— Извините. Только я должен сказать, что сомневаться в способности к переживаниям, все равно что сомневаться в умственных способностях.
— Это вы меня извините. Право же, не хотел…
— Если человек не способен зачитываться стихами, страдать и радоваться, слушая музыку, значит, у него дефект наследственности или воспитания. — Профессор говорил так, словно ему было больно произносить слова эти. — Внутренний мир человека неделим. Если он ущербен эмоционально, то неизбежно ущербен и умственно.
— Извините…
— Да это я так, не принимайте на свой счет. Однако мне пора. Надеюсь побеседовать с вами после эксперимента. Знаете, чертовски приятно разговаривать с толковыми журналистами вроде вас. Честное слово. Вы не скованы обручами гипотез и убеждений, как мои коллеги, для вас ничего не значит связать то, что, по нашему мнению, никак не связывается. Вы свободны в суждениях — вот ваше преимущество…
— И наш недостаток.
— И недостаток, — согласился Громов. — Но что не имеет своей противоположности?…
Оставшись один, Бенев долго стоял перед рифленой, стеклянно поблескивающей стеной голографического экрана, вспоминая профессора, его слова, вновь и вновь переживая свою неловкость. Потом неожиданно для самого себя вызвал диспетчерскую. Стена исчезла, и Бенев снова увидел перед собой знакомую женщину. Она смотрела на него без удивления и без прежней насмешливости.
— Вы где будете во время эксперимента? — спросил он.
— Где и все — на смотровой площадке.
— А не хотели бы увидеть это со стороны?
— С вами? — просто спросила она.
— Со мной.
— Но там не будет телескопов, и мы не увидим зарождение этого нового светила. — Что за беда, покажут потом, на экране.
— Ладно, — просто сказала женщина. — Через четыре часа я свободна.
— Как вас звать? — спохватился он.
В гараже Бенев выбрал самый маленький двухместный луноход, в котором была одна-единственная кабина, не разгороженная, как обычно, на герметические замкнутые отсеки. Однако робот, контролирующий выезд луноходов, потребовал надеть скафандры, и близости, которой так желал Бенев, не получилось.
Энна сидела рядом, но была такой же далекой, как и там, на экране.
Они ехали по шоссе до тех пор, пока серебристые постройки обсерватории совсем не исчезли за острыми гребнями гор, потом свернули на лунную целину и со скоростью десяти километров в час поползли между каменных глыб, выбирая место поживописнее.
— Давайте на ту гору, там красиво, — сказала Энна.
— Вы не впервые здесь? — спросил он и покраснел.
— Я везде бывала. — Словно желая успокоить его, она положила тяжелую в перчатке руку ему на колено, и Беневу показалось, что он почувствовал тепло ее руки через толстый многослойный пластик скафандра.
— Если при встрече двоих случается чудо, это запоминается на всю жизнь, — сказал он.
— А если благодаря чуду состоялась встреча?
— Все равно. У памяти свои законы.
Энна лукаво улыбнулась одними глазами.
— Что из этого следует?
— Еще не знаю. А вы знаете?
Она покачала головой и погрустнела.
Оставив луноход у скалы, они пошли по лунной пыли, оставляя глубокие следы. Идти было тяжело. Бенев остановился, машинально поднял руку, чтобы вытереть пот, и засмеялся, наткнувшись на прозрачный пластик шлема.
— А вы прыгайте, легче будет.
Она запрыгала по пыли, обернувшись к нему, улыбаясь поощряюще. Он попробовал и понял, что так передвигаться гораздо легче. Держась за руки, они запрыгали рядом, хохоча как дети, радуясь, что этот смех, это забавное прыганье рука об руку сближает их все больше.
С уступа горы, на который они вышли, открывалась широкая панорама лунного нагорья. Все было одинаковым в этом мире светотеней, без земных красок, без радующей глаз мозаики цветов. Но суровость пейзажа привлекала. Первозданный хаос, неподвижный, завороженный безмолвием, представлялся картиной гениального художника или, может быть, таинственным видением из детских снов, порожденных какой-нибудь старинной волшебной сказкой о царстве Снежной королевы. Сколько раз видел Бенев лунные пейзажи, но еще никогда так не волновался.
Может, на него влияло предстоящее чудо, которое вот-вот должно было вспыхнуть в звездном небе? А может?… Он взглянул на свою спутницу и залюбовался ею. Стройная даже в скафандре, она походила на изваяние среди хаотического нагромождения камней, как вызов слепой Природе. Подняв голову, Энна смотрела на огромный затуманенный диск Земли и улыбалась чему-то своему. Солнце заходило, последние лучи его блестели на прозрачном пузыре шлема, и казалось, что вокруг мягкого восточного профиля Энны сиял серебряный нимб.
— Вы знаете, где это будет?
— Кажется, в том созвездии. — Она мягко подняла руку, указала куда-то в сторону горных пиков, пылающих в лучах заходящего солнца.
— Чуть выше. — Полуобняв ее, Бенев показал на едва заметную искру, затерявшуюся среди звезд, чем-то напоминавших начищенные до блеска шляпки гвоздей, вбитых в черный бархат.
И не снял руку с ее плеча, забывшись, смотрел в пространство, ожидая обещанного чуда.
