Слуга новоявленного полковника Гаврила, по наказу хозяина прикупил на рынке сукна на кафтаны, да вот беда, сукно-то оказалось гнилое – расползалося, хоть и поставлено было с мануфактур самого генерал-губернатора… как прекрасно знал Андрей – неистового и беззастенчивого ворюги.
- Что ж ты меншиковское-то взял, - примерив ту же разошедшийся по всем швам кафтан, корил слугу Громов. – Надо было – немецкое.
Немецкое тут же и купили, хорошее, темно-голубое; местный знаменитый портной, живший неподалеку, на Большой Проезжей улице, живенько пошил и кафтан с камзолом, и епанчу-плащ, и короткие штаны – кюлоты. Золотые пуговицы, шелк на рубахи, чулки, банты да туфли с ботфортами продавались у купцов в лавках задорого – ну да господину полковнику цену скостили - за-ради дружбы с новой воинской властью.
Новый командир гарнизона, естественно, был зван во все приличные дома, особенно – к Шпилькиным, славившимся своими европейскими нравами, что, впрочем, в отличие от многих других российских городков, на тихвинском посаде за диковинку никогда и не почиталось – многие исстари торговали со Швецией, частенько бывали в Стокгольме, заводили изящную европейскую мебель, стеклянные переплеты, книги… даже устраивали во дворах фонари.
Вот и Шпилькины были из таких, и многие из простого посадского народу – тоже, в том числе – и вдовица Матрена, гражданская супруга нерадивого раскольника Апраксы Леонтьева, коего Громов навестил, как только уладил все свои первоначальные дела. Навестил не то, чтобы тайно, но и особо не афишируя – он-то нынче полковник, а Апракса – кто?
Тем не менее, встреча вышла теплой. Карел поначалу скромничал, краснел даже – не думал, не гадал, что его случайный знакомец вдруг окажется столь важным господином. Громов взял с собой водки – выпили по одной, по второй, по третьей – тут-то беседа и пошла, покатила со всей необходимой живостью, словно карета с хорошо смазанными осями.
Сидели в Матрениной избе, хорошо сидели - сопровождавший хозяина ординарец Гаврила метнулся за добавкой, прочем, больше полштофа потом не осилили – просто говорили, болтали за жизнь.
- А Вейно с Онфиской твоей как? – живо интересовался гость. – Не забижают их в деревне?
- Не-е, - смеялся карел, - Не забижают. Боятся! Да хочешь, Андрей Андреич, так сам у них спроси – у меня они посейчас, гостюют – на торг приехали.
- Что, хомуты привезли? – вспомнив мастерскую, полковник не сдержал улыбки.
Апракса засмеялся, показав крепкие желтые зубы:
- И хомуты, и ягоды, и дичину. Да много всего! Вейно, вишь ты, охотник добрый да рыбак, а Онфиска торговать горазда – полушка мимо не пролетит.
- Ишь ты! – уважительно хмыкнул Громов. – Кто бы подумать мог? Частная, блин, предпринимательша… А у меня так никогда к торговому делу душа не лежала. Так, говоришь, гостюют они нынче у тебя?
- Гостюют, господине. На моей избе сейчас, а я вот тут, у Матрены. Там и дети Матренины – у меня.
- Так что ж гости-то твои не зайдут, не заглянут? – полковник непритворно возмутился, даже взмахнул рукою, едва не задев штоф. – Или видеть меня не желают?
- Да желают, Андрей Андреич! – переставив штоф, громко возопил карел. – Как не желать? Токмо стесняются очень.
Громов тут же расхохотался, запрокинув голову и искоса поглядывая на висевшую на стене картину с парусником:
- Ха! Стесняются они! В мирскую-то избу ко мне бегали – не стеснялись! И на пилевню.
- То – другое…
- Да понимаю, что другое, - отмахнулся Андрей. – Не ведали тогда, кто я, в каком звании. А нынче, вот… Понятно все. Ну, не сиди же! Зови!
- Ах, Матрена-то в амбар ушла, - обернувшись, Апракса выскочил из-за стола и схватил шапку. – Ничего! Сам сбегаю… Я живо!
- Давай, давай, - снова рассмеялся гость.
Он, конечно, знал обо всем, что делалось на Озеревском погосте, хоть дознание по тому делу проводил воевода Пушкин, да тем не менее – Андрей многим интересовался (чай, озеревцы – не чужие), к воеводе захаживал, вопросы задавал – и получал ответы, никакой тайны Константин Иваныч из следствия своего не делал. Да и не сделать – всех-то в узилище не посадишь, даже главного зачинщика «гари» - Зосиму Гуреева – и то упустили, сбег чертов старец в леса, где-то там и укрылся в самом глухом скиту… а, скорее всего, как предполагал умудренный жизненным опытом воевода, обратно в олонецкие земли подался.
Зато святого отче Амвросия взяли в оборот, и взяли крепко! Пытать, правда, не пытали – у Пушкина вполне хватало ума не плодить новых мучеников - однако суд провели быстро, признали старца соучастником, да сослали в Нижний Новгород, под надзор, чтоб здешний народец лишний раз не подзуживал. В Озереве, кроме нескольких замшелых стариков, никто об Амвросие особенно не сожалел, даже книжница Василина, сумевшая хитрым образом выйти сухой из воды, отделавшись, так сказать, легким испугом. Однако, и Василина покуда притихла, девчонок больше не забижала, к власти не лезла, добросовестно изображая смирение. Догадывалась – ежели что – донесут запросто, хоть народ все кругом веры правильной, старинной, да на шею больше сесть не позволит, тем более – торговые да ремесленные дела у озеревских раскольников шли хорошо, с большой прибылью. На общем собрании пока раскольники здраво решили обходиться совсем без «старца», старостами же избрали Фелофея и Федора. Последнего – заочно, Федор еще не вернулся с Олонца, хотя вот-вот и должен был бы.
