Немного после обеда поспав, Василина накинула на китайку доху и. выйдя из дома, направилась за околицу, к старому жальнику – к считавшейся когда-то священной, роще, где на старую кривую сосну до сих пор, по обычаю, привязывали колокольчики да цветные ленточки – на удачу, на счастье – такое уж поверье было. Греховно, конечно, но…
Вот и старица, по сторонам оглянувшись, ленточку привязала – яркую, красную, шелковую. И нынче молилась недолго – пару поклонов обетному кресту отдала, да пошла поскорее к дому. Назавтра тоже молиться пришла – никто тому не удивлялся, такой уж обету старицы.
Не удивился и Вейно, старицу у жальника увидав, все знали – ходит туда Василина, молится вечерами. Вот и сейчас – молилась. Юноша соскользнул с лыжни, обошел книжницу стороною – лишний раз не мешать, как вдруг увидал чьи-то смычки – сани-волокуши – запряженные приземистой каурой лошадью, из породы тез неказистых, да выносливых лошадок, которым любой снег нипочем. В смычках, на накрытом дерюжкою сене, сидел мужик в узком дорожном кафтане – чюге - поверх которого был одет меховой полушубок, крытый добротным темно-зеленым сукном, каким торговали на посадских рядках по полтине за штуку. Голову мужика покрывала круглая кунья шапка, по всему видно было – не из простых крестьян чужак, скорее – купец средней руки… Да, так и есть, верно, свернул от обоза к жальнику – обетному кресту помолиться или – кто знает? – к священной сосне ленточку привязать.
Лица Вейно не разглядел, но, по одежке да смычкам судя, мужик был точно не свой, не деревенский, и не с ближайшей округи… в чем не виделось чего-то особенного, вологодский-то тракт недалече, мало ли кого могло к жальнику принести? Пусть себе молится. Только вот не дело, что книжнице помешал. Парень хотел было окликнуть чужака, попросить обождать некоторое время, дабы не смущать святую старицу, кою в Озереве, не смотря на все, случившиеся в последнее время, перипетии, почитали по-прежнему. Даже Вейно – и тот почитал, взгляд похотливый забыв. А. может, и не было никакого такого взгляда – привиделся?
Парень уже сунул два пальца в рот – свистнуть… Да опоздал – книжница сама к чужаку обернулась, заговорила о чем-то. Чудеса! И как не побоялась опоганиться-то? Ну, на то она и святая старица, чтоб не бояться.
Вейно так – бочком – и обошел жальник, не мешая чужим разговорам, не прислушиваясь. А зря!
Подкрался бы, прислушался – много б чего интересного услышал!
- Да хранит тя Господь, почтненнейшая, - подойдя к Василине, вежливо поздоровался чужак. – Что-то случилось? Пошто знак повесили?
- Ничего, слава Господу, не случилось, - оглянувшись, книжница перекрестилась на обетный крест – высокий, под треугольными досками – крышей. – Просто вещь одну святому старцу передать надо.
Незнакомец почтительно поклонился:
- Обязательно передам, матушка. Что за вещь?
- Вот, - Василина вытащила из-под дохи лестовки. – С Олонца один наш мужик привез. Там передали. Сказывали – для Зосимы Гуреева.
Чужак с поклоном забрал четки, мосластое, узкое лицо его, обрамленное темной бородкою, можно было бы назвать красивым, если б не пересекавший всю левую щеку шрам. Впрочем, на взгляд иных женщин, вовсе ничего не портивший… лишь придававший мужественности.
- Хочу спросить, - быстро, пока чужак не ушел, промолвила книжница. – Что старец Зосима молвил про гарь?
- Будет гарь, почтеннейшая, - тонкие губы незнакомца искривились в недоброй улыбке. – Устроим. Только на этот раз гарь – не для достойных, а для… опоганившихся!
- Для поганцев?!!!
- Так старец Зосима наказывал. Вы вот что, уважаемая Василина, вы списки подготовьте тех, коих бы, по вашему разумению, в гарь. Поганцев.
- Поняла, - кивнув, книжница едва сумела спрятать довольную улыбку.
Оно ведь и не худо – от поганцев избавиться! А уж потом, на новом-то месте, в лесах непроходимых, в чащобе, и начать новую жизнь. Без всяких гордецов опоганившихся. Не худо!
- Поклон мой Зосиме-старцу.
- Обязательно передам. Прощайте, уважаема Василина.
- И вы прощайте. Да же имени вашего не ведаю.
-То вам не надо, почтеннейшая. Сказано ведь в Писании - во многия знании – многия печали.
Странный он был человек – вестник от старца Зосимы Гуреева, странный. Может быть, даже – поганый, из тех, что табачище смолят да хмельное зелье пианстсвуют. И не из простых мужиков, не-ет – тут никакая чюга не обманет. По разговору похоже что русский, а повадки – не русские, чужие. И говорит, вроде бы, уважительно, но… слишком уж по-мирскому как-то. Впрочем, Зосима-старец – человек уважаемый, знает, кого посылать.
А с опоганенными он верно решил! И правда – единым махом от всех лишних избавиться… и – в леса. К новой, святой, жизни.
С началом великого пасхального поста на Тихвинском посад пришла традиционная ярмарка, богатая на товары и купцов, не смотря на то, что зима кончалась уже, начинали таять пути-дорожки, все меньше бывало морозов, а больше буранили злые метели, а иногда – на солнышке – уже зачиналась, звенела капель.
