— Джон! — крикнул он и бросился к ним.
— Что? — Капитан Блек попятился.
— Джон, старый плут!
Мужчина стиснул руку капитана и хлопнул его по спине.
— Ты?.. — вымолвил командир.
— Конечно я, кто же еще!
— Эдвард! — Капитан повернулся к Люстигу и Хинкстону, не выпуская руки незнакомца. — Это мой брат Эдвард. Эд, познакомься с моими товарищами: Люстиг, Хинкстон! Мой брат!
Они дергали, теребили друг друга за руки, потом обнялись.
— Эд!
— Джон, бездельник!
— Ты великолепно выглядишь, Эд! Но постой, как же так? Ты ничуть не изменился за все эти годы. Ведь тебе… тебе было двадцать шесть, когда ты умер, а мне девятнадцать. Бог ты мой, столько лет, столько лет — и вдруг ты здесь. Да что ж это такое?
— Мама ждет, — сказал Эдвард Блек, улыбаясь.
— Мама?
— И отец тоже.
— Отец? — Капитан пошатнулся, точно от сильного удара, и сделал шаг-другой негнущимися, непослушными ногами. — Мать и отец живы? Где они?
— В нашем старом доме, на Дубовой улице.
— Старом доме… — Глаза капитана расширились, светясь восторгом и удивлением. — Вы слышали, Люстиг, Хинкстон?
Но Хинкстона не было рядом с ними. Он приметил в дальнем конце улицы свой собственный дом и поспешил туда. Люстиг рассмеялся.
— Теперь вы поняли, капитан, что было с нашими людьми? Их никак нельзя винить.
— Да… Да. — Капитан зажмурился. — Сейчас я открою глаза, и тебя не будет. — Он моргнул. — Ты здесь! Господи, Эд, ты великолепно выглядишь!
— Идем, ленч ждет. Я предупредил маму.
— Капитан, — сказал Люстиг, — я у бабушки и дедушки, если что.
— Как? А, ну конечно, Люстиг. Увидимся, пока.
Эдвард потянул брата за руку, увлекая его за собой.
— Вот и наш дом. Вспоминаешь?
— Еще бы! Спорим, я первый добегу до двери!
Они побежали взапуски. Шумели и пели деревья над головой капитана Блека, гудела земля под его ногами. В удивительном сне наяву он видел, как его обгоняет Эдвард. Видел, как мчится навстречу дом и широко распахивается дверь.
— Я — первый! — крикнул Эдвард.
— Еще бы, — еле выдохнул капитан, — я старик, а ты вон какой молодец. И ведь ты меня всегда обгонял! Думаешь, я забыл?
В дверях была мама — полная, розовая, сияющая. За ней, с заметной проседью в волосах, стоял папа, держа в руке свою трубку.
— Мама, отец!
Он ринулся к ним вверх по ступенькам, точно ребенок.
День был чудесный и долгий. После ленча они перешли в гостиную, и он во всех подробностях описал им свою ракету, путешествие, и они кивали, улыбались, и мама ничуть не изменилась, и отец откусил кончик сигары и задумчиво закурил ее — совсем, как в былые времена. Вечером был обед, умопомрачительная индейка, и время летело незаметно. И когда косточки были гладко обсосаны и хрупко легли на тарелки, капитан откинулся на стуле и вложил все свое удовольствие в глубокий вздох. Вечер упокоил листву деревьев и окрасил небо, и лампы в старом уютном доме окутались в облачка розового света. Изо всех домов вдоль всей улицы доносилась музыка, звучали пианино, хлопали двери.
Мама положила пластинку на виктролу и закружилась в танце с капитаном Джоном Блеком. От нее пахло теми самыми духами, что в роковое лето, когда она и папа погибли в крушении на железной дороге. Его руки обнимали настоящую маму, и танцевалось удивительно легко.
— Не каждый день предоставляется человеку вторая попытка, — сказала мама.
— Завтра утром проснусь, — ответил капитан, — и окажется, что я в своей ракете, лечу в космосе, и ничего этого нет.
— К чему такие мысли! — тихо воскликнула она. — Не допытывайся. Бог миловал нас. Будем же счастливы.
— Прости, мама.
Пластинка кончилась вращающимся шипением.
— Ты утомился, сынок. — Отец указал мундштуком трубки: — Твоя спальня ждет тебя, и старая кровать с латунными шарами — все как было.
— Но мне надо собрать моих людей.
— Зачем?
— Зачем? Гм… не знаю. Пожалуй, и впрямь незачем. Конечно, незачем. Они ужинают, либо уже спят. Пусть выспятся, отдых им не повредит.
— Доброй ночи, сынок. — Мама поцеловала его в щеку. — Как славно, что ты дома опять.
— Да, дома хорошо…
Покинув мир сигарного дыма, духов, книг, мягкого света, он пошел вверх по лестнице, ни на секунду не переставая разговаривать с Эдвардом. Эдвард толкнул дверь, и Джон Блек увидел свою желтую латунную кровать, знакомые флаги колледжа и сильно полысевшую енотовую шубу, которую погладил с затаенной нежностью.
— Слишком много впечатлений, — промолвил капитан. — Я себя не чувствую от усталости. Столько происшествий в один день! Точно я двое суток ходил под ливнем без зонта и без плаща. Я весь, насквозь, пропитан впечатлениями.
Широкими взмахами рук Эдвард расстелил большие снежно-белые простыни и взбил подушки. Потом растворил окно, впуская в комнату ночное благоухание жасмина. Светила луна, издали летели звуки танца и тихих голосов.
