Каждый вечер торжественно себе клянусь и обещаю, что прямо с утра со свежими силами приступлю к поиску решения. Но каждый день происходит очередное ЧП. Если ты — директор снажьего детского дома, в твоей жизни нет ничего более обыденного, чем ЧП. Наверно, если однажды у нас ничего плохого не случится, я буду чувствовать себя не в своей тарелке.
Летом мне казалось, что у нас много проблем, теперь просто смешно вспоминать ту, летнюю версию себя. Как мы тогда хорошо и просто жили! Например, в те блаженные времена детки из городского приюта находились в развивающем летнем лагере — этими красивыми словами обозначались добровольно-принудительные сельхозработы. Теперь все они вернулись в город и обнаружили, что их полку вроде как прибыло, да не совсем: новые сироты живут в привилегированных условиях. Жрут настоящее мясо, носят приличные шмотки, спят не по сорок душ в комнате. Надо ли говорить, что это моментально взвинтило на максималку классовый антагонизм? В приюте жили дети разных рас, но в борьбе против внешнего врага маленькие кхазады, снага и люди, мальчики и девочки отбросили предрассудки и образовали единый фронт, что было бы, безусловно, весьма похвально — в иных обстоятельствах. В первую же неделю сентября мои подопечные лишились половины недавно закупленных толстовок и кроссовок, а синяки и шишки стали обычным украшением у всех, не исключая девчонок.
Со всемогущей опричниной я не могла ничего сделать, потому что за ней стоял репрессивный аппарат государства с острогами и пыточными застенками; с сиротами из городского приюта я тоже не могла ничего сделать, но по строго обратной причине. Это брошенные всеми дети, еще более обделенные жизнью, чем мои. Конечно, я могла бы с легкостью вломиться в заброшенный дом, где они прячутся от воспитателей, раскидать их, как котят, настучать каждому по башке или по заднице — что под руку подвернется — и страшным голосом обещать, что руки-ноги повыдергиваю, если они хотя бы приблизятся к моим подопечным. Мне бы ничего за это не было. За приютских никто не вступился бы. И именно поэтому меня тошнило от этого плана.
Я говорила себе, что мои подопечные должны научиться сами решать проблемы со сверстниками — я же не для жизни в теплице их выращиваю. Однако на стороне приютских было численное преимущество. В общем, когда от синяков дело перешло к переломам, я решила, что дожидаться пробитых голов не стоит.
Весь город знал, что приют — под Мясником. На самом деле почти все снажьи бизнесы и учреждения находились у Мясника под крышей. Его личного номера у меня не было, поэтому я просто позвонила на базу, где мы брали мясо, и попросила передать, что мне нужно переговорить с хозяином. Ответ пришел в тот же вечер: ассистентка Мясника сообщила, что он приглашает меня к себе в баню.
В баню с бандитом… Звучит-то как, а? Надо быть снага, чтобы понимать: это действительно приглашение в баню. Если бы Мясник звал потрахаться, он бы именно это передал прямым текстом. Но глупо было бы требовать от меня того, что есть у любой женщины. Мяснику, разумеется, нужно то, что могу только я. Не уверена, что готова снова на него работать. И в тот, первый раз лучше было бы как-то соскочить. Я спалила компромат, на котором в преступном мире Поронайска худо-бедно держалось равновесие. Какие из этого могут выйти последствия? Ладно, будем решать проблемы по мере их поступления. Налаживать связи придется в любом случае. Мои подопечные живут не в вакууме, а значит, и мне не отсидеться среди друзей в уютной мастерской.
Топят здесь, надо сказать, от души! Когда я выхожу из бани, кожа горит, как будто ее только что гладили утюгом. Вокруг тела клубится пар, потоки пота стекают по спине. А прямо передо мной — ледяная купель. Глубоко вдыхаю, зажмуриваюсь, шагаю вперед — и вода обжигает холодом, впивается в кожу тысячей крошечных иголок. Мороз проникает в каждую клетку, вытесняя жар. На несколько секунд растворяюсь в этой борьбе стихий, а потом с визгом выскакиваю из купели. Божечки-кошечки, давно я не чувствовала себя настолько живой!
Хозяин оказался достаточно тактичен, чтобы оставить меня здесь в одиночестве — не воспользовался предлогом попыриться на мои свежие синяки и следы от старых. Рядом со стопкой махровых полотенец — белоснежный пушистый халат, но я все же натягиваю свои джинсы с толстовкой. Одежда кажется холодной и жесткой, швы почти царапают разнеженную кожу. Однако расслабились — и будет. Переговоры предстоят нешуточные.
Мясник ждет, вальяжно развалившись на кожаном диване в просторном помещении с панорамными окнами — язык не поворачивается назвать эту комнату предбанником. Широким жестом обводит накрытый стол:
— Прошу! Ни в чем себе не отказывай.
Шагаю к столу — и непроизвольно выгибаюсь. Запах! Он врывается в ноздри, пронзает тело и замирает где-то внизу позвоночника. Стол уставлен морепродуктами и рыбой, но дело не в них, а в блюде, плотно накрытом металлической крышкой. Обоняние буквально кричит, что там — сырое, свежее, сочащееся еще теплой кровью мясо. Оно не испоганено ни единой крохой соли или специй. Я никогда такого не пробовала, даже мысли в эту сторону не поворачивались — но сейчас древний инстинкт, дремавший все это время, велит вцепиться в мясо зубами, наполнить рот свежей кровью…
— Ты можешь поднять крышку, если хочешь, — тихо говорит Мясник.
