- Понимаешь, Онфиса, в местах ваших лазутчики свейские запросто объявиться могут.
- Хо! Лазутчики! – неожиданно засмеялся Апракса. – Что им там делать-то?
- Да-да, - Онфиса тоже улыбнулась. – Места у нас глухие. Скорей, не свеи – разбойники, тати.
- Ну, разбойники – это к воеводе, - Громов почесал подбородок. – Хотя… и про них мне не худо бы знать. Ты, Онфиса часто ли на посаде бываешь?
- Да бываю, - девчонка понятливо покивала. – Но, ежели важное что, так и Вейно на лыжах придет.
Зайдя в кружало – кабак – озеревский артельный староста Федор поправил едва не упавшую на голову еловую ветку, прибитую в качестве вывески прямо над входом, да, мысленно прочитав молитву, уселся за крайний столик, заказав побежавшему служке сбитень и полуштоф водки. Закуска – квашеная капуста – прилагалась к выпивке даром, горкой наложенная на каждом столе в глиняной миске – черная, кислая, подмороженная.
Грешил, ой, грешил Федор, да что поделать – здесь, в Олонце, иначе было нельзя. Как дела-то сладить, где сидеть, расспрашивать нужных людей – приказчиками, мастеров с верфей? Все здесь - в кружалах, в царевых кабаках, где – чуть за собою не доглядел – живо разденут, потом выбросят на улицу голого – иди, куда хошь, ежели не замерзнешь! Ах, кружил, кружал, ах, «питухи-пианицы», грешники вы… ох какие грешники-то… Истинного Господа не знающие бедолаги!
Вон, сия за соседних столах, орут песни, кто-то спит, подложив под упавшую буйную голову руки, а кто-то уже упал и под лавку – храпит, ворочается… А разбитные девицы – диавола хотеньем! – так и шныряют: туда-сюда, туда-сюда, стреляют глазищами, одна другой омерзительнее. Страшный городок Олонец, греховный: пришлого, чужого народа много, одно слово – верфи. Днем работают, вечером волку пьянствуют, по ночам шалят с ножичками. Поговаривали, будто третьего дня еще какие-то лиходеи-злыдни отрезали припозднившемуся прохожему голову, да ей, головой этой, бросались – играли. Вот нехристи-то, свят, свят, свят!
- Ой, сладкий ой, угости! – одна из гулящих девиц подсела на лавку к Федору, обдала перегаром, обняла, скривилась в беззубой улыбке. – Вижу, молодец ты ничего, справный.
В другое время – по-первости – Федор бы так прямо и сказал – пошла, мол, вон, корвища, да и не заглянул б никогда в место столь мерзопакостное, одначе, ныне… ныне – дела. А в делах – хоть с чертом водись, грехи потом уж как-нибудь да отмолятся. Сейчас вот в роли такого черта был некий господин Ганс Остензее, мекленбуржский немец, коего артельщик, явившись в кабак пораньше, терпеливо ждал, из среды других «питухов» ничем особенно не выделяясь – даже вот, корвищу не прогнал силою, не заехал в нос провалившийся, лишь шепнул ласково:
- Позже приди – ныне дела у меня.
- Ну, дела, так дела, - покорно согласилась гулящая. – Так угости, а?
И столько было безысходности в ее, казавшемся таким тупым, без единого проблеска мысли, взгляде, столько тоски и невыразимой глубоко затаенной боли, что раскольник махнул рукой, плеснул в чарку:
- Пей!
- Ну, за твое здоровьице!
Опрокинув чарку без всякой закуски, гулящая соскочила с лавки и вразвалочку направилась к дальнему столу, где в табачном дыму орали скабрезные пенсии гуляки. Ох уж этот дым, зелье диавольское! Усладу сию занесли в Олонец корабельные мастера-голландцы, скоро и местные пристрастились, тратя на табак последние, оставшиеся от водки, деньги.
Вот и служка, снова подскочив к Федору, предложил:
- Не хочешь ли табачку, господне? Хороший табачок, ядреный, с Каролины землицы заокеанской, с плантации тамошнего полковника Роджерса. Не первый корабль его в Архангельский порт заходит. Добрый табак, да! Попробуешь, господине?
- Тьфу ты, тьфу ты! - не выдержал Федор.
Вот только табачища – дыма сатанинского – ему и не хватало! Разозлился артельщик – все ж терпенье-то не железное – едва ль не хватил кулаком теребень кабацкую, да господь миловал -к столу как раз подошел немецкий мастер Ганс Остензее.
Шляпу сняв, на гвоздочек, в стену вбитый, повесил, туда же – и плащ, да, поклоняясь, извинился:
- Запоздал, герр Федор, бывает.
Старовер улыбнулся:
- Ничо! Водочки, господин уважаемый Ганс? Сбитню?
- Пива бы хорошо. Тут у них, говорят, варят пиво. Не такое, конечно, как у нас, в Мекленбурге, но… эй, кабатчик, а ну-ка!
Мастер Остензее – добродушный, кругленький, с большим животом и живеньким взглядом – проживал тут же, неподалеку, снимая комнаты в недавно выстроенном на голландский манер доходном доме, там же и столовался, однако, все кабаки-кружала в округе знал накрепко – и в кружалах его тоже хорошо знали.
Поймав служку за локоть, немец качнул париком:
- Э, любезнейший… пива пару кружечек принеси.
Служка замялся:
- Так это… не сварено еще пиво-то. Токмо водка!
- Э-э! – мастер Ганс шутливо погрозил пальцем и, заговорщически подмигнув, понизил голос. – Это тебе целовальник наказал сперва предлагать водку? Ну-ну… В таком разе мы с приятелем сейчас же в другое заведенье отправимся! Сей момент!