Веры своей озеревцы держались накрепко, но без фанатизма, который нынче, в виду отсутствия старцев и наличия неплохой коммерческой перспективы, разжигать было некому… не считая книжницы Василины, на время, впрочем, притихшей. Власти мирские – в первую очередь - воевода – относился к раскольникам, как к неизбежному злу, но вполне терпимо. В торговлишке их не прижимали, а тягло беспоповцы всегда платили исправно. Конечно, архимандрит Саблин имел на то совсем другое мнение… которого покуда никто не спрашивал и спрашивать не собирался.
- Здрав будь, господине Андрей Андреевич! – войдя в избу, Вейно с Онфискою поклонились с порога.
Кланялись бы еще, да Громов, подбежав, усадил их за сто практически силою, послал было Гаврилу за водкой… да вовремя одумался – сильно хмельного местные староверы не пили, разве что квасу да иногда – бражицы.
От натопленной печки несло жаром, молодые раскраснелись еще и от этого, не только от того, что сильно стеснялись, скромничали.
- Ну, ну, ребята! – подмигнув, подбодрил Андрей. – Что такие пунцовые-то? Прямо, как раки.
Вейно расстегну ворот рубахи и тут же потупился:
- Так, господине, жарко!
- Ага, - рассмеялся полковник. – Жарко ему! А ты, Онфиса – чего в платке паришься? Или меня боишься?
Девушка повела плечом:
- Да нет, господине. Вы – человек добрый.
Глянув на суженого, Онфиса сняла платок. Пригладила руками светлые, как лен волосы, забранные синей атласной лентою, сверкнула голубыми очами – ну, до чего ж хороша!
- Ты, Онфиса, по-прежнему у Василины живешь?
- Нет, - зарделась девчонка. – У Вейно. В их доме пока.
- К осени наши нам отдельную избу поставят! – не удержавшись, похвастался юноша.
Громов всплеснул руками:
- О! Тогда и свадьба!
- Нет, - Онфиса дернулась. – Мы ведь ваших обычаев не признаем. Но и не живем свальным грехом, как про нас рассказывают. Жены – мужья – все, как у людей. Только лучше.
- Это почему же – лучше? – Андрей искренне изумился. – А старцы ваши? А «гари»?
- «Гари» - да… бывают, - посмурнела лицом девчонка. – Одначе, в вере нашей да в жизни - никто не указ! Как это – попа нам присылать будут? А мы же на что? Сами старца выберем.
- Выбирали уже, - подначил Андрей. – На свою голову.
- Ну… не всегда ж все гладко бывает.
Юная раскольница на своем стояла крепко, обычаи да веру дедовскую в обиду не давала даже полковнику, однако, при этом, ничтоже сумняшеся, нарушала все мыслимые запреты, за что, по всем староверческим законам, должна была воспоследовать самая строгая епитимья. Однако Онфиса, казалось, ничуть того не боялась – сидела с мирским, беседовала предерзко, да с простоволосой-то головой – вот уж бесстыдница!
А, когда Громов чуть подколол, пояснила:
- Это все для дела нужно торгового. Мы ж тут не просто так.
- А чего то именно тебя решили послать? Девку-то?
Онфиса опустила глаза:
- а потому, господине, что я денежный счет знаю, и все монеты одну в другую могу перевести – сколько чего в серебряных талерах, в рублях, в золотых червонцах.
- Иди ты! – не поверил Андрей Андреевич. - А ну-ка, медяхи мне все назови.
- Полкопейки – деньга, полушка, полполушки… - деловито перечислила девушка. – Серебряные – копейка, пятикопеечник, гривенник, полуполтина, полтина…
- А рубль-то позабыла, дщерь!
- Вовсе и не позабыла, - Онфиса обиженно поджала губы. – Будто, господине полковник, сами не знаете – в рублях-то считают только.
- Ай, молодец, девочка! – не выдержав, похвалил Громов. – ай, молодец… А вот… дукат! Это что такое?
- Монета такая, золотая, фрязинская… но ее и во многих других землях чеканят. У нас –червонцем прозывается.
- Молод-е-ец! – Андрей посмеялся а затем спросил:
– И кто ж тебя всему этому учил?
Онфиса отозвалась уклончиво:
- К нам на погост разные люди захаживали. Рассказывали много чего – а я слушала, запоминала.
- И по-русски ты, я смотрю – шпаришь получше своего жениха! Ладно… Давайте-ка – кваску!
Для Громова уже не составляло никакого секрета, кто в новой семье – Вейно или Онфиска – будет за главного, это уже сейчас было хорошо видно. Вейно – молчун, хоть и себе на уме, а вот Онфиска – прирожденный лидер, умная, такую бы к хорошему делу приспособить, к нужному…
Слова за слово, полковник снова вызвал девчонку на разговор, вытащил, словно бы между прочим, из общей беседы, расспросами – что, мол, на погосте делается, да кто как себя ведет, нет ли каких людей новых… Да и хорошо бы ему, бывшему капитан-командору, а ныне – полковнику – Громову накрепко и достоверно знать – что в Озереве и округе делается? Даже самая мелочь важна – та, что из общей канвы выбивается.