Сглатываю слюну и беру себя в руки:
— Воздержусь.
Набираю полную грудь воздуха и медленно выдыхаю.
— Как знаешь, — легко соглашается Мясник. — Расслабься. Присядь, поболтай со стариком. Пивас в холодильнике.
Старик, ага, конечно… На нем только небрежно завязанное на бедрах полотенце, рельефные мышцы туго обтянуты зеленой кожей. Тоже весьма соблазнительный кусок мяса, но к этому-то я была готова — выпила с утра полторы порции своего особенного чая.
Беру из холодильника банку пива — ледяная жесть под пальцами слегка приводит в чувство — и усаживаюсь на диван. Не рядом с хозяином, а через стол.
— Баня твоя впечатляет, — с чпоканием вскрываю пиво. — И все прочее тоже. Но я по делу.
— Разумеется. Я весь внимание.
Он прекрасно знает, с чем я пришла, но хочет, чтобы я озвучила… Отпиваю пиво и тащу в рот морской гребешок. Странное дело — вкус еды, которую я жую прямо сейчас, ощущается слабее, чем воображаемый вкус мяса под тяжелой металлической крышкой.
Про Мясника ходят слухи, что он занимается магией крови. Передергиваюсь, но стараюсь говорить ровным тоном:
— У моих подопечных проблемы с твоими приютскими. Нам точно нужно, чтобы наши детки калечили друг друга?
— Видишь ли, Соль, дети из приюта мои совсем не в том смысле, как для тебя — твои, — Мясник ловко разделывает краба щипцами и острым ножом. — Они, что называются, ходят подо мной. Вернее, под моими шестерками. Обязательные денежные взносы, мелкие поручения, все в таком духе.
— Только не говори, что ты не можешь запретить им докапываться до моих!
— Конечно, могу… Тебе даже просить не нужно — достаточно того, что ты пришла сюда. Но я не думаю, что это пойдет твоим подопечным на пользу. Уклоняясь от драк, они станут слабее.
— А если будут постоянно калечиться, это что, сделает их сильнее? Серьезно?
Мясник вздыхает:
— Боюсь, ты кое-чего не понимаешь. И я не знаю, как объяснить, чтобы тебя не обидеть.
— Да говори уже прямо! Я не слишком-то чувствительная барышня.
— Как у тебя с математикой?
Скриплю зубами:
— Нормально у меня с математикой.
Вот вроде я стала снага, а все равно меня порицают как гуманитария.
— Тогда, возможно, ты уже обратила внимание на один парадокс, — Мясник говорит безэмоционально, словно читает вслух научно-популярную статью. — Мы, снага-хай, исторически сложились как народ воинов, презирающих смерть. Потому мы быстро размножаемся. Раньше это компенсировалось высокой детской и подростковой смертностью, но в последние десятилетия она быстро идет на спад. В Поронайске, например, у нас сейчас в среднем пять-шесть детей на женщину. И прогрессия из арифметической стала геометрической. Как, по-твоему, мы должны существовать с такими темпами воспроизводства?
Подпрыгиваю на диване:
— Не надо вот только заводить шарманку про естественный отбор! Я не позволю детям погибать, чтобы у демографов где-то там циферки сошлись! Это проблема Государя, мирового правительства — да хоть самого Эру Илюватара! А я костьми лягу, но не дам им умереть. Только не в мою смену! И потом… вроде как критические последствия наступят через несколько поколений? А нам бы с этим дурдомом до конца квартала дотянуть.
— Вот я так и знал, что ты отреагируешь… эмоционально. Но, надеюсь, ты сможешь взять себя в руки и понять, что я пытаюсь донести. Соль, если проблему игнорировать, она не исчезнет. И найдутся желающие ее порешать — причем методами, которые ни мне, ни тебе не понравятся.
— Что там еще за методы на нашу голову?
Мясник делает долгий глоток. Как и я, он пьет прямо из жестяной банки.
— Например, на базу номер сто двадцать шесть прибыла особая группа курсантов. Тех самых, с которыми твои подопечные успели сцепиться… да и ты сама засветилась.
— И чего? Какое это имеет отношение к демографии?
— Такое, что, как то ни печально, жизни снага-хай ничего не стоят, Соль. А опричники не простят пережитого унижения.
— Опричнина не выдвинула против нас обвинений.
— Как раз с этой стороны опасаться нечего. Курсантам официально запрещено использовать магию вне базы, так что жаловаться они не будут.
— Подожди. Им запрещено использовать магию? — потираю висок. — Но у них же эти, наушники такие… Они все соединены через нейросеть, которая записывает каждый их шаг. Значит, их начальство в курсе, чего они наколдовали у нас там.
— Разумеется, начальство в курсе. Но хода делу не даст. Видишь ли, Соль, в опричнине многое делается… теневыми методами. И некоторые правила существуют, чтобы их нарушать. Твои подопечные оказались не в то время не в том месте. Теперь у вас серьезные проблемы.