— Пойдём отсюда, — сказала Эльвира, отворачиваясь. Она не чувствовала голода, ни малейшего. Только усталость и отвращение.
И подумала, что, кажется, раньше ни разу не видела на лице Себастьяна настоящего удивления.
— Теперь она вспомнит, — сказала Эльвира.
— Ненадолго, — ответил Себастьян. — Думаю, она быстро поставит новую стену.
В ушах Эльвиры прошелестели крылья мёртвых бабочек.
— Нет, — произнесла она.
— Нет? — переспросил Себастьян.
— Ты же видел, — сказала Эльвира. — Она умрёт, если оставить, как есть. Или запах горя почует новый пожиратель, и тогда она всё равно умрёт.
— Чего ты от меня хочешь? Я сделал, что мог.
— Ты — да, — согласилась Эльвира.
— Мне не нравится эта идея, — проговорил Себастьян после паузы.
Женщина на кушетке вздрогнула. Не открывая глаз, глубоко вздохнула и сказала:
— Эли…
— Да, — ответила Эльвира, наклонившись над кушеткой. — Да, мама.
МясоРахметов Андрей
23 декабря 1991 г.
Лето стояло жаркое, сухое. В небе парил орел — большой и жестокий.
— Орел злая птица, — сказала мне сестра. — Он убивает слабых, питается их кровью. Вот и шулма как орел: тоже убивает слабых. Убийство ей в удовольствие. Человек не должен быть таким. Ты понимаешь, Санджи?
— Понимаю, — сказал я. — Но мне всё равно.
К словам сестры я прислушивался крайне редко. Такой уж был у меня воз-Раст. Я подхватил мешок с кизяком, и мы с сестрой пошли обратно в хотон. Топлива на сегодня мы собрали достаточно.
А где-то далеко в степи табунщик Салакин проводил взглядом орла и вздохнул. Он был хорошим охотником, наверное, лучшим в хотоне, однако, и ему летом не везло на добычу. Салакин подумывал даже подстрелить орла. Мясо несъедобное, конечно, но хоть какое-то удовольствие от охоты.
Салакин поднес ладонь к глазам и стал смотреть на солнце, почти не щурясь. Внезапно вдалеке мелькнула тень. Салакин насторожился. Он быстрым, мягким шагом подобрался к добыче. Ею оказался журавль — но журавль необычный: легкий, воздушный, почти что призрачный, с черно-золотым оперением и венчиком пуха на голове, напоминающим корону.
Салакин хищно улыбнулся.
Он наложил стрелу на тетиву и вдруг остановился, задумавшись. Жалко было убивать столь красивого журавля. Да и боязно: мало ли что, вдруг это не журавль, а шулма, страшна я степная ведьма в обличье птицы. Но азарт оказался сильнее. Салакин спустил тетиву.
Журавль тонко вскрикнул, как ребенок, забил крыльями, пытаясь оторваться от земли. Стрела попала ему в основание шеи. Кровь испятнала блестящее оперение. Салакин выстрелил еще раз, и журавль упал.
«Жалко», — подумал Салакин.
Когда он принес тушку в хотон, то первым делом показал ее старому Цедену. Тот был нашим мудрецом. В свободное время Цеден пил водку-араку, а свободен он был всегда.
Увидев мертвого журавля (Салакин отрубил тушке голени и голову, чтобы нести было легче), Цеден вдруг разволновался:
— Три тысячи обитаемых миров, это Журавлиная Дева!
— Это хорошо? — испугался Салакин.
— Да, вполне! — хихикнул Цеден. — Кто съест ее мяса, тот станет бессмертным. По крайней мере, так говорится в легенде.
Поднялся шум.
— Салакин, друг! — воскликнул загорелый Эрдени.
— Салакин! — влез табунщик Баатр.
— Дружище Салакин! Салакин! Возлюбленный мой Салакин! Салакин! Салакин!
Жена Салакина, Элистина, схватила мужа за локоть и оттащила в сторону.
— Слушай сюда, — сказала она. — Мяса в журавле не так уж и много. Со всеми делиться будем, сами в пролете окажемся. Давай так: две трети нам с тобой, нашим детям, ему, — она коснулась своего изрядно отяжелевшего живота, — потом одну шестую папе в Тяминский хотон, и уж только потом раздадим оставшееся. Все понятно?
— Да подожди ты, — отмахнул Салакин. — Цеден, а сколько нужно мяса съесть, чтобы стать бессмертным?
— Немного. Кусочек размером с человеческий глаз, — старик широко улыбнулся. — Надеюсь, мне достанется? Ведь это я опознал журавля. Без меня бы никто бессмертным не стал.
— Ага. Никто, кроме нашей семьи, — кисло произнесла Элистина.
Но никто ее не слушал.
Стали делить. Делили шумно, всем хотоном. Салакину пришлось за этот день выслушать немало хорошего — и табунщик он замечательный, и воин прекрасный, и сказки рассказывает великолепно, и даже суп из барана готовит отменный. Супом, который готовил Салакин, можно было спокойно травить шкуры — но об этом как-то забыли.
Я же стоял в сторонке и изнывал от собственного бессилия. Наша мать Шавдал, целительница, женщина в хотоне известная и уважаемая, как назло, сегодня уехала к брату в соседний хотон. Сестре, как незамужней девушке, неприлично было принимать участие в подобных сборищах. Младшему брату Манджи было всего три года, и вопросы бессмертия его трогали мало. Я же — кривоногий, коротко стриженный мальчишка — крутился сначала среди делителей, ныл и канючил; потом, получив весомый тычок от табунщика Баатра, отошел в сторону.
«Вот несправедливость!» — думал я при этом.
Разочаровавшись, я вернулся в нашу кибитку, сел в угол и стал грызть засохшую лепешку. Было жарко, и на меня садились мухи. Я отгонял их лепешкой, злился и мысленно взывал к матери.
«Приезжай скорей, ну!» — думал я.
А затем полог раздвинулся, и в кибитку вошла сестра. Выражением лица у нее было непроницаемым. Сестра села на связку одеял, взяла связку бараньих позвонков и стала молча перебирать их.
— Что случилось? — не выдержал я.
— Я попросила мяса для Манджи, — с тем же непроницаемым видом произнесла сестра. — Мне отказали. Сказали, что девушке лучше не открывать рта. Что лучше не позориться. Сказали, что я дура!
С неожиданной яростью она запустила связкой позвонков в полог, после чего прижала руки к лицу и расплакалась.
— Вот негодяи! — закричал я. — Цагана, не плачь! Не плачь, дура, я их сейчас проучу!
Я выскочил на улицу, нашел табунщика Баатра и без лишних слов набросился на него. Баатр стукнул меня раз, другой, затем пнул меня, упавшего, и рассмеялся:
— Полежи, остынь.
Мать вернулась только под вечер. Узнав от мрачной сестры, что произошло, она зло произнесла:
— Всем дали, а моих детей обделили. И это Салакин, у которого вся скотина бы передохла, если бы не я! Салакин, чьих детей я сама принимала! Что за день-то за такой! Зачем я вообще к брату поехала? Ох, это шулма меня на такой поступок подбила, не иначе. Пойдемте, — велела она нам. — Будем от Салакина справедливости требовать.
Мы пошли все вчетвером: рассерженная донельзя мать, рядом сестра, потом я, и я держал за руку Манджи, которому было все равно, куда мы идем и зачем.
«Интересно, а как мать будет с Салакином разговаривать? — беспокоился я. — Вдруг ее дурой обзовут, как сестру? Что мне тогда делать? Дать в морду Салакину? Но тогда матери мяса точно не дадут… Как поступить?»
Я не знал и потому больно дергал Манджи за руку всякий раз, когда он останавливался, чтобы поковыряться в очередном куске кизяка.
Салакин нам не обрадовался.
— Шавдал, журавля давно уже нет. Съели его, съели. Раньше надо было приходить, — сказал он. — Ты уж извини.
— Салакин, — сказала мать.
— Мне очень жаль. Раньше надо было. Извини.
— Салакин.
— Мне правда жаль!
— Салакин.
— Тебе же говорят, что всё! Ты что, с первого раза не понимаешь?! — вмешалась Элистина.
— Салакин, — повторила мать.
В этом было нечто жуткое. Салакин, Салакин… Мать произносила имя табунщика с таким отстраненным, равнодушным видом, словно не женщина говорила, не моя мать, мама, а какое-то неведомое чудовище.
Иллюстрация к рассказу Макса Олина
Я сжался, опасаясь глядеть на нее.
— Салакин, — повторила она.
И Салакин, к моему ужасу, сломался.
— Жена, — еле слышно произнес он. — Отопри сундук.
— Нет, — испугалась Элистина.
— Это кусочек для будущего ребенка, Шавдал, — тихо пояснил Салакин, и вдруг резко повысил голос. — Жена! Отдавай мясо Шавдал! Хватит с нас… хватит с нас и четверых бессмертных детей.
Элистина расплакалась. Потом все же открыла сундук и отдала матери сморщенный кусочек журавлиного мяса. И пробормотала проклятие.
Мать оглядела их расстроенным взглядом. Получив желаемое, она сразу как-то уменьшилась в росте.
— Извините, Салакин, Элистина, — грустно сказала она. — Но это ради моих детей.
Дома мы все обступили заветный кусочек. Даже Манджи проявил к нему интерес.
— Как бы его разделить? — задумалась мать.
— Нельзя делить, — сказала сестра. — Никак нельзя.
— Посмотрим.
Мать позвала Цедена. Приманенный запахом араки, старик вошел в нашу кибитку, сел на почетное место и обвел нас добродушным взглядом.
— Разве нельзя его разделить так, чтобы на трех человек хватило? — спросила мать с надеждой.
— Никак, — погрустнел Цеден. — В легендах упоминается только кусочек размером с человеческий глаз. Меньше — никак.
Мать изменилась в лице.
Цеден ушел, а она выстроила нас перед собой и стала думать.
— Мам, — начала сестра, но та сделала жест: помолчи. Сестра покорно смолкла.
— Цагана. Ты мой первенец, — наконец произнесла мать. — Ты первый ребенок, которого я родила и взрастила. Я совершила много ошибок по юности лет, но тебя я никогда не считала ошибкой. Ты для меня особенная. Ты — моя кровь и плоть.
Цагана опустила глаза.
— Санджи, — мать посмотрела на меня. — Ты — моя радость, моя опора. Ты для меня самый любимый ребенок. Никого я не буду любить так, как тебя. Ты — мое сердце.
Неудобно было слушать такое. Я тоже опустил глаза.
— Манджи, — мать взяла его на руки, и он засмеялся. — Ты моя надежда. Мое будущее, мое грядущее. Ты — моя душа.
Она вздохнула.
— Не могу я никого из вас выбрать.
«Как жаль, что кусочки такие мелкие, — думал я. — Матери не пришлось бы выбирать, будь мяса побольше».