— Еще минута. Вот сейчас!..
В черной пустоте ослепительно вспыхнула вдруг новая звездочка и в отличие от своих неподвижных соседок зашевелилась в пустоте, словно примеряясь, устраиваясь поудобней на новом месте. Яркий блеск ее не ослаб сразу же, как предполагал Бенев, а все усиливался и уже через четверть часа затмил все другие звезды на небосводе. Солнце погасло за горами, и теперь только бледный свет Земли освещал нагорье.
— Недели через две свет этой звездочки поспорит со светом полной Земли, — оказал Бенев.
Энна ничего не ответила, стояла все так же неподвижно, смотрела на разгоревшийся в пространстве живой уголек, зажженный людьми.
— Пылевое облако растечется на сотни тысяч километров, оно будет двигаться вокруг Солнца по собственной орбите и всегда находиться над теневой стороной Земли. Представляете, как будет? Заходит Солнце, и сразу же восходит этот наш искусственный светильник…
Беневу показалось, что Энна не слушает, он погладил ее по плечу и увидел, как она закрыла глаза, доверчиво склонив голову в его сторону. И он тоже подался к ней и дрогнул, услышав сухой удар шлема о шлем. Теперь лицо Энны было совсем близко, он даже видел, как мелко-мелко дрожат ее ресницы. Он рассматривал эти ресницы миллиметр за миллиметром и страдал от невозможности прикоснуться к ним.
И вдруг он засмеялся беззвучно. Энна испуганно открыла глаза.
— О чем ты подумал? — спросила она, удивив Бенева, впервые столкнувшегося с такой, почти неестественной, женской проницательностью.
— Так, пустяки.
— Скажи, — потребовала она.
— Да глупость одна.
— Пожалуйста. Это очень важно.
— Понимаешь, мне вдруг показалось странным, что у космонавтов иногда рождаются дети…
Бенев думал, что она рассердится, но Энна только опустила глаза. Но уже через мгновение снова вскинула их к искусственной звезде в небе.
— Растет новое солнце! — сказала она восторженно.
— И будет расти. — Беневу было радостно в этот миг, как никогда в жизни. Ему вспомнилась древняя поговорка об испытании верности в разведке, и он спросил: «Энна, а ты полетела бы к звездам? Со мной?».
— Не знаю, — засмеялась она.
Но Бенев не поверил словам, ему больше сказали ее глаза, засветившиеся вдруг, словно бы затянувшиеся влажной мечтательной пленкой…
Они не спешили возвращаться. Взявшись за руки, прыгали по мягкой податливой пыли, подолгу стояли, прислонившись жесткими прозрачными шлемами, все не хотели уходить от этих гор, казавшихся им такими необыкновенно красивыми. А когда выехали на шоссе, помчались с такой скоростью, что автомат лунохода вынужден был включить ограничитель…
— Когда мы снова увидимся? — спустя час говорил Бенев, с удовольствием впервые пожимая живую мягкую руку Энны, стоявшей перед ним в своем золотистом цветастом платье. (В лунном бесцветном мире люди любили яркие одежды).
— Через шесть часов.
— Так долго?
— Ничего, мой друг, у нас в запасе — вечность.
Она улыбнулась и исчезла с легким галантным поклоном, в котором было что-то и дружеское и официальное.
Немного обиженный Бенев пошел в свою «практикантскую» квартиру с твердым намерением выспаться, чтобы через шесть часов предстать перед Энной сдержанным и по возможности спокойным. Как ни старался, не мог уснуть. Не помогали ни успокаивающие коктейли, ни вкрадчивые шепоты «электросна».
Перед ним не исчезало видение: мягкий профиль в ореоле сияющего шлема, длинные вздрагивающие ресницы, стройная серебристая фигура на фоне пестрого хаоса камней. Он долго мысленно умолял ее оглянуться. И она оглянулась, но заговорил вдруг торопливым голосом Руйка:
— Уво, да проснись же, Уво, подвел я тебя…
Бенев открыл глаза, увидел своего коллегу с кипой голографических пластинок в руках.
— Не вышло, — сокрушенно жаловался Руйк. — Аппаратура подвела.
— Ладно, — сказал Бенев, быстро просмотрев пластинки и еще не понимая, что именно не получилось. — Обойдется.
— Чего обойдется? Снимал звезду, а вышел крендель какой-то.
— Может, так надо?
— Кому надо? Попробуй опубликовать это облако с дыркой — засмеют.
— Я говорю, что, может, дело не в аппаратуре, может, облако такое и есть?
— Чего ему таким быть? — Руйк задумался на минуту. — Шут его знает, пойду погляжу.
Он вернулся быстро.
— Что там творится, что творится! — с порога закричал Руйк. — В самом деле, вместо булки крендель сделали. Громов, говорят, за голову хватается.
— Ну ты скажешь! — Он знал за Руйком такой грешок — «преувеличения на базе увлечения» — и не поверил.
Но Руйк, обычно не обращавший внимания на насмешки, на этот раз обиделся.
— Иди да посмотри. Или я тебе диспетчера вызову.
— Не надо! — испугался Бенев и, вскочив с постели, подошел к стене-экрану.
— Что-то не так получилось, не по рассчитанному. В самом деле, говорят, будто сам Громов растерялся.