчас-то уж…
Скрипнула дверь, впустив узкий луч дневного, призрачно-серого света – видать денек-то нынче выдался пасмурный, промозглый. Вошел служка и с ним еще кто-то… щепок принесли, стали кидать в печку, закашлялись.
- Оконце-то бы пробить поболе, - пожаловался один. – Надо бы отцу келарю сказать.
Другой засмеялся:
-Э-э, брат Онфиме! Коли оконце-то поболе – так, глядь и вылезет кто! Лови потом.
- Да-а, одначе, прав ты, брате.
- Конечно, прав! Эт те не на колокольне.
- Там другое нужно… Писарь-то сидит ли еще?
- Сидит. Куды ему деваться?
Внимательно выслушав вернувшегося с докладом поручика Уварова, бывший капитан-командор, а ныне – полковник - Громов в задумчивости заходил по горнице, запинаясь о многочисленные сундуки и конторки – обставить присутствие новой, уже заказанной, мебелью, еще не успели, но должны были – вот-вот. Деньги – подарки от местных богатеев, слава Богу, имелись, теперь их нужно было потратить с умом, так, что любой человек, входя в государственное учреждение – и не в какое-нибудь там, а в воинское, в личную, господина полковника, командира третьего драгунского полка, канцелярию! – испытывал бы почтение и может бытью даже, трепет. Огромные, под темно-зеленым сукном, столы, массивные подсвечники, портреты…
- Так, говоришь, где писаря держат? – отвлекаясь от «мебельных» мыслей, переспросил Андрей.
- В подвале, господин полковник! Под трапезной, где продукты, - поручик молодцевато вытянулся. – Невдалеке от надвратной церкви.
- У ворот, что ли?
- У них. Только на ночь ворота те запирают, - подкрутив усы, проложил доклад офицер. Доски там крепкие, новые…
- Плевать на ворота, - резко перебил Громов. – Хорошее двенадцатифунтовое ядро… Пушку на санях подвезем… Да! И барабанщики – как дам знак, чтоб от всей души лупили.
- Ой, господин полковник… - поручик с сомнением покачал головой. – А не круто ли берем?
- Ничего, - скривив губы, успокоил Андрей. – Не круто. Ведь свое забираем, чай, не чужое! А то ведь совсем архимандрит страх потерял – сегодня писаря увел, завтра – мебель вывезет, а послезавтра – что? Канцелярию по бревнышку разберет?
- Так, - согласно кивнув, Уваров снова вытянулся, спросив уже по-деловому – сколько именно брать с собой людей – хватит ли роты?
Громов озадаченно поскреб пальцами подбородок:
- Роты, думаю, многовато. Орудия, плюс к нему – обслуга… Хватит и плутонга под командованием какого-нибудь ухватистого капрала. Сыщется таковой?
- Да, господин полковник. Сыщется! – радостно уверил поручик. – Некий Платон Евсеев, из местных. Раньше у воеводы Пушкина служил, да тот его выгнал – за узниками не уследил.
- А, Евсеев! – вспомнил Андрей. – Как же, как же, знаю. Добрый капрал, знающий! Так он у нас теперь?
- Третьего дня подал прошение.
- Вот в этом-то деле капрала сего и проверим.
Капрал Евсеев лицом в грязь не ударил: писаря освобождали со всем старанием – с пушечной пальбой да с барабанным боем!
Подъехав в сумерках к воротам, резко развернули сани, бабахнули так, что тяжелые створки враз слетели с петель, только щепки кругом полетели, а правивший караульную службу монах от неожиданности покатился кубарем с лестницы вниз, в сугроб!
Тут же запела труба, забили барабаны, и солдатушки с факелами, с фузеями наперевес браво двинулись к трапезной – трясущийся от страха послушник не успел убежать, гремя ключами, отворил двери.
Из узилища освободили лишь одного человека - Корнейку-писаря – после чего организованно ретировались, опять же – с барабанным боем. Благодаря заранее произведенной разведке (где искать похищенного писаря – узнали точно), вся операция заняла минуты три-четыре, так, что пробудившиеся ото сна архимандрит с келарем, прибежав к трапезной обнаружили лишь разбитые в щепки ворота да ошарашено хлопавших глазами монахов.
- Да я вас, ужо! – потрясая посохом, ярился отец настоятель. – Что тут было-то? Свеи?
- Не, святый отче! Не свеи. Кажись, свои.
- Свои?! Да как они посмели? А вы – хороши! Что стояли-то? Что в колокол не грянули?
- Так звонаря не нашли…
- Не нашли… ухх!!! – архимандрит снова замахнулся посохом, да, с остервенением плюнув, зашагал обратно в келью, велев монахам завтра с утра заняться ремонтом.
Боголеп Саблин вовсе не был напыщенным глупцом, каким казался с первого взгляда, и кто совершил налет, догадался сразу, как только узнал, кого именно солдаты вытащили из узилища. Обиду затаил, да, однако доносы, понимая свою неправоту, пока не писал – представиться еще случай. Поплевался, поругался, перекрестился, да махнул рукой – ладно, на этот раз господин полковник победителем вышел… поглядим, как оно в другой раз сладится.
Громов поселился здесь же, в присутствии – в высоких добротных хоромах с обширным двором, выстроенных лет двадцать назад и в начале века конфискованных для государевых нужд у какого-то неистового местного раскольника, ближайшего соратника и последователя самого Геннадия Качалова, бывшего у староверов в огромном авторитете. Хоромы располагались в центре посада, наискосок от пятиглавой деревянной церкви Святого Никиты-епископа, тут же, в просторной избе, размещалась караульная, где жили служащие при канцелярии бобыли. Солдатушки же по цареву указу стояли постоем в домах посадских.