— Весьма и весьма маловероятно: уже точка невозврата пройдена, все эти реформы и законы приняты, начиная с закона о индивидуальной трудовой деятельности, заканчивая откровенно вредительскими и разрушительными для советской экономики переводом предприятий на хозрасчет и самоокупаемость, отказом от монополии внешней торговли и созданием совместных предприятий. Я совсем не экономист, что бы ты ни говорил о будущем, но и моих знаний хватает, чтоб понять, что это путь в катастрофу неизбежную! — Здесь Хазин подобрался и совсем трезво внимательно обвел нас взглядом. — Но не все с этим согласны! А сейчас, когда у нас есть свидетельство того, во что это выльется, есть и шанс изменить будущее! Так что ты, Ваня, или терминатор, или послан самим богом! Хоть я и атеист, но тут поневоле задумаешься…
Как холодным душем окатил Михаил Леонидович, в конце обнадежив. Дружно и мрачно замолчали, думая каждый о своем; не знаю, о чем размышляли мои собеседники, а я ещё со времени встречи на карельском перешейке в глубине души верил, что в этом мире история пойдет по совсем другому пути. Слова Майора, о ракетной системе залпового огня, с одной стороны грели сердце. А с другой — внушали опасение: это же военные, как бы они в попытках сделать лучше ещё больше дров не наломали. Так что появление Хазина обрадовало донельзя, значит, не только о репрессиях задумываются, раз со всех сторон проблему рассматривают и различных специалистов подключают.
А Михаил Леонидович — с какого ракурса не посмотри — человек образованный и интеллигентный, так что можно надеяться хотя бы на мягкую посадку того, что останется от СССР, о сохранении Союза я и не мечтал. Тут память подкинула картинку из будущего, где Хазин в одном из своих роликов, в очередной раз клеймя компрадорскую политику Центробанка, делился своим видением того, как правительство должно обеспечивать работу чиновников. Недобро поглядывая из-за линз очков, вспоминал, как это происходило при Октябрьской революции, когда суровые мужчины в кожанках и с маузерами — расстреливали занимающихся саботажем бывших хозяев жизни без всякого сожаления.
— А ты не боишься, Вань? — Внезапно спросил Хазин, вызвав у меня недоумение.
— Чего?
— Да хоть того, что слишком многое знаешь. — Разоткровенничался Михаил Леонидович. — Меня вот сразу предупредили о последствиях, даже никаких бумаг подписывать не пришлось. Сразу понял, чем чревато будет предательство. Но и остаться в стороне не смог, слишком уж интригующее всё это вышло, так что мы сейчас все как в подводной лодке.
— Мда, — огорчился я. — так то это меня Равиль просил вам шизу не прививать, ну вот чо началось, нормально же сидели! А так, конечно боюсь, я же не дурак, хоть и гуманитарий. По крайней мере, больше опасаюсь того, что история повторится, а сейчас моя совесть чиста: сделал всё, что мог. А не аферы принялся мутить всяческие или, того хуже, свалить за бугор! Кстати, Михаил Леонидович, раз уж пошла такая пьянка, давайте совместное предприятие организуем!
— Я вам сейчас организую! — Добродушно скомандовал Равиль. — Не ссыте, правильно Миша заметил — мы в одной лодке, и ликвидировать вас есть приказ только в случае предательства прямого или угрозы вашего похищения, дабы предотвратить утечку информации на сторону!
Ну спасибо, успокоил! Хотя я сразу нечто подобное предполагал, так что открытием откровение Равиля не стало. К месту вспомнил ещё одну песню, которую с большим трудом частично воссоздал, думая порадовать Колю и коллектив «Яви и Нави», почему бы не опробовать вначале в узком кругу? Так что через десять минут на три голоса с Равилем и Хазиным огласили стены интерната дружным и совсем не музыкальным ревом, зато от души:
'Ведут нас ко Христу дороги узкие
Мы знаем смерть, гонения и плен
Мы — русские, мы — русские, мы — русские
Мы всё равно поднимемся с колен
Ведут нас ко Христу дороги узкие
Мы знаем смерть, гонения и плен
Мы — русские, мы — русские, мы — русские
Мы всё равно поднимемся с колен!' Ж. Бичевская.
На поднятый шум подтянулась ещё одна городская коллега Хазина и соседка (как хорошо, что больше в интернате никого не было, особенно школьников), учительница химии, только что после университета. Светлана Павловна, как она представилась в процессе знакомства.
— Пить будешь, Светлана Павловна? — Галантно поинтересовался Михаил Леонидович, достав третий стакан.
— Ой, вы что, со школьником? Это же аморалка! — С восторгом пискнула субтильная преподавательница. — Наливайте!