Герр Остензее по-русски говорил хорошо, бойко, разве что слишком твердо выговаривал слова и очень правильно произносил звуки – «сЕйчас» так «сЕйчас» а не «счас» или там «сИчас». Чувствовалось, что немец.
- Так передай целовальнику мой нижайший поклон. Больше к вам заходить не буду, и другим отсоветую.
- Ой, ой, постойте-ка, господине, - заволновался слуга. – Кажись, припоминаю – есть у нас пиво-то. Я погляжу… принесу сейчас, живенько.
Немец ухмыльнулся, передразнил, смешно кривя губы:
- Вот-вот, давай – живенько. Не то и впрямь уйдем.
Сказал и тут же пожаловался:
- Ах, герр Федор, вот же люди! Я же к ним постоянно хожу и они же мне – пиво не хотят наливать! Ну, разве так может быть, а? Однако, что говорить – Россия.
- Пожалте, господа, ваше пиво! – служка подбежал ив самом деле – живенько – поставил на стол кружки и, дождавшись благосклонно брошенной немцем медяхи, поклонился с улыбою, убежал.
- А пиво-то дрянное, - сделав длинный глоток, меланхолично заметил мастер. – Впрочем, не о нем нынче речь.
Сунув руку в большой, с расшитым узорами клапаном, карман кафтана, Остензее выложил на стол небольшой сверток:
- Вот, мой друг, возьмите. Здесь все, что вы просили – какого размера стеньги, выбленки, как сделать штурвал… ну и все такое прочее. Если хотите, можете развернуть, взглянуть.
- А и посмотрю! – артельщик азартно развернул чертежи, и несколько осунувшееся в последнее время лицо его тут же озарилось самой радостною улыбкой. – Ах, герр Ганс! Не знаю, как вас и благодарить. Вот, возьмите, как обещал…
- Тихо, тихо друг мой! – стрельнув глазами по зале, быстро предупредил немец. – Вот только не надо здесь показывать деньги. Все расчету – на улице, местечки есть. Идемте, пока не стемнело. Да… вот еще… чуть забыл. Меня просили передать. Вы Озеревский погост близ Тихвинского посада знаете?
Федор едва не поперхнулся сбитнем – он никому здесь не говорил, откуда явился. Разве что только своим, у которых остановился… в лесу. Тогда откуда этот ушлый немец узнал?
- Вас как-то узнал на улице один мой знакомый, сказал, что как-то видел вас в Тихвине, на торгу.
- Ага… - неприятно осклабился раскольник. – Узнали, значит. Глазастые…
- Ну, мой друг, узнали и узнали! – Остензее успокаивающе похлопал собеседника по плечу. – Не вижу в том никакой беды. Так вот, в чем моя просьба. У них там, в Озереве – это рядом с Тихвином, вы можете спросить, есть один уважаемый старец, Зосима Гуреев, он, кстати, отсюда, из олонецких лесов. Так вот, мои старые знакомые из карельских земель попросили передать ему с оказией четки. В знак уважения, так сказать. Уж не откажите, а?
- Передам, - справившись с волнением, кивнул Федор. – А что за знакомцы у вас?
- Да так… - немец хитровато прищурился. – Вы сами понимаете, мой друг – о некоторых знакомых лучше много не говорить.
- Ладно, - раскольник понял все, как никто другой. Еще бы! – Давайте свои четки.
- Пожалуйста. Извольте.
Четки оказались обычные, словно бы ступеньками - так называемые «лестовки» - ну, разве что слишком какие-то крупноватые, большие. Впрочем, кто к каким привык.
- Добро, - глянув на украшенные узорочьем кожаные «лествицы», Федор быстро убрал четки и чертежи в дорожную суму и улыбнулся. – Ну, что, пошли рассчитываться?
- Пошли, дорогой друг! Приятно было иметь с вами дело.
- Мне тоже, уважаемый господин Ганс!
Юная баронесса Бьянка, по мужу - дель Громахо, сидя перед зеркалом в задумчивости накручивала на палец золотисто-каштановый локон. Красивое, с тонким изящным носиком, лицо ее казалось грустным – впрочем, в том не было ничего удивительного: поиски пропавшего мужа еще тодга, осенью, не дали никаких результатов, все так и решил – утонул, однако сама Бьянка придерживалось мнения совершенно иного, ибо предполагала, что с любимым супругом тем осенним днем произошло тоже самое, что когда-то – с ними двоими сразу – только нынче вот один Андреас попал в иной мир, провалился, исчез. Но, должен – должен!!! – был объявиться. Сердце чуяло – вот-вот… Но… увы, время шло, а о безвременно сгинувшем капитан-командоре не было пока никаких вестей. Хорошо хоть еще оставались найденные в остатках Ниенской крепости деньги, сокровища капитана Эвери – сей клад баронесса и Камилла со своим немцем-лекарем поделили по-честному, поровну и даже по этому поводу не передрались. Правда, жить в холодной и дождливой России Камилла и ее друг вовсе не собирались – уехали с оказией в Лифляндию, а оттуда – Бог весть куда. Собирались, вообще-то, вернуться в колонии, в Каролину или даже обратно на Нью-Провиденс, звали собой и Бьянку, да та отказалась наотрез, думая все же дождаться мужа. Вот и ждала… ни жена, ни вдова… ну да на жизнь денег хватало – баронесса снимала апартаменты в недавно выстроенном доходном доме с видом на Неву, кругом было сыро, промозгло и грязно, а с приходом зимы стало и откровенно холодно, не помогали ни камины, ни печи – налетавший с залива ветер выдувал все тепло подчистую. Правда, вот уже дни три стояла тишь, и в доме было даже жарко.