В эту-то пору и прибыл на посад вестовой с важным пакетом, полученным воеводой Пушкиным на имя всех троих – его самого, гарнизонного полковника Громова и настоятеля Богородично-Успенского монастыря Боголепа Саблина. В подписанной самим государем грамоте на стенах обители предписывалось обновить пушки, обоз с которыми уже вышел из Санкт-Питер-бурха и вскорости должен был прибыть.
- Шесть двадцатичетырехфунтовых орудий, - полковник Громов уважительно покачал головой. – Да двеннадцатифунтовок – восемь! Еще и фальконеты. Это ж какой же груз! Теперь понятно, почему гонец обоз обогнал.
- Не только поэтому, - озабоченно отмахнулся Пушкин. – Новые станции ямские зря, что ли, открыли? Государевой почте – завсегда-пожалуйста свежие лошади. Быстро доскакать можно! А обоз пушкарский, думаю, на той неделе прибудет.
- Да и гонец говорит тако же, - поддакнул, пригладив бороду, архимандрит. – Тако и ждать надобно. По правде сказать, пушчонки-то наши давно обновить надо бы, почитай, по сто лет некоторым – еще со старой свейской осады осталися.
- Тут, в грамоте-то, сказано, чтоб охрану выслали, - воевода тряхнул грамотой. – Это уж к тебе, Андрей Андреич!
Громов махнул рукой:
- Сказано – вышлем. Завтра с утра и отправлю. А они что, из Петербурга-то без охраны едут?
- С охраной, как же без нее-то? – ухмыляясь в усы, Пушкин опустил глаза и зачитал вслух:
- «особо указать надобно, что соглядатаи свейские про обоз наш прознать могут мыслию учинить захватить оный способны!».
- О как! – Андрей хлопнул в ладоши. – Мыслию учинить захватить оный! Хорошо сказано. Главное – ни хрена непонятно. То ли планируют захватить, то ли – нет.
- Писано – могут, - пригладил бороду настоятель.
Полковник недоверчиво хмыкнул:
- Могут, ага! А вы знаете, сколько одно двенадцатифунтовое орудие весит, даже без лафета? Побольше шести пудов будет! И это уже не говоря о двадцатичетырех-фунтовых. При всем желании ни одному разбойнику по лесам такой грузнее увести. А тракты у нас все под присмотром. Какой тогда смылся на обоз с пушками нападать? Не понимаю.
- Я тоже не понимаю, - согласился воевода. – Однако, нам предписано принять все необходимые меры. Ты, Андрей Андреич – драгунские караулы вышлешь, я – по своей части, на торжище людишек пошли – пусть послушают, что болтают, отче Боголеп – в обители все подготовит. Орудия-то новые на место старых ставить будем?
- Одначе, так, - архимандрит важно кивнул. – Со старых-то мест вся округа пристреляна – чего зря менять?
- Ладно, - подвел итог воевода. – Посовещались. Что решили – исполним.
Наев треуголку, Громов покачал головой:
- И все же, не очень-то мне в нападение верится. Груз-то какой! К тому же – к чему лесным разбойникам пушки? Для них и фальконет-то – тяжел, одна возня а толку мало.
- Мне тоже не верится, - воевода задумчиво скривился. – Однако, что велено, исполнять будем.
- Так кто бы спорил-то!
- Пождите-ка! – архимандрит придержал гостей – собирались-то, как и в прошлый раз, у него в гостевой келье. – Не знаю, к тому ли весть моя… одначе, на всякий случай – скажу.
Воевода с полковником заинтересованно обернулись:
- А что такое?
- Недели уж три тому… отец келарь мне доложил как-то – дескать, кто-то из мирян выпытывал у послушников, не собираются ли орудия менять в обители. Мол, ведь те, что есть – старые. Я тогда, грешным делом, о выжигах подумал, о люде коммерческом – может, на переплавку старые-то пушки купить по дешевке хотят – там ведь и чугун, и медь. Сами знаете, железье-то нынче недешево. Тако думал… - архимандрит вздохнул. – А теперь вот другими глазами гляжу.
- Про пушки, говорите, спрашивали? – воевода поправил парик. – А кто?
- Да разве теперь сыщешь?
Бьянка купила на торгу лютню, попавшую в сей суровый край Бог весть как. Научилась играть самоучкою, и очень быстро – не прошло и трех дней, как невзначай задремавший в канцелярии Громов был разбужен бодрыми, доносящимися из горницы, звуками, сильно напоминавшими примитивный рок-н-ролл – что-то вроде Литтл Ричарда или Чака Берри. Полковник и сам невольно стал притоптывать в такт ногою, а потом и подпевать, подтягивать, пока из горницы не вышла супруга. Встав на пороге, подбоченилась, улыбнулась:
- Ну, как?
Андрей похлопал в ладоши:
- Неплохо, неплохо. Хоть сейчас в «Америкэн Бэнстед»! Какого-нибудь Фрэнки Авалона ничуть не хуже.
- Ах. Фрэнки, - томно потянулась баронесса. – Он такой душка. Знаешь, милый, я иногда вспоминаю тот мир… такой забавный, добрый…
- Ох, ничего себе добрый! – Громов закашлялся. – Ядерной бомбой шарахнули!
- Он мне даже иногда снится, - подойдя к мужу, Бьянка уселась в креслице рядом с длинным конторским столом, устланным темно-зеленым сукном, уже проеденном в паре мест мышами. И когда только успели, заразы?
- Вот и сегодня, сейчас, после обеда вздремнула, так приснилось, будто я мчусь по шоссе на темно-голубом «Бюике-Скайларк», на том, который без рычага…