Ах, если б еще и муж нашелся…
Еще в ноябре месяце Бьянка дала себе слово – ждать супруга до лета, а потом… потом, быть может, вернуться в родную Барселону, если к тому сложатся обстоятельства или выбрать какую-нибудь другую страну потеплее, купить небольшой дом и бумажную либо сукновальную мельницу – что б было с чего жить да грустить о пропавшем муже.
Сквозь оконные стекла вдруг проник вынырнувший из-за облаков солнечный лучик – яркий, стремительный, радостный. Баронесса прищурилась и невольно улыбнулась, поправив висевшую на тонкой серебряной цепочке иконку с изображением Божьей матери Тихвинской – давний подарок Андрея. Синее, в цвет глазам, платье вспыхнуло на солнце васильками, или колокольчиками, или каким-то другими цветами, фиалками, что ли…
Где-то внизу раздались грубые голоса, за тяжелой портьерою, прикрывающей вход в будуар, послышались чьи-то шаги.
- Можно к вам, госпожа? – заглянув, вежливо поклонился чернокожий слуга Том, с тех еще, давних, американских, времен… больше друг, чем слуга, и поверенный во все делах баронессы.
Бьянка вскинула голову:
- Что случилось?
- К вам важный посетитель, моя госпожа. Боюсь даже – очень важный. Одет богато, при шпаге, в парике. Да! В карете приехал.
- В карете? Что ж ты его держишь-то?
- Да я не держу. Вон он и сам уж идет, кажется…
По лестнице торопливо застучали шаги, тяжелые, уверенные шаги человека, привыкшего повелевать. Казалось, идет сам государь – он и навещал как-то «безутешную вдовушку», правда, не один, со свитою… но государя нынче в городе не было, Бьянка это знала. Тогда кто же? Шереметев? Голицын?
- А-а-а! Вот и наша баронушка!
- Ой! Александр Даньилыч… сейчас я слуге прикажу…
- Не надо ничего приказывать, - осадил князь. – Я ненадолго. Пусть слуга идет по вашим делам. А я… мне давно уже кое-что хотелось сделать.
Бьянка обернулась:
- Иди, Том.
- У меня очень мало времени, душенька… нет-нет... не вставай, - подойдя сзади, генерал-губернатор клонился над сидевшей в кресле юной обворожительной женщиной, урожденной каталонской дворянкой с нежно-золотистою, пахнущей южным солнцем, кожей. Склонился, с шумом втянул носом воздух и вдруг, положив руки на голые плечи баронессы, силой рванул платье, обнажив грудь…
Бьянка лишь вскрикнула:
- Ах!
Меншиков схватил ее за руку, вытащив из кресла, швырнул на кровать:
- Ах, милая, поверь – совсем времен нету!
Нет, конечно, Бьянка вовсе не была недотрогою… особенно, раньше, еще до встречи с Громовым, изменяя своему старому мужу, барону Кадафалк-и-Пуччидо. Да и с другой стороны посмотреть – красивая молодая женщина, давно без мужчины… Как не впасть в грех? Стило бы Светлейшему проявить хоть капельку уважения и такта… а не так вот, как простую дворовую девку – швырнуть на кровать, и… не снимая сапог…
- Ах, князь… извините… но я не готова.
С силой оттолкнув Меншикова ногами, Бьянка выхватила из-под кровати пистолет, взвела курок:
- Не сомневайтесь, Александр Данилович – он заряжен. Опасаюсь воров.
- Ах ты ж, щучья дочь! – почесывая ушибленный при палении бок, осерчал генерал-губернатор. – Еще мне угрожать будешь?
- Зачем угрожать, - поправив платье, баронесса флегматично пожала плечами. – Просто пристрелю да и все дела. Уж не обижайтесь.
Спокойный и даже в чем-то безразличный тон, которым была произнесена эта фраза, а в особенности – взгляд – тяжелый, вовсе не женский - резко охолонули князя, все ж он умел справляться со своими чувствами. Тем более, Бьянка эта считалась в обществе особой с придурью – такая вполне могла и пальнуть.
- Л-ладно… - незадачливый визитер подтянул штаны и, криво ухмыльнувшись, нахлобучил на голову треуголку. – Желаю, так сказать, здравствовать… до лучших времен.
- И вам всего хорошего, Александр Даньилыч.
- «Даньилыч»! – презрительно передразнил князь. – Сначала по-русски говорить научись, а потом уже и выпендривайся. Кстати я чего приходил-то… Мужик твой нашелся.
- Андреас?!!!
- Андреас, Андреас… Андрей Андреевич. Полковником мною назначен в посад Тихвинский. Ты к нему, ежели хочешь, приехать можешь. Добраться – узнаешь сама, как.
Сказав, обиженный генерал-губернатор Ингерманландии, не прощаясь, загремел сапогами по лестнице. Во дворе послышалось ржанье коней. Загремела, зачавкала колесами по раскисшему снегу карета.
Не сдерживая слез, баронесса повалилась на колени:
- О, Святая Дева горы Монтсеррат! О, Черная Мадонна! Я знала… знала… О, супруг мой… нашелся… зовет. Том! Эй, Том!
- Да, госпожа моя?
- Беги… даже не знаю, куда, беги. Хоть на рынок, на пристань – узнай, как добраться на посад… Тих-вин-ский.
Том убежал, и солнечный игривый лучик осторожно дотронулся до висевшей на груди Бьянки иконки. Юная женщина улыбнулась – а хороший сегодня денек начинался! И это визит… Ах, князь, будь ты со всем политесом… да с такой-то вестью… Обидела человека… так он сам виноват. Впрочем, и черт с ним – главное то теперь совсем другое! Вернее – другой!
