- С автоматической коробкой, - машинально пояснил молодой человек.
- Я – за рулем, а ты ряд осилишь, пиво пьешь из банки. А на заднем сиденье – наши лети – мальчик и девочка.
- Дети?! – Громов с подозрением посмотрел на супругу.
Та вновь улыбнулась, тихо и благостно:
- Ну да. Я ребенка жду. С месяц уже.
- Надо же! – подскочив, Андрей обнял жену, поцеловал в губы. - Ты не говорила...
- Вот, теперь говорю…
- Ах, милая… и… когда, говоришь, примерно-то?
- Где-то в ноябре, в декабря начале…
- Ага. Так, значит. Значит, так…
Полковник надолго задумался – в принципе, дети должны были появиться, без этого никак, однако, Громов особыми иллюзиями себя не тешил, прекрасно зная, как обстоят дела с детской смертностью в эти не особенно-то благословенные времена, когда женщины из года в год рожали, а в результате из десятка родившихся до подросткового возраста доживало… хорошо, если трое.
Ах. Хорошо б, если б супруга любимая не здесь родила… а… там! Дома! Да пусть даже в тех чертовых шестидесятых, все лучше, чем в восемнадцатом-то веке, где ни гигиены, ни прививок, ни антибиотиков, да и вообще, кроме водки, почти никаких лекарств. Банальное ОРЗ – опаснейшая болезнь, которая либо проходит сама собою, либо сводит в могилу, что уж говорить о чем-то боле серьезном – бронхите, пневмонии и прочем? Уж это точно – смерть, без вариантов. А сколько младенческих болезней, в нормальном мире без труда вылечивающихся, но здесь – смертельных?
Уйти! Вернуться! Хоть куда бы… Неужели, не выйдет? Ведь получалось же, почему б и на этот раз…
- О чем задумался, милый? – Бьянка заглянула в глаза. – Вижу – о том же, о чем и я… Этот мир – жесток и не очень уютен. И родины я в нем лишена… В Испании мы предатели для всех – и для сторонников Филиппа, и для эрцгерцога Карла. Интересно, кто станет королем?
- Филипп Анжуйский, - не задумываясь, отозвался Громов.
- Ты полагаешь?
- Годика через три – станет. Ценой отказа от французского трона. Это всех устроит.
- И раньше устроило бы, - баронесса вздохнула. – Чего воевать было? Договориться не могли, что ли?
- А мечом помахать?! – невесело рассмеялся Громов.
- Филипп, - Бьянка покусала губу. – Если Филипп, нам с тобой в Каталонию дорога закрыта.
- Тем более! – с напускной веселостью, Андрей чмокнул жену в щеку. – Чего нам терять-то? Уйдем!
- Уйдем, - не выдержав, рассмеялась баронесса. – Телевизор купим, по пятницам будем «Америкен Бэндстед» смотреть, на «Скайларке» ездить…
- Да-а, губа не дура… - Громов уже расхохотался в голос. – Впрочем, полагаю – уйдем. Не туда, так в иное место…
- Для этого корабль нужен, - напомнила Бьянка. – А «Скайларк» наш, бывший «Красный Барон» пока что в лед вмерз. Весны ждать надо.
- Надо, - полковник согласно кивнул. – А потом и отбортовать не худо – подремонтировать. А уж опосля, по первой майской грозе…
- Ох, друг мой. Нам бы еще как-то до Питер-бурха добраться. Меншиков…
- Что - Меншиков?
Баронесса замялась:
- Ну… он против нас быть может. Вдруг кто донос напишет?
- Думаю, написали уже! – вспомнив обиженную физиономию архимандрита, ухмыльнулся Громов. – Ничего, не столь уж путь и долог. И сами – без всякого приглашенья – как-нибудь доберемся. Команда на корабле прежняя?
- Да, та же. Юнга Лес к нам в дом частенько захаживал, к Тому. Они сейчас в крепости все – несут по зиме службу.
- Мобилизованы, значит. Ну-ну.
- Ой! – вдруг вскрикнула Бьянка. – Совсем забыла тебе сказать. Вчера мы с Устиньей на рынок ходили, так я там одного человека встретила… С приметным таким на левой щеке шрамом. Думаю – не его я ль средь разбойного люда видела?
Полковник резко насторожился:
- Точно – он?
- Ну… в лесу-то я не особо разглядывала. Могу ошибиться. Мали ли со шрамами людей? Война все-таки.
Устинья – смешливая, лет пятнадцати, девчонка, сирота, вела при Громове и Бьянке хозяйство, девка оказалась смекалистая, неглупая, и даже можно сказать – прижимистая, лишних трат себе не позволяла, хоть и хозяйские деньги – а все ж... Подогнала Устинью вдовица Матрена, подружка карела Апраксы Леонтьева, с коей он никак не мог сочетаться законным браком – раскольники обрядов не признавали. Что же, получалось, лучше во грехе жить?
Чернобровая, светлоокая, с темной густой косою, Устинья для своих лет казалась довольно развитой – высокая, статная, с большой упругой грудью, однако ж, характер имела робкий, а новую господу свою – боготворила. Ну, а как же по иному-то? Бьянка-боярышня и нраву веселого, доброго, и не бьет, и слова худого не скажет, да и собой мила, пригожа – словно южное солнышко! Повезло Устинье, что и говорить – повезло.
Ближе к вечеру вестовой принес почту – пару постановлений из Санкт-Питер-бурха. Да одно ведомственное письмо, кое, наверное, больше касалось бы исполнявшего полицейские функции воеводы. Впрочем, верно, воевода Пушкин подобное же послание получил тоже – в те времена (да и не только в те) любили дублировать. Дивидо ет импере! – Разделяй и властвуй!
