Чего греха таить — пить пришлось, поддерживал компанию. Правда, я старался быть умеренным, и в итоге оказался наиболее трезвым из всех присутствующих. Вот только мой коньяк «Наполеон», который я так, на всякий случай, взял с собой в Москву, был выпит первым.
Я помирился с отцом. Он, когда узнал, что я направляюсь в Москву на конференцию, крепко задумался и даже признал, что моё решение уйти в ПТУ и начать собственную деятельность — не такое уж и ущербное. Но и я особо не противился вернуться в семью. Между тем, пока не будет острой необходимости, я оставил за собой блок в общежитии и буду платить исправно семь рублей, в которые мне обходится там проживание.
Так что было откуда взять коньяк, с отцовской коллекции. Хотя имеющихся у меня денег хватило бы, чтобы купить таких не один ящик. Вот только в Советском Союзе мало иметь деньги, чтобы что-то купить — нужно ещё и связи подключать. И вот последнего у меня не так, чтобы и немного.
Ну что? Привет Первопрестольная! Твой блудный сын вернулся! Не с миром пришел, но с войной.
Глава 10
— Поселимся в один номер? — шепнула мне на ухо Маргарита.
Я проигнорировал провокационный вопрос. Девушка она весьма интересная, может быть, даже и природа меня подтолкнёт к небольшой интрижке, но не более того. Да и она сама не захочет со мной иметь ничего общего, если только тот доклад, который я всё-таки хочу произнести на всю страну, вызовет шквал негативных последствий. Это сейчас я тут, ее ухажор Трошкин в Ленинграде. Так что победил я. А завтра? Нет.
Расселили нас в не самую шикарную гостиницу, тем более что самая шикарная горела чуть меньше полгода назад. Это я про гостиницу «Россия». Но главные условия, которые были для меня важными — туалет в номере, как и душ, кровать, стол со стульями — были соблюдены.
Заходя в номер я чуть не упал. Прямо в дверях стоял большой чемодан. Хозяин чемодана спал на кровати у дверей. Советский сервис… Как же можно было меня поселить в номер для двоих, но где я был бы один. И предлагал же доплатить. Нет, нельзя. Гостиницы перегружены. Но такая ситуация вызвала улыбку. Что ж… Познакомимся с соседом, поговорим. Только бы он не оказался из тех, кто из номера не выходит, у которого все с собой. Судя по всему, по тому амбре, что я ощущал от спящего, он приехал веселиться.
Я же не стремился к тому, чтобы сейчас пребывать в радостном расположении духа, посещать различные экскурсии, которые запланированы на ближайшие два дня, пока не начнётся конференция. Я хотел спокойно поработать. Впереди — трудное решение, возможно с серьёзными последствиями.
Делегация от Ленинграда была не самой многочисленной, но выглядела вполне убедительно. На всех лицах — печать отобранности, хотя многим хотелось верить, что это именно они сами сделали себя, а не кто-то выбрал. Поездка воспринималась молодыми людьми, как признание. Да, большинство парней и девушек, выдвинули по партийной линии, часть — по производственной, кто-то — по научной. Но все знали: случайных на таких мероприятиях не бывает. Или почти не бывает.
Я тоже это понимал. Меня выдвинули быстро. Уж слишком часто моё имя стало мелькать. И в докладах, и в заметках, и в разговорах на комсомольских собраниях. Я был не то чтобы выскочкой, но, как выражался мой отец, «показной малый». Так что и Марго, и остальные — всё было частью игры. Серьёзной игры, ставки в которой — будущее. Или его отсутствие.
— Сколько у нас времени до первого заседания? — спросил я у сопровождающей.
Это была все та же мелкая девчонка с огромными очками и с предельно серьезным видом на почти что детском лице.
— Два дня, — ответила она. — Можете использовать это время по своему усмотрению. Главное — быть готовыми к началу в понедельник. Завтра установочная сессия, определится программа конференции. Потом день подготовки…
Два дня. Два дня на то, чтобы ещё раз всё обдумать. Я достал свою тетрадь. Там были тезисы. Не написанные под диктовку. Свои. Грубые, резкие, местами слабо проработанные — но мои. Я знал: это не понравится. Это вызовет раздражение. Может, даже приведёт к последствиям. Но иного пути не было. Всё равно — позже или раньше — мне бы пришлось сказать то, что думаю.
Я прошёлся по номеру. Он был чистым. Простой, но чистый. Мой сосед в какой-то момент проснулся, буркнул, что он Илья Никитич, и убежал по своим делам. Даже с участником конференции не поселили. Илья был мужиком чуть за сорок и каким-то то ли рабочим, то ли управленцем с завода… То ли с Челябянска, то ли еще откуда. Вот так мы с ним и поговорили…
Я включил настольную лампу, расстелил тетрадь и снова перечитал свои заметки:
«Молодёжь не может быть только потребителем. Комсомол должен быть школой ответственности, а не системой продвижения по службе. Мы стали бояться собственных слов. Мы боимся выделяться. Мы превратились в организацию по выдаче направлений, а не в силу, способную менять страну…»
И это было только начало моего доклада. Тут же как: или пан или пропал. Я обязан озвучить проблемы, а после, ну пусть заклеймят. Экономический кружок у меня не отожмут, тут я могу действовать. Но и оставаться честным, заметным.