Глава 7
Глава 7
Зима – весна 1708 г. Тихвинский посад
Шалят!
Под полозьями тяжело груженых, крытых рогожками, саней весело поскрипывал снег, лошади бежали хорошо, резво – по наезженной-то колее! Дорога – обычный зимник – проходила по неширокой реке с темными, поросшими вербою, берегами. Густой хвойный лес то отходил, скрываясь а вербою и ольхою, то вновь приближался, словно стараясь схватить заснеженными лапами сани. В таких вот – узких – местах резко темнело, угрюмые ели закрывали солнце.
Вот опять въехали в ельник… упал с веток снег… впереди заблестело, и, когда сани вновь вылетели на широкий простор, Бьянка невольно прикрыла глаза ладонью, защищаясь от многократно отразившегося в снежный кристалликах солнца. Ах, если б оно еще б и грело! Впрочем, и так пока было неплохо – с погодою нынче обозникам повезло, хоть в начале пути немного побуранило, позаметало дорожку, но вот теперь, от самой Ладоги деньки стояли погожие, солнечные, с незлым хрустящим морозцем. Любо-дорого было ехать – красота! Даже вечно хмурый Варлам – мосластый вислоносый мужик, староста обоза – и тот посветлел лицом, правда, тут же насупился, глянув на обернувшегося с радостным возгласом возчика – молодого круглоголового парня в заячьем треухе.
- А что, дядько Варлам! Скоро и Липно! Совсем уж малость осталось, можно Тихвинскую благодарить.
- Ой, не спеши, - осадил молодого обозный. – Не спеши, паря. В пути-то еще что хошь, может случиться… хоть и у самой обители.
- Да ну тебя, дядько Варлам, - отмахнувшись, парень забормотал себе под нос, еле слышно. – Вечно ты всем недовольный да-ак! Ох, не накаркал бы.
Бьянка не прислушивалась к разговорам, сидела в санях, укрывшись теплой дохою, да с любопытством озиралась по сторонам, время от времени прикладываясь к серебряной фляжке с красным испанским вином, купленном в одной из портовых таверн Санкт-Питер-бурха. Вино, конечно, оказалось дрянное, да другого тут, на промозглом и холодном севере, и не было, а водку пить не хотелось.
Сделав долгий глоток, баронесса окликнула Тома, сидевшего рядом с возницею и закутанного так, что торчал только черный негритянский нос. По-первости, как только выехали, на «арапа», конечно, косились, но потом попривыкли – слуга и слуга, ну и что с того, что чернокожий?
Мерз молодой негр страшно, пожалуй, даже больше, чем Бьянка – ту, кроме вина и дохи, еще согревали мысли о скорой встрече с любимым супругом. Несмотря на мечтания, пронзительно синие, как каталонское небо, глаза юной баронессы примечали все – привыкшая к опасностям молодая женщина, коей не так уж и давно перевалило на третий десяток, внимательно всматривалась в дорогу, машинально отмечая потенциально опасные места. Запряженные парой гнедых сани, в которых, сопровождаемая преданным слугой, ехала Бьянка, пожалуй, были самыми легкими в обозе, и самыми быстрыми. Да и возница – не особо разговорчивый мужичок с сивой редкой бородкою – казался человеком опытным, уж, по крайней мере, хорошо знающим здешние места.
Том все допытывался от него – скоро ли приведем?
- Да теперь уж скоро, - ухмылялся в бороду возница. – Липно-погост проедем - а там недалече уж.
- Лип-но… по-гост… - по слогам повторил Том. – Там церковь?
- Да есть, как не быть! Колокола услышим… одначе, заезжать не будем – некогда. По такой-то погодке к вечеру на посаде будем. – возница дернул вожжи. - Эх, залетные! Н-но!
- Эй, любезный, - отряхнув от налипшего снега шапку, Бьянка вытянула шею. – А твой лошади, сани – по большому снегу пойдут?
- По большому снегу? – обернувшись, мужичок хмыкнул. – Не по-русски как-то спросила, боярышня! Лучше скажи – по сугробам.
- Ну – по суг-ро-бам.
- Эка ты смешно говоришь! Пойдут и по сугробам, кони-то – орлы, да и сани легкие! Правда, недолго – утомятся быстро лошадки да-ак. Да тут, в тихвинских-то местах, по сугробам-то и не надобно – стежек-дорожек полно.
- А ты эти… стеш-ки знаешь?
- Да знаю, боярышня, как не знать? Ноги-то не замерзли?
- Нет, - баронесса улыбнулась. – В вяленых сапогах не худо!
- Не в «вяленых», дева-краса, а в «валяных». В валенках, по-простому.
Девушка расхохоталась:
- Не худо, но некрасиво! И ходить неудобно.
- Ничо, боярышня! Зато – тепло.
Вечерело. Оранжево-золотистое солнце медленно клонилось к закату, протянув по заснеженной реке длинные тени деревьев. Обозники – чуть больше двух дюжин человек на десятке саней – обрадовано перекрикивались, смеялись, по всему чувствовалось, что конец пути уже близок, что еще немного, и крепчавший к вечеру мороз сменится томным теплом жарко натопленной избы или, уж, по крайней мере, какой-нибудь гостеприимной корчмы-кружала. Кругом слышались шутки, прибаутки, хохот, даже обычно угрюмый Варлам ухмыльнулся в усы.
А вот Бьянка не улыбалась. Ей совсем не нравился этот зимний пугающе-незнакомый лес, эти черные тени. Сейчас, в сумерках юной баронессе как-то стало не по себе - холодно, неуютно, страшно. Хотя, казалось бы – дом-то уже здесь, рядом. Еще немного, и…