Несмотря на отлично проведенный вечер, до дома я добрался вполне благополучно, всю дорогу негромко напевая на мотив какой-то революционной песни: «И Хазин — такой молодой, и ГеКаЧепе впереди!» И даже дома не спалился, прошмыгнув тихой сапой в нашу с Сашей комнату, где с удовлетворением уснул, без всяких мыслей и раздумий, можно сказать — завтрашний день знаний отметили…
Ну а сюрприз, обещанный моей ненаглядной, оказался её новой и модной стрижкой, сделанной в городе без меня. На что я на линейке в честь первого сентября — сразу обратил внимание, безо всяких подсказок и полунамеков. Да и немудрено: её роскошная грива светло-русых волос превратилось в аккуратное каре, как у Натальи Варлей. Жалко, конечно, былое великолепие, но и так неплохо. Да что там неплохо — отлично просто! Правда, к её новому образу развращенное двадцатым веком сознание непроизвольно подставляло чокер и обязательно черного цвета, что в сочетании с цветом волос — гарантировало убийственный и неповторимый эффект. Осталось убедить Лену и окружающих, что черное короткое ожерелье, плотно обхватывающее шею, это совсем не ошейник! Хотя и очень похоже…
Глава 5
Глава 5.
Осень 1987 г. — весна 1989 г.
Михаил Леонидович проработал школьным учителем учебный год, тютелька в тютельку, и в конце мая покинул Петропавловку. Я уже от него устал, если честно, под конец. Все жилы вытянул, напоследок пристал с этим объединением Германии, особенно с подробностями, в которых я был ни ухом ни рылом. Он, однако, вытянул всё, что я об этом знал, на зависть иным гипнотизерам.
— Объясни мне, — горячился Хазин. — как это ссыкливое убожище, которое все, по твоим словам, заметь, делал по указке западных кураторов, пошел на такой шаг⁈ Это же в корне противоречит интересам как Англии, так и Штатов!
— Мне почем знать, я свечку не держал! Может компромат какой убойный был, а может и через Раису Максимовну зашли, сами же знаете, что и в рядах западного истеблишмента нет никакого согласия, каждый свой край одеяла на себя тянет. Чо было, то и рассказываю. На мизер я иду, сколько там у меня уже?
— Хорошо подумал? Безумству храбрых поем мы песню! — Михаил в предвкушении потер руки. — Сейчас снова тебе насую взяток!
Да, пристрастились к преферансу, есть грешок. От пространных отчетов меня наконец-то избавили, а Михаила Леонидовича я посещал как по расписанию — несколько раз в неделю, под предлогом репетиторства. И если поначалу и вправду подтягивал меня без всякого снисхождения по школьной программе, то вскоре это дело бросил, убедившись, что и без него с этим всё хорошо. Так вот и начали — под карты разговаривать о геополитике, экономике и прочем, вплоть до самых похабных вещей, интересных мужикам в любое время и эпоху. Причем пульку расписывал я, а Хазин периодически конспектировал то, что я ему наговаривал. Кипу пухлых общих тетрадей исписал, и это только при мне, с сентября по май. Подозреваю, что и после моего ухода без дела он не сидел.
Как бы то ни было, его отъезд взволновал только химичку Светлану Павловну, которая при прощании хлюпала носом и то и дело прикладывала к покрасневшим глазам платочек. Мы с моей Леной отъезд нашего классного руководителя (вот да, по иронии судьбы — он преподавал биологию и был классным нашего девятого) встретили с облегчением.
И на то были свои причины, всё началось в сентябре. Следует сказать, что при советской власти нет никакой ювенальной юстиции, и к детям как к единственным и неповторимым снежинкам — не относятся. В общем, большинство работ в школе лежит на наших хрупких плечах: начиная с мелкого ремонта во время летней отработки, заклейки рам газетами осенью на зиму и их же очисткой (с одновременной мойкой стекол) весной. И уборщица на трехэтажную школу всего одна и занимается только коридорами да учительской с кабинетом директора, а сами классы — убирают ученики. Те, за кем этот класс закреплен.
Так как нашим новым классным стал Михаил Леонидович, взваливший на себя нелегкое бремя преподавать биологию, нам достался кабинет биологии вместе с обязанностью ежедневно после уроков проводить там уборку, в том числе и мытьё полов. Как раз из-за этого первый классный час чуть не перерос в грандиозный скандал — начали спорить, кто будет мыть первым, как распределять пары и составлять график. Вовремя заметив, что наш староста и по совместительству комсорг класса начинает впадать в столь привычный ему организационный раж, вызвался добровольцем в этот праздничный день помыть полы в классе. А график пусть составляют как есть, по справедливости, на все двадцать три рыла, из которых наш девятый и состоит. А то знаю я такие расклады, не заметишь, как классный час перейдет во внеочередное комсомольское собрание, от которого и мне не отвертеться, так как дело касается всего класса.
Естественно, моя дорогая в беде не бросила и присоединилась, а комсорг, гордо расправив плечи, словно одержал героическую победу на превосходящими силами противника, покровительственно прокомментировал:
— А был бы ты комсомольцем, Жуков, решили бы всё голосованием, вот сейчас и отдувайся как беспартийный!
То, что наш комсорг, хоть и исполнительный, но туповат, я ещё в прошлом году понял, что не помешало пережить мне приступ желания дать ему целительных люлей. Еле сдержался, тут ещё Лена, которая давно меня понимала без слов, успокаивающе по руке погладила. Соученики, радостно и оживленно галдя, поспешили в коридор, словно боясь, что мы передумаем и потребуем социальной справедливости. А я, дождавшись когда все уйдут, принялся поднимать стулья и ставить их на парты, чтоб не мешали вначале подмести, а затем и вымыть пол.