«… Экономическая, правильная, по ленинским заветам, активность молодого поколения… Госплан должен учитывать инициативу молодых заработать. Дать государству налоги, улучшить материально-техническую базу ПТУ и ВУЗов… »
Я закрыл тетрадь. Не от страха — от напряжения. То, что я собирался сказать, выходило за рамки дозволенного. Но иначе нельзя было. Всё шло к застою. Всё стояло.
На следующее утро я встал рано. В гостинице было тихо. Я выпил крепкого чаю, снова прошёлся по тезисам. Мой сосед вновь спал и вновь открытая форточка не справлялась с исправлением тяжелого спертого, сивушного воздуха. Что ж… отдыхает мужик.
В полдень я вышел из гостиницы. Солнце било в глаза. На улице стояли автобусы. На них уже собирались делегации. Я увидел Марго — она махала рукой.
— Идёшь? — спросила она.
— Иду, — кивнул я.
Впереди — Кремль. Конференция.
— Я тебе вообще не нравлюсь? — присев рядом со мной в автобусе, допытывалась от меня Маргорита.
— Рит… Не нужно. Трушкин не одобрит.
— Боишься его? — с вызовом прошептала мне на ухо девушка.
— Нет… Но ты с ним… Закрыли тему, — сказал я и демонстративно стал смотреть в окно, словно сквозь девушку.
Это было трудно. Несмотря на почти что деловой стиль одежды, блузка немного просвечивала и фантазия могла нарисовать такую картину, что только об этом и думать. Так что лучше и не замечать.
Установочная сессия прошла быстро. Нас собрали в зале и прочитали все те доклады, которые приняты для озвучивания, те вопросы, которые могут быть рассмотрены. Все…
Ленинграду слова не давали. Я посылал заявку и для своего выступления. Рассчитывал на то, что всё-таки конференция не будет столь формальной, и тут, кроме запланированных и тщательно изученных докладов, можно будет что-то сказать и другое.
Тщетно. Некий товарищ Крайнов, лично разыскав меня в гостинице, сообщил:
— Очень интересный доклад у вас, товарищ Чубайсов. Есть возможность его озвучить как-нибудь в следующий раз.
И такой улыбается. Понимает же, что издевается, наслаждался.
Я не сдержался и тоже усмехнулся, так, уничижительно, свысока посматривая на товарища Крайнова. Ведь он, гад такой, даже не удосужился почитать, о чем именно я хочу рассказывать с трибуны на весь Советский Союз. Изучи он подробным образом мой доклад — вопросов бы возникло крайне много. А улыбка была бы кривой.
— Тогда я вынужден добиваться встречи с Первым секретарём Всесоюзной организации, — строго и решительно ответил я тогда Крайнову.
И вот сижу в приёмной Первого секретаря Комсомола уже как битый час, пытаясь прорваться к новоиспечённому главе. Уже, посматривая на полноватую секретаршу, рассматривал варианты, как взять ее на болевой прием и проникнуть-таки в заветный кабинет.
Борис Николаевич Пастухов, назначенный только чуть больше месяца назад главным комсомольцем на пятом десятке своих прожитых лет, был для меня фигурой, скорее, негативной. Это если давать оценку партийному функционеру и дипломату с тех соображений, которые имелись у человека будущего.
Это он позволил Комсомолу превратиться в экономический финансовый концерн. Это он был заместителем министра иностранных дел Козырева, который сдавал все позиции бывшего Советского Союза ни за грош. Может быть, только отстаивал позицию за жизнь в Майами после окончания дипломатической карьеры.
Так что мне не было за что уважать и чтить Пастухова. Но я надеялся на то, что у него, как и у многих комсомольских функционеров, включая и молодёжь, пока ещё не сложилось того преступного сознания, которое влекло за собой развал Великой страны. В любом случае, мне нужно было с ним поговорить.
Ещё я рассчитывал на то, что Пастухов будет одним из тех, кто радеет за реформы в экономике. Он сумел в иной истории вовремя построиться под конъюнктуру и начать зарабатывать через Комсомол такие деньги… Впрочем, я не знаю, насколько большие деньги. Знаю лишь то, что в моих разработках в будущем Пастухов был. Однако он умер раньше, чем я подобрался к самым преступным действиям постсоветских элит.
— Борис Николаевич занят… — уже в пятый раз услышал я одну и ту же фразу от секретарши.
Правую руку ей сломать, или… Женщин не бью, но ведь провоцирует. Два часа прошло, как я сижу под дверью?
Но я был настойчив. Если надо — просижу здесь, под его кабинетом, до того момента, когда сам Пастухов выйдет — то ли проветриться, то ли после рабочего дня. Жаль, но, скорее всего, туалет у Первого секретаря Всесоюзной организации должен быть где-то рядом с кабинетом, чтобы он не выходил из убежища.
— Мария Григорьевна, что у нас ещё на сегодня? — услышал я, когда главный комсомолец страны обратился к своей секретарше по селектору.
— Есть один настойчивый комсомолец, Борис Николаевич… Всё никак не уймётся. Сидит и мозолит мне глаза, — пожаловалась секретарша на меня.