В письме говорилось о пропажах «младых отроков мужска полу», никому не нужных бродяжек или из - выражаясь современным языком – неблагополучных семей. Не то, что б это сильно волновало власти, все подавалось «для сведения», поскольку подобные случаи участились во всей губернии, военной и гражданской администрации на местах предписывалось «бдить и докладывать», дабы подобное воровство не перекинулось вдруг на «народ добрый и справный».
Прочитав письмо, полковник сунул его под сукно, к уже лежавшим там не особо нужным бумажкам – пущай полиция – воевода – расследует, коли заявы будут!
Скрипнула дверь, в канцелярию вновь вошла Бьянка, уже переодевшаяся в длинное зимнее платье из темного, украшенного шелковыми цветными вставками, сукна.
- Не отвлекаю, милый?
- Нет. А что такое?
- Да тут Устинья… - баронесса живенько оглянулась и махнула рукой. – Ну, что ты жмешься, входи!
- Здрав будь, господине боярин! – Устинья с порога принялась кланяться.
- Ну? – нетерпеливо бросил Андрей. – Сказать чего хочешь? Говори. Только быстрее, у меня дела еще.
- Братец у меня пропал, Егорий, - опустив глаза, тихо произнесла девчонка. – На два года мене молодше, в учениках у сапожника Елисея Старова был. У того Старова, что мастерскую на Романихе держит.
- Та-ак, - побарабанив пальцами по письму, Громов задумчиво скривился. – Ты вон сюда, на лавку, садись, и давай-ка, излагай поподробней – когда пропал да при каких обстоятельствах?
- Третьего дня пропал, - покорно усевшись, пояснила Устинья. – В пятницу. В воскресенье, в церкви, ко мне Старов, сапожник, подошел, справился – где брат-то? А я и не знаю – где. И что думать – не знаю. Седни с утра в мертвецкую, к воеводе-батюшке, сбегала, на бесхозных мертвяков поглядела… Слава господу, нет его там! Там нет… так ведь народ-то сейчас, сами знаете – за полушку медную пришибут, не поленятся. А потом - в прорубь. Ой, Господи-и-и-и… горе-то!
- Погоди, не горюй, - полковник обмакнул в яшмовую чернильницу перо и, придвинув к себе чистый лист желтоватой бумаги, пристально посмотрел на служанку. – Чем сможем – поможем. Братец твой как выглядел-то?
- Такой… длинненький, да тощой, почитай, господине, кожа да кости…
- Высокий, телосложении хрупкого, - прилежно записал Андрей. – Глаза, волосы?
- Да, как у меня…
- Волосы – темные, глаза – светло-серые. Стрижка?
- Ась?
- Подстрижен, говорю, как?
- Да никак. С осени не стрижен-то, господине. Волосы темные, длинные…
- Кудрявые?
- Не.
- Значит, прямые. Приметы особые есть? Ну, там родинки или шрамы?
- Шрамов нет, - Устинья задумалась. – А на левом плече – родинка.
- Записал, ага, - удовлетворенно кивнув, Громов продолжил опрос дальше. – Я так понимаю, общались вы в последнее время нечасто. Из посадских?
- Ага.
- А жили где?
- У бабки Баранихи, на Романецкой, - подняв глаза, пояснила служанка. – Она нам родственница дальняя, приютила. Правду сказать, не сладко у нее жилося – склочная Бараниха, злая, на расправу скорая. Братец, как в ученики подался, так у сапожника во дворе и жил, в бобыльской избенке, со сторожем да прочими подмастерьями – мастерская-то у Старова большая, он и на заказ, и на продажу шьет – и сапоги, и башмаки с пряжками может.
- Ага… надо тамошних расспросить – вдруг да кто чего видел?
- Я спрашивала уже, господине. Никто – ничего.
- Ладно… еще раз спросим.
Посланные к сапожнику люди – капрала Евсеева и двое солдат – вернулись ни с чем, пропавшего отрока в мастерской уже три дня не видали, и в голову не могли взять – куда тот мог пропасть? Нраву Егорий был спокойного, тихого, никаких друзей приятелей с ним не видали, а у бабки Баранихи он уже второй месяц не жил.
- А чего ему у ней жить-то, господин полковник? – докладывая, ухмылялся в усы здоровяк капрал. – Коли у Елисея-сапожника вовсе не худо! Парни все молодые, зубоскалы, по уму - в войско бы их, да на шведа! Егорий-отрок – самый младшенький.
- Так ты говоришь, Старов – хозяин добрый? – на всякий случай уточнил Андрей. – Значит, насмерть не мог забить. А если случайно?
- Не, - Евсеев отрицательно качнул головою. – Не мог. Елисей – нраву мягкого, то всем известно. Не вспылит никогда, слова грубого никому не скажет, а наказывает всегда – деньгой, и уж тут самой малости не спустит. Оттого-то многие у него не держатся, не привыкли. Да и глаз вокруг – не счесть, мертвяка не вывести, место людное, Флора и Лавра церква, почитай, в двух шагах.
- Может, людокрады? – предположил полковник. – Иль у вас таких нет?
- Почему нет? – капрал пожал плечами. – Были. Украдут, да продадут в татары. Одначе, это все ране надо было делать… или позже. К татарам-то давно дороги раскисли, на севере токмо еще стоят. Так на северах кому этот отрок нужон-то? Думаю, убили его. Зашибли сгоряча, або по пьяному делу… поясок на ем красивый был, баской, так, может, кому приглянулся. Народец сейчас такой – пришибут, и как зовут не спросят. А тело потом – в прорубь, по весне, может, где-нибудь вниз по реке и всплывет.