Особенно часто доставалось братьям Шепардам. Старший, Дуг, слыл хорошим матросом, выносливым, смирным и очень сильным. Младший, Роб — сущим недоразумением. Юнга из парня вышел как парус из носового платка. То уронит тарелку с супом, то забудет почистить капитанские сапоги, то заглядится на волны и утопит по рассеянности кисет с добрым табаком. Щуплый, тонкий, сероволосый парнишка походил скорее на мокрого воробья, чем на будущую грозу морей, да и выдержки ему не хватало. Во время порки Роб визжал, выл и, случалось, плакал. А Дуг любую обиду переносил кротко, как ломовик-першерон, чем и доводил капитана О’Гэри до белого каления.
Повод для нынешней экзекуции был, как водится, высосан из адмиральской бочки. У старика О’Догерти пропала серьга. Золотая серьга кольцом, знак успеха и доблести моряка. Скорее всего, у цацки разомкнулся замочек, и она завалилась в какую-нибудь глухую щель, но О’Гэри, услыхав о пропаже, заявил, что ему на борту хватает четвероногих крыс, а двуногие могут плыть на все четыре стороны. И приказал тащить на палубу матросские сундучки — мол, сейчас и посмотрим, а как пропажа найдётся, вор на месте получит свой рацион свежих линьков. Команду исполнили неохотно — на сундучки ни замков, ни засовов не вешали, и даже у распоследних ворюг хватало совести не запускать в них лапу. Боцман Иорген попробовал отговорить капитана — идти поперёк обычая значило провоцировать недовольство матросов. О’Гэри упёрся со всем ирландским упорством и приказал Дугу Шепарду обыскать вещи. Дуг отказался.
Сундучки в итоге каждый матрос выворачивал сам, под прищуром жадного ока О’Гэри. Естественно, никакой серьги не нашлось, и никакого ухищенного корабельного барахла в сундуках не прятали. Злой как чёрт, капитан приказал устроить наказание тотчас, не дожидаясь традиционной понедельничной порки, когда матросы получали разом за все проступки прошлой недели. Спокойного, как всегда, Шепарда привязали к фок-мачте, боцман неспешно взялся за дело. Джуд без особого интереса следил, как вспухают рубцы на широкой спине моряка. Он видел, что боцман отвешивает удары вполсилы. Капитан тоже это заметил. Иорген получил в челюсть, не отходя от мачты, и благоразумно укатился под снасти. Линёк лёг в ладонь капитана так метко, словно вместо расшитой галуном шляпы О’Гэри носил красный колпак с прорезями для глаз. Желваки заиграли на загорелых скулах ирландца — Джуд почувствовал, до чего ж капитану хочется исхлестать в кровь белую спину наказанного. Но, раз взявши палаческий кнут, до скончания дней не отмоешь рук… О’Гэри хорошо это помнил, поэтому смог сдержаться. Пару раз хлестнул мачту, показывая «вот так пороть надо», и прошёл взглядом по угрюмой толпе матросов.
— Юнга Шепард, ко мне!
Понурый Роб сделал два шага вперёд, грязные щёки мальчишки были мокры.
— На! — О’Гэри протянул юнге линёк. — Бей! Ещё двадцать четыре раза осталось, парень.
Джуд чуть пожал плечами — поганое дело. Мальчишка вырастет редким мерзавцем, попробовав братней крови, и при первом удобном случае продаст самого О’Гэри — такие истории Хамдрам уже не раз видел. Эх ты, Роб… Стоило время от времени подкидывать парню то яблоко, то кусок сухаря… Жаль тебя, дурака, сам такой был.
Особенно жалкий в своём огромном бушлате, Роб ухватил верёвку и шагнул к брату. О’Гэри широко ухмыльнулся:
— Давай! Высечешь от души — в Лондоне младшим матросом сделаю, шиллинг в месяц прибавлю.
Верёвка медленно поднялась и опустилась на палубу.
— Давай, Шепард! Будь мужчиной! В оттяжечку, с плеча, ну!
— Нет, сэр.
От удивления Джуд подавился табачной жвачкой. Этот салага стал возражать капитану? О’Гэри тоже сперва не поверил своим ушам:
— Выполняй приказ, Шепард, мать твою. Делай, что говорят, медуза вшивая!
— Нет, сэр! — губы мальчишки тряслись, в глазах стояли слёзы, он отчаянно замотал головой. — Не буду, сэр, ни за что не буду!
Одним ударом капитан сбил Роба с ног и начал пинать сапогами, хрипя ругательства. Матросы молчали. По закону слово капитана на корабле верней Библии, а юнга имеет не больше прав, чем корабельный кот. По доскам палубы расплылось пятно крови. Наконец капитан выдохнул и отступил. Избитый Роб приподнялся — парень лишился переднего зуба, один глаз быстро заплывал, бледное лицо было перепачкано соплями и кровью. Встать, цепляясь за снасти, ему удалось не сразу.
Свирепый О’Гэри поднял линёк и швырнул в мальчишку.
— Вперёд, сволочь!
Привязанный Дуг изогнулся, насколько позволяли верёвки.
— Роб, пожалуйста, сделай это!
Мальчишка уцепился за такелаж и вспрыгнул на планшир. От страха и боли он, похоже, ополоумел, единственной мыслью стало удрать от мучителя. Балансируя на канатах, юнга, наконец, завопил в голос, покрыв капитана грязной и неумелой бранью. У О’Гэри от злости побелел кончик носа.
— Юнга Шепард, я приказываю спуститься и выполнить команду!
Роб, похоже, его не слышал… Тогда О’Гэри достал из-за пояса пистолет и прицелился в парня:
— Слезай или сдохнешь!
У Джуда сжалось сердце — капитан и вправду мог пристрелить парня. Вот сейчас упадёт Роб в синее море, помрёт без исповеди и станет чайкой. Белокрылым альбатросом, из тех, что парят над мачтами и просят, чтобы их помнили…
— Не стреляй! — Джуд рванулся вперёд и ударил капитана под локоть. Огорчённая пуля ушла в паруса. О’Гэри (недаром он был капитаном) рванул второй пистолет и пальнул, не целясь, благо, Хамдрам был совсем близко. Пуля попала в дохлого альбатроса. Это было чертовски больно — словно в грудь запихнули раскалённую кочергу. Джуд упал, изогнулся дугой в пароксизме, почти потеряв сознание. Верёвка сдавила шею узлом, с полминуты не получалось вздохнуть. А потом наступило блаженное чувство свободы. Тело сделалось лёгким, как пёрышко, в голове просветлело.
«Я, наконец, умираю, — улыбнулся счастливый Джуд, — Отче наш, иже еси… что?!». В уши ему ударил звериный вопль капитана. Открыв глаза, Хамдрам увидел, как О’Гэри катается по палубе, пробуя отодрать от лица разъярённую мёртвую птицу.
Деньги — в Бристоле, у старика трактирщика, в сундучке гроши, до берега две с половиной мили… Джуд Хамдрам сбросил бушлат, сапоги, одним прыжком вскочил на планшир и бросился в море.
Он очнулся уже на пляже. Мелкий белый песок, ослепительно синее небо, старый вяз у дороги, холмы, покрытые мелко-курчавой зеленью, силуэт невысокой зубчатой башни у горизонта, в кустах терновника заливается неугомонный дрозд. Свобода! Волны смыли проклятый запах и мерзких червей, шея выпрямилась, на груди больше ничего не висело, лишь царапины на руках кровоточили, саднило от слоёной воды. Ему сорок пять лет, он жив, свободен и не станет летать над морем, оглашая пучину вод криками о спасении.
«Кто родится в день воскресный, тот получит клад чудесный». Джуд Хамдрам, ты счастливчик, улыбнулся он самому себе. Отжал одежду, связал шнурком седые волосы и отправился куда глаза глядят по немощёной, жёлтой от пыли дороге.
До Бристоля он шёл почти месяц, ночевал то в хлеву, то в сарае, то под кустом, благо было лето. Кормился, чем бог пошлёт да встречные помогут. Добрым людям говорил, что попал в кораблекрушение и чуть не утонул (второе было недалеко от истины). В Бристоле Джуд первым делом сходил в церковь святого Марка поставить свечку и помолиться за счастливое избавление. Не удержался: выйдя из храма, показал кукиш мрачным зубчатым шпилям (жаль, давешний священник уже лет десять как помер). В «Отсоси у адмирала» Хамдрам гулял две недели — днём пил, по ночам таскал в комнату девок. Потом купил себе новый кафтан (никаких бушлатов!), зашил в пояс золотые монеты, обзавёлся брыкливым, выносливым мулом и, словно принц, поехал домой в Ливерпуль. Успел и матушку повидать, и получить от неё свежей треской по морде, и даже благословить невесту: в первый день по прибытии он направился к свахе и через месяц был уже неплохо женат — на рябой, большеротой, но зато работящей, верной и доброй девице.
Через год жена принесла ему первого маленького Хамдрамчика. Счастливый Джуд отметил разом два праздника — появление наследника и открытие кабачка «У счастливого альбатроса». Только здесь подавали пудинг по-йоркширски, по-шотландски, по-уэльски и а-ля-королева, только здесь наливали пиво пяти сортов и особый, чёрный матросский ром, только сюда почтенные супруги спокойно отпускали мужей — все служанки в «Альбатросе» блюли себя для замужества, и, надо сказать, делали хорошие партии. Владелец процветающего трактира господин Джуд Хамдрам дожил до глубокой старости, пользуясь любовью соседей, как человек немногословный, справедливый и щедрый. Он любил поплясать и полакомиться, по утрам прогуливался вдоль квартала, желая соседям доброго дня, подкармливал бедных детей и бездомных кошек, всегда находил работу бродяге, если тот стучался в обитые дубом двери трактира с просьбой о помощи. Единственной странностью почтенного трактирщика было то, что Джуд наотрез отказывался подходить к морю ближе, чем на пушечный выстрел. Умер он тихо, в окружении семерых сыновей и бессчётного числа внуков.
Старший сын унаследовал дело. Да, сэр, я уже пятый Хамдрам, владелец «Счастливого Альбатроса» — и батюшка мой, и дед разливали здесь пиво. И мы строго блюдём обычай — первый гость, что постучится к нам утром Птичьего Вторника, получает выпивку и еду бесплатно, лишь бы вспомнил добрым словом душу Джуда Хамдрама, а заодно и всех тех моряков, что сгинули в море без покаяния. Я смотрю, вы из тех джентльменов, что прибыли на яхте из самого Лондона и изволили с утречка веселиться, в воздух постреливать… Да-с, слыхали. Уважьте нас, добрый сэр, не побрезгуйте угощением. Что желаете? Рома? Мяса? Сию минуту.
Шустрый трактирщик умчался за стойку — выискивать самый чистый стакан и особенную тарелку для знатного гостя. Джентльмен, молодой и лощёный лондонский денди, остался неподвижно сидеть за низким столиком, покрытым пёстрой скатёркой. В голубых, словно волны, глазах джентльмена чайкой билась какая-то мысль. Он достал из кармана жилета элегантный швейцарский ножик, одним щелчком открыл лезвие и осторожно провёл им по мякоти нежной ладони. Капли крови упали на скатерть — одна, две, три. Узкий шрам зарастал…