[11]. А за спиной Его Благочестия по стойке «на караул» вытягивался в парадном мундире деятель Божьей Милиции, с аксельбантами и золотым посохом Службы. То есть — я.
Понятное дело, что все бумаги у просителя были в порядке. Листочек к листочку, штемпелечки — как следует, приличных размеров кучка кирпичиков на строительство базилики[12], все добровольные пожертвования сданы в срок плюс еще несколько непоколебимых свидетельств праведной жизни. Только здесь они никакого впечатления не производили. Его Святейшество проглядывал все бумаги вроде бы внимательно, после чего взял принесенную дьяконом распечатку из секции подсчета грехов главного теокомпьютера. Он терпеливо выслушал прошение, которое старичок изложил, изрядно запинаясь, покачал головой, отпил чайку и неожиданно пригвоздил просителя вопросом:
— А правда ли, что шестнадцатого декабря 1995 года, во время беседы в школьном туалете вы назвали своего ксёндза-катехизатора «глупым попом»?
Когда он произносил «глупый поп», я сделал уставные пол-шага вперед, нажал на кнопку установленных на письменном столе служебных четок и придержал их предписанные (малое святотатство, цитата) двадцать пять «Аве»[13]. Именно для этого я и был нужен в этом обитом белой и алой тканью зале. А так же для того, чтобы открывать и закрывать двери перед и за теми, кто усиленно выпрашивал доступ на почетную трибуну.
Проситель побледнел и сглотнул слюну со звуком, который в царящей в кабинете тишине прозвучал словно заворот китовых кишок.
— Н-ну, так как же тогда было? — через какое-то время ласково спросил Его Благочестие.
— Я… ну да… Ваше Благочестие, теперь я уже припоминаю. Только тогда я совершенно не понимал, что это означает…
— Хм… За год перед аттестатом зрелости? Ну хорошо, не знали… Но ведь теперь-то уже знаете?
— Да, Ваше…
— И наверняка от всей души сожалеете, правда?
— Да, Ва…
— Тем не менее, — перебил просителя Его Благочестие, — вы не исповедались до сих пор в этом проступке, не понесли покаяния…
Переполненное раскаянием лицо просителя красноречиво говорило о продолжении беседы. Его Благочестие отложил распечатку и медленно вытер лицо жестом человека, падающего уже от усталости.
— Поймите мою ситуацию, — сказал он наконец. — Трибуна маленькая, а желающих много. А вы были настолько близко… Жаль, очень жаль. — Он поднял голову и пару раз мотнул ею. — Ну да ничего, быть может, кое-что сделать и удастся. Человек — существо ведь несовершенное. Я дам вам письмо в приход, и как только с этим делом справитесь, через канцелярию подайте дополнение к своему прошению. Сошлетесь на меня… Ну ладно, Господь с вами.
— И с Вашим Благочестием, — покорно поклонился проситель, поднимаясь со скамеечки для стояния на коленях. Его Благочестие быстро заполнил формуляр, подал посетителю и кивнул мне головой, вытянув указательный палец. Кивок означал «вывести», палец «следующего пока не вызывать».
Я постоянно восхищался дипломатическими талантами Отцов Селекционеров. Пара слов, и посетитель, вместо того, чтобы скулить, что его послали, уходил, сияя от счастья. Вот у него записка; выходит — есть еще шанс. Вот как о людях заботятся, сам Его Благочестие делает все, что только можно, только чтобы помочь. Любой может прийти сюда и просить, чтобы его допустили пред Господа нашего. И каждого выслушают.
Дело другое, что еще не случилось — во всяком случае, на моей службе — чтобы кто-нибудь из тех, приходящих с улицы, без какой-то поддержки, смог бы своего добиться. Но, в конце концов, всех же запустить сюда и невозможно.
Я сделал поворот на сто восемьдесят, провел весьма тронутого проявленной в его отношении просителя к двери и вышел за ним.
В коридоре ожидало еще человек двадцать, один из них энергично схватился на ноги. Я остановил его жестом руки.
— Перерыв, — сообщил я. — Его Благочестие примет следующего посетителя через четверть часа. Прошу…
Тут я замолчал, заметив какое-то замешательство на лестнице. Из-под рук нескольких постовых, явно пытавшихся ее задержать, неожиданно вырвалась какая-то девица и налетела, с силой и скоростью пушечного ядра, прямиком на меня. Я только и успел упереться плечом о фрамугу — а она уже влепилась в меня, расплющилась на груди, так, что я даже почувствовал тепло в животе. Словно пескарь она пыталась любой ценой проскользнуть в кабинет.
— Пожалуйста, ну пожалуйста, пропустите меня, — только и услышал я, на мгновение мелькнул острый, словно бы змеиный профиль и буря рыжеватых волос. Я с трудом смог удержать стремящиеся вперед округлости. А через пару секунд примчались и постовые.
— Запрещено устраивать беспорядки! — бешено просопел один из них, профессиональным жестом выкручивая девчонке руку. Они поволокли ее назад, к лестнице; она еще немного дергалась, но только поначалу. Впрочем, я и не приглядывался. Здесь можно было увидеть и не такое.
— Так… — инстинктивно пригладил я мундир. А просители, казалось, не замечали ничего, если не считать потолка или собственной обуви. — Прошу обождать.
Я вернулся в кабинет, захлопнув за собой тяжелые, дубовые половинки дверей. Его Благочестие уже исчезло, только бело-красное полотнище слегка колыхалось. Я вздохнул, оттирая пот со лба.
Через мгновение из маленькой дверки в противоположной к письменному столу стене появилась голова Бибола. Несмотря на тонкий слой пудры под глазами, рожа его в самый раз годилась на обложку учебника, посвященного похмелью. Прекрасное украшение кабинета.
— Тебе повезло, что мы находимся в освященном месте.
— Да ладно тебе, завязывай, — захрипел тот. — Поговорим, как только я подлечусь.
— Ага… Позвони, если чего с тобой стрясется. Даже среди ночи. Я еще обязан увидеть тебя трезвым, прежде чем все мы отправимся на небо.
— Ну, знаешь ли… — возмутился Бибол. — Господь вознес нас над иными, неверными народами, избрал для своего повторного пришествия, а я должен ходить сухим? Что же за поляк был бы я тогда?
— В сектор Р-4?
Поднимаю глаза и трачу несколько секунд, чтобы извлечь спросившегося из фона волнующейся толпы. Когда ты столько времени торчишь в ней, ей не принадлежа, окружающие люди перестают существовать, сплавляясь в однородную массу.
Типичнейший деревенский попик с простодушным, лучащимся от счастья лицом, ведущий свою череду овечек с флагами, транспарантами и кольцами колбасы в авоськах.
— Прямо, в третью аллею направо, а потом в четвертую по направлению к алтарю, — отвечаю я абсолютно без какого-либо смысла. Все аллеи и переходы давным-давно затоптаны, от определявших их барьеров осталось одно только воспоминание — точно, что народ разобрал на реликвии. Действует полнейшая спонтанность, кто только куда впихнется. Зато вопрос этот на мгновение придает мне на мгновение чувство важнейшей миссии. Я знаю, зачем меня здесь поставили — чтобы я отвечал на вопросы, если бы у кого-нибудь возникла охота их задать!
Что-то странное. Лишь через какое-то время до меня доходит, что именно: тишина. Умолкли хоральные молитвы из гигантских динамиков, уже несколько часов растворявшиеся в монотонном шуме движущейся толпы. Но всего лишь на несколько секунд. Кто-то в тех же динамиках хрипло задает тональность, и тут же, над лугами величиной с целый свет срывается женский плач:
Над Ченстоховой плывут корабли
Матерь Святая, молись за нас ты…
Именно эту песнь и гремел соборный хор, когда автоматически врубился мой телевизор. А после нее знакомое, будничное: «Да прославится Иисус Христос, во имя Божие вас приветствует Телевизионный Вестник Новостей. В сегодняшних сообщениях: подготовка к Пришествию Господнему; интервью с председателем Союза Истинных Поляков и Католиков; грешные народы востока и Запада с завистью и восхищением говорят о милости, завоеванной нашим героическим народом. Начнем же мы, как обычно, с вечерней молитвы из часовни Польского Телевидения. Воронича[14], как меня слышите…»
Девица с изумлением глядела, как я подхожу и выключаю телевизор. «Так вам это разрешено?» — читал я в ее взгляде.
— Нам все сообщают на оперативках, — бросил я, с безразличным видом пожимая плечами. — У нас же собственный епископ-суфраган[15] имеется.
— Но я…
— Ничего не бойся, — покровительственно прибавил я, касаясь ее плеча. — Ты же со мной. Чего выпьем?
Девчонка с обожанием пялилась на меня. Бедненькая, в свою очередь, девчонка. В моем парадном мундире, с аксельбантами и золотым посохом, она приняла меня за Бог-знает-кого. Ну, типа того, что если одетый подобным макаром тип шастает по комендатуре, не говоря уже о кабинете Его Благочестия, то он должен быть крууупной рыбой. Теоретически, оно так. Вот только не подумала, сиротка несчастная, что Отцам Селекционерам нужен кто-то, кто бы закрывал им двери и запускал четки.
Понятное дело, я обязан ей это пояснить. С самого начала, как только ей удалось меня выследить — кстати, понятия не имею, как ей это удалось. Искусило меня, черти принесли, просто захотелось… За пару недель до Посещения выловить подобного рода оказию становилось все сложнее, а в девчонке что-то такое было… Худощавая, с обтекаемыми формами, со слегка рыжеватыми волосами и выпуклостями, там где следует… правда, на лицо было в ней что-то от птеродактиля, эт-точно. Только, что ни говори, этих, не столь красивых тоже ведь кто-то должен окучивать.
Во всяком случае, как только она подошла на стоянке, я открыл вторую дверь и сказал: «садись». Она же вскочила в тачку так, что ней загудело.
И вот теперь она стояла передо мной в моей служебной квартире на углу Швентокшижской[16]