— Так вот он какой, Марс, — сказал капитан, раздеваясь.
— Да, вот такой. — Эдвард раздевался медленно, не торопясь стянул через голову рубаху, обнажая золотистый загар плеч и крепкой, мускулистой шеи.
Свет погас, и вот они рядом в кровати, как бывало — сколько десятилетий тому назад? Капитан приподнялся на локте, вдыхая аромат жасмина, в струях которого купались, порхая в темноте, легкие тюлевые занавески. Кто-то завел патефон у себя на газоне среди деревьев, он тихо играл «Всегда».
Мысль о Мерилин родилась в сознании капитана Блека.
— Мерилин тоже здесь?
Лежа на спине в лунном свете из окна, брат медленно произнес:
— Да.
Он помешкал и добавил:
— Ее сейчас нет в городе, она будет завтра утром.
Капитан закрыл глаза.
— Мне очень хотелось бы увидеть Мерилин.
В просторной комнате было совсем тихо, если не считать их дыхания.
— Спокойной ночи, Эд.
Пауза.
— Спокойной ночи, Джон.
Капитан весь отдался чувству блаженного покоя, и голова работала очень ясно. Только теперь его вполне оставило напряжение этого дня, он наконец-то мог думать логично. До сих пор были одни сплошные эмоции. Громогласный оркестр, знакомые лица… Зато теперь…
Каким образом? — спрашивал он себя. — Как все это сделано? И зачем? Для чего? Что это — некое доброжелательное вмешательство высших сил? Неужели бог и впрямь столь печется о своих детях? Как, почему, для чего?
Он взвесил теории, которые днем, под влиянием первых впечатлений, предложили Хинкстон и Люстиг. Потом стал лениво ронять в свое сознание камушки новых предположений, вертел их и так, и сяк, ловя тусклое мерцание граней. Мама. Отец. Эдвард. Марс. Земля. Марс. Марсиане.
Кто жил на Марсе тысячу лет тому назад? Марсиане? Или всегда было так, как сегодня?
Марсиане. Он медленно повторял про себя это слово.
Джон Блек едва не рассмеялся вслух. Внезапно ему пришла в голову совершенно нелепая теория. По спине пробежал холодок. Да нет, вздор, конечно. Слишком невероятно. Ерунда. Выкинуть из головы. Смешно.
И все-таки… Если предположить. Только предположить, да, что на Марсе живут марсиане, которые заметили, как приближается космический корабль, заметили нас. И что они нас ненавидят. И допустим — просто так, ради курьеза, — что они задумали нас уничтожить, что мы для них оккупанты, незваные гости, и они решили расправиться с нами каким-нибудь изощренным способом, застать нас врасплох. Так вот, каким оружием может марсианин одолеть землян, оснащенных атомной техникой?
Ответ получался очень интересный. Телепатией, гипнозом, воспоминаниями, иллюзиями.
Предположим, что эти дома вовсе не настоящие, кровать не настоящая, что все это продукты моего же собственного воображения, материализованные с помощью марсианской телепатии и гипноза, думал капитан Джон Блек. На деле дома совсем иные, построенные на марсианский лад, но марсиане, подлаживаясь под мои мечты и желания, ухитрились сделать так, что я вижу свой родной город, свой дом. Если хочешь усыпить подозрения человека и заманить его в ловушку, можно ли придумать лучшую приманку, чем его родные отец и мать?
Этот город, он же очень старинный, здесь все, как в 1926 году, когда никто из моего экипажа еще не родился! Мне тогда было шесть лет, в то время действительно были пластинки с Гарри Лодером, картины Максфилда Перриша, бисерные портьеры, и песенка «Незабвенный Огайо», и архитектура конца девятнадцатого века. Что если марсиане все представления о городе извлекли из моего сознания? Ведь говорят же, что воспоминания детства самые яркие. И создав город по моим воспоминаниям, они населили его родными и близкими всех членов экипажа ракеты!
И допустим, что двое спящих в соседней комнате вовсе и не мои отец и мать. А два марсианина с необычайно высоко развитым интеллектом, которым ничего не стоит все время держать меня под гипнозом.
А этот духовой оркестр? Потрясающий, изумительный план, если, конечно… Сперва заморочить Люстига, за ним Хинкстона, потом согнать толпу, и все космонавты, как увидели матерей, отцов, теток, невест, умерших десять, двенадцать лет назад, — разве удивительно, что они забыли обо всем на свете, забыли про приказ, выскочили и бросили корабль? Что может быть естественнее? Это же проще простого, и никаких подозрений: кто станет допытываться, задавать вопросы, если вдруг воскресла твоя мать — да тут от счастья вообще онемеешь. И вот вам результат: все разошлись по разным домам, лежим в кроватях, и никакого оружия, защищаться нечем, и ракета стоит в лунном свете, покинутая. Разве не ужасно, не страшно, если окажется, что все это было частью обширного хитроумного плана, который марсиане задумали, чтобы разрознить нас, разделить и одолеть, всех до одного перебить? Вдруг среди ночи мой брат, что лежит тут рядом со мной, преобразится, изменит свой облик, свое существо и станет чем-то другим, чем-то враждебным — станет марсианином. Для него проще простого повернуться в постели и вонзить мне нож в сердце. И во всех остальных домах еще полтора десятка братьев или отцов вдруг исчезнут, преобразятся, схватят ножи и проделают то же самое с ничего не подозревающими